Mutabor

      Пять парней в тесном замкнутом пространстве кладовой спортивно-магического инвентаря — жди беды. Пять парней и мешок с карточками — ставка на чью-то шкуру будет брошена, и только время вкупе с чужими стараниями покажут, буквально ли она будет снята или фигурально. Пять старост, коим выпала честь поохотиться, будут решать, кто же из них станет гончей собакой, у которой единственная цель — вымотать свою жертву до состояния «лежать, как единственный способ существовать».       Ведьмак, перевертыш, кайдзю и загробник — чья карта загорится сигнальным огнём цвета факультета?       Чимин, как староста школы, здесь в качестве наблюдателя, но никто в комнате не дурак и каждый знает, что тот больше всех хочет поиграть с новенькой. И они будто назло тянут резину — не спешат руки в мешок опускать, предпочитая привычно зубоскалить.       — Бля-я-я-а, да сколько можно-то? — устало закатывает глаза Чимин, сидя на старой парте (и откуда она тут только!) и болтая ногой в воздухе, пока Хосок, застрявший меж стеллажей с пыльным магическим инвентарём, шипит нецензурно на Сокджина, вольготно устроившегося на стуле. Иногда Чимину всерьёз кажется, что посади старшего на кол — он и там устроится с комфортом, словно это кровать king-size. — Давайте пошустрее. Спать охота — капец, а нам ещё правила оговорить надо.       — Ой, а кто это у нас такой нервный? — ласково, вкрадчиво, с оттяжкой произносит Хонбин, староста загробников, и не забывает ехидно оскалиться, выскользнув у него из-за спины с теннисным мячиком в руках. — Скажи, вы уже со своими дружочками поделили девчонку или ещё не решили, кто и как будет её иметь? Дай угадаю: ты сверху, Тэхён снизу, а Чонгук, как самый младший, как-нибудь сбоку прибьётся?       — Хочешь себе место забить или, как всегда, свечку подержишь, хён? — парирует ведьмак, ёрзая на парте от переполняющего сосуды восторга. Вот она — Дикая охота, — выпала на момент его обучения, давая шанс не просто повеселиться, но и прощупать собственные границы возможностей, где потрошение чужой нервной системы, как приятный бонус. Осталось только Сокджину вытянуть правильную для этого карту.       Хонбин фыркает коротко и кидает мяч себе за спину, не глядя попадая в коробку на одной из верхних полок.       С Чимином закусываться всё равно, что мёртвого будить: много телодвижений, а толку ноль целых ноль десятых. Другое дело Ким Намджун, староста кайдзю, тот по природе своей настроен исключительно на волны «защищать». И говорить красиво умеет, и чуть что — готов в самую гущу драки влезть, всех по углам растолкать, даром что шкафом уродился. И на мозги потом капать до рассвета со своей философией мира и добра. Для него причинять боль равно идти против природы своего нутра, ведь хаэчи созданы, чтобы охранять и беречь, но точно не разрушать.       — Что будем делать, если нашему рыцарю в сияющих доспехах карта выпадет? — загробник кивает в сторону Намджуна, который всё это время предпочитает не подавать признаков жизни.       — Хён, вот ты иногда как ляпнешь, так лучше бы и не надо, — хаэчи закатывает глаза, пряча меж пальцев предвкушающую улыбку. — Во-первых, я не рыцарь. Во-вторых, у меня целый факультет разномастной хтони: выбирай злодеев — и до следующего года не выберешь. В-третьих, я чё, дурак, отказываться от артефакта с силой меченой?       — Вот все вы, хаэчи, добрые и готовые защищать до первой Охоты, — с напускным возмущением охает Сокджин, подключаясь к беседе. — Ничего святого, Намджун-а.       — Ой, чья бы корова мычала, — икает едким смешком Хосок, пролезая наконец, меж тесных полок. — Пока три твоих неугомонных тонсена будут девчонку делить, ты-то её под шумок и уведёшь. Видел я, как ты ей экскурсию проводил, хорошо позажимался с ней?       — Ну такое, — пожимает плечами Сокджин, а у самого глаза горят нездоровым блеском не то от азарта предстоящей охоты, не то от воспоминаний о девчонке. — На шесть из десяти потянет. Плечо удобное, но волосы эти её — воронье гнездо, ночью ткнёшься носом и утром уже не распутаешься.       — У нас вообще-то правило есть: не трогать меченую, пока жребий не раскидали, — ввинчивается по спирали ледяной голос Чимина. — Ахринел её трогать? Даже я ещё не пробовал.       — Ну я ж не трахнул её, а просто на плече полежал немного, да затылок полапал. Но она сама виновата — идти ни в какую не хотела.       — Хрен с тобой, — отмахивается Чимин, прекрасно понимая, что уже поздно возмущаться: дело сделано, полежать в обратную сторону не получится, как бы сильно не хотелось. — Тащи уже карту, хён.       Сокджин поднимается со стула, подходя к парте, расправляет плечи и тянет руку в мешок, вытаскивая свою карту рубашкой вверх. За ним карту тянет Намджун, потом Хосок и замыкает круг Хонбин, тут же вскрываясь. Коса, как оружие смерти, вспыхивает магическим рисунком над картой и оседает серым пеплом на белоснежном картоне.       — Загробники мимо, — заинтересованный взгляд Чимина соскальзывает с жнеца смерти, перетекая на Хосока.       Из карты перевертыша зелеными мазками появляется кобра, с шипящим звуком раскрывая пасть. Сначала пламя лижет хвост змеи, поглощая тот медленно и со вкусом, а остальное слизывает одним большим всполохом, чтобы спустя пару секунд осесть второй горсткой пепла. У Намджуна над картой появляется рисованная бордовым цветом девочка с маской кумихо. Она успевает игриво приоткрыть лицо, чтобы показать язык, как пламя сжирает и её.       — Ну что за прелесть, — довольный Сокджин разворачивает свою карту, являя старостам руну цвета индиго, которая так и остаётся недвижимо висеть в воздухе раздражающим для остальных пятном. — Вот уж не думал, что смогу повеселиться в свой последний год.       — Отлично, — хлопает в ладоши Чимин, нетерпеливо съезжая с парты. Губы кривятся то ли в довольной ухмылке, то ли в оскале — один фиг, радость получается сдерживать очень плохо. Самодовольство так и прёт из старосты школы. — Напоминаю, что до конца декабря только факультет магов имеет право трогать меченую, помогать ей тоже запрещается. Охота стартует во вторую неделю января, сразу после каникул, и тогда трогайте сколько хотите. Участвовать в охоте смогут только те, кого к себе в команду из четырёх человек отберут студенты магического факультета. И чтоб не младше пятого курса, а то, по слухам, в прошлый раз прибили за компанию и пару второкурсников, — хмыкает ведьмак. — Ну и самое приятное: тот кто первый пройдет все задания и при этом схватит меченую, тот и получит артефакт с её силой.       — Администрация Академии будет вмешиваться? — как бы между делом спрашивает Хосок, стряхивая пепел с пустой карты.       — Насколько мне известно, никаких сюрпризов не планируется. Они только намагичат нам задания, а дальше будем барахтаться сами, — коротко жмёт плечами Чимин. — Но все мы знаем, что они обычно тянут до последнего.       — Я так понимаю, блицкриг окончен и можно пойти баиньки? — потерявший интерес к происходящему Хонбин не ждёт ответа на поставленный вопрос и двигается к двери. Его тормозит только вкрадчивое намджуново:       — А как же правило, что если меченая сможет набрать себе команду, победить и остаться в живых, то она и забирает артефакт?       В кладовой замирает буквально всё и даже воздух. Каждый из старост бросает на другого взгляд исподлобья, не решаясь на очередную «острую» шутку в адрес противника. Кажется, малейший звук или движение — и комнату порвёт на лоскуты от напряжения. Первым тишину нарушает Чимин, выталкивая наружу тихие щепотки смешков.       — Даже если она вдруг за это время просечёт фишку и захочет собрать команду, то какой дурак к ней пойдет? Кто поставит свою жизнь на меченую, которая заранее проиграла?       — Но правило-то такое есть, — продолжает настаивать на своём кайдзю.       — Ну, есть, и чё тогда за столько лет существования охоты им никто не воспользовался? — вспыхивает холодным раздражением Чимин, пиная какую-то коробку. — Хён, со всем уважением, но ты бы засунул уже свои хаэчевские замашки куда-нибудь подальше, а то мы так до утра просидим, вспоминая вообще все правила. Вплоть до того, в какое время задание можно проходить, а в какое нельзя.       — А, кстати, в какое время-то? — ввинчивается любопытная морда Хосока, расплываясь в саркастичной ухмылке. — Если что, мне удобнее всего с полудня, сами знаете, ночью я могу чего-нибудь и отчебучить.       — Да ёбосан тебя в лесу раздери, — бессильно рычит Чимин, прикладываясь ладонью к лицу. — На раз-два-три, чтоб вас и ваших очень дельных, блять, замечаний тут не было!       — Какие мы нежные, — бурчит Хонбин, открывая дверь.       — А «не было» конкретно тут или вообще? — уточняет Хосок у Сокджина, который хрен знает и прямо ему об этом заявляет. — Хён, ну это важно, у меня ещё обход по Академии сегодня.       — Начнешь с другого места, — Сокджин толкает к выходу неугомонного перевертыша, кидая многозначительные взгляды Намджуну, который идёт за ними следом.       И только Чимин остается стоять в пыльной кладовой, продолжая гипнотизировать взглядом всё ещё светящуюся в воздухе руну. Довольная улыбка так и клеится к лицу, когда за последним закрывается дверь, а предвкушение приятно царапает грудину — в этом году он действительно повеселится.

***

      «Ставка сделана, завтра маги начнут выматывать тебя» — короткое сообщение от Хосока и, кажется, что её кожа превращается в бумагу, а внутри помятой грудной коробки бродит осенний сквозняк. Слепая попытка улыбнуться в ответ на сообщение. Мелкие воспоминания калейдоскопом, незрячими ощущениями цепляют заусенцы памяти, вытягивая упирающееся, ломкое.       Вот её тринадцатый день рождения: родители собрались в гостиной на первом этаже, чтобы не только развернуть подарки, но и услышать такое долгожданное в подобных семьях «моя магия проснулась». Ёкояма — хоть и не входила в пятерку древнейших в Японии семей магов, но всё же вырастила не одно поколение волшебников. И поэтому, когда ошарашенная не от факта магии, а от собственной силы Морган спустилась к родителям, те лишь посильнее обняли дочь. На следующей неделе она оказалась в подготовительном классе школы Махотокоро ещё с тридцатью такими же ошалелыми подростками.       Из своих пятнадцати Морган помнит только несмелое и сухое касание губ к губам понравившегося парня, и где-то на задворках памяти маячат родительские разговоры за закрытыми дверями. Куда больше любопытных эмоций вызвала влюбленность и предстоящий через год отъезд в школу уже на правах полноценной студентки, а не потенциальной ведьмы.       Первый курс полон открытий: друзья, новая магия, уроки, проделки разного рода и каникулы, как единственная возможность увидеть родных. Это был совершенно новый и захватывающий опыт, по силе эмоций сравниться с которым так ни у чего и не получилось.       В девятнадцать родители всё чаще забывают закрывать дверь, шепчась в кабинете отца, и до слуха Морган долетает опасное:       — Танака не простит тебя, ты не можешь, — скулит голос матери.       — Я не стану молчать, Карина, уж ты-то должна меня понять.       А дальше стук дверью и семенящие шаги матери, хлюпающей носом. В тот вечер Морган поймала первый укол плохого предчувствия между рёбер.       В двадцатый день рождения, после того, как торт был съеден, а вечеринка с друзьями отгуляна, Мор вернулась домой под покровом ночи и вновь застукала своих родителей в уже ставшим привычным положении: кабинет, плохо прикрытая дверь, всхлипы матери, твердый голос отца.       — Сегодня это твой журналист, а завтра это ты или, не приведи Изанаги, Морган. Просто сделай, как он просит. Закрой глаза хоть один раз, Хироко, — а в ответ только тяжелый вздох отца и шум сминаемой в объятиях одежды.       Через пару дней в их доме появилась охрана и на логичный вопрос Морган «зачем?», улыбающийся как обычно отец ответил:       — Ты их и не заметишь.       Она и не заметила, потому что ещё через неделю вернулась обратно в школу, где жизнь била привычным ключом и только статьи в газете отца становились всё жестче в адрес известной семьи Танака.       В двадцать один игнорировать охрану в доме и разговоры в кабинете стало невозможно — все перестали скрываться, и тогда Морган узнала, что её отец и ещё пара журналистов уже несколько лет пытаются разоблачить заговор против перевертышей и ёкаев.       — Карина, послушай же меня, — напирал отец в тот вечер. — Они хотят их не просто отделить от общества, а провести самую натуральную зачистку, оставив только рабочую силу.       Морган, согнувшись в коридоре, прикрывает ладонью собственный рот, удерживая громкий вздох. Она жила в одном мире, где нормой было пренебрегать прочими видами магических существ, а маги держали всю власть в собственных руках. Но ещё, благодаря отцу, его друзьям из самых разных стран и родственникам матери, Мор знала, что бывает иначе. Оно может быть иначе, если ты видишь в другом не рабочую силу, а человека. Именно поэтому слова отца о массовом убийстве (не)людей вызывают толпу холодных и липких мурашек.       — Тебе каждый сват и брат, но только не собственная семья. Ты подумал о Морган? Она же учится с сыном и дочерью Танаки!       — А тебе? Ведь в твоей семье есть перевертыши, Карина, почему же ты не переживаешь за них? Может потому, что от страха ты их отправила обратно в Италию?       — Да, черт возьми! Потому что я забочусь о своей семье, а не кидаю её на амбразуру, — вскрикнула мать, сбивая неосторожным движением чашку со стола. — То, чего ты хочешь, просто невозможно в Японии!       — В Корее же возможно, у них в Академии Силла учатся даже жнецы. В Англии также стали принимать ёкаев в школы волшебства, в России уже давно высшие посты в Магическом Министерстве доступны перевертышам, и только у нас им закрывают любой путь дальше мелкого бизнеса, заставляя прозябать на задворках.       — Да плевать на других, как ты не понимаешь! — мать так громко взвыла, что Морган пулей отлетела от двери в свою комнату, желая лишь одного: поскорее забыть всё услышанное. Ей предстояло ещё четыре года в Махотокоро, и она планировала это время провести, не вдаваясь во «взрослые» дела.       Но взрослые дела, не спрашивая её мнения, обрушились снегом на голову под конец учебного года. В письме мать просила дочь вернуться в срочном порядке, потому что отец болен. Перепуганная и взъерошенная Морган воспользовалась волшебным порталом, который специально открыли учителя, и тем же вечером оказалась дома. Ей хватило одного взгляда, чтобы понять: отец не болен — он проклят. Тёмное заклинание тянуло все соки из когда-то сильного и молодого мужчины, превращая его в старика.       — Лекари, как могут, сдерживают действие проклятия, — вздыхает Карина, мягко сминая шершавую ладонь мужа, — но в таком состоянии он протянет ещё год.       — Варианты? — глотая прогорклый ком слёз, спрашивает Мор.       — Нужен артефакт, полный магических сил, но амулеты с подобной силой выдаются госпиталям только по требованию и после того, как комиссия одобрит, — мать жует губы, сдерживая рыдания внутри. — Отцу отказали.       — Это из-за Танаки? — короткий вопрос заставляет Карину развернуться и удивленно взглянуть на дочь. — Я всё слышала, а вы последнее время и не пытались скрываться.       — Да, Танака находится в комиссии.       — Мы можем сами сделать такой артефакт?       — Нет, — качает головой мать. — Ты знаешь, что это запрещенный в Японии ритуал. Нас поймают сразу же, министерство отслеживает волны темной энергии.       Морган замирает, упираясь стеклянным взглядом в спящего отца, и прислушивается к собственным ощущениям, надеясь найти там хоть что-нибудь. Разум делает реверс в сторону отложенного механизма логики. Не случается никакого интуитивного озарения, исключительно догадка: если в Японии нельзя, то где-то точно можно — надо найти где. Она целует отца в лоб и уходит в свою комнату, закрываясь там почти на неделю. Многодневный анализ интернета, старинных книг магии плюс подтягивание старых знакомых семьи — и на руках лежало готовое решение проблемы.       — Ты должна мне помочь поехать в Корею, — спокойно начинает Морган, отхлебывая кофе ранним утром на кухне. Карина ожидаемо замирает над сковородкой со шкворчащей яичницей и медленно оборачивается, спустя несколько долгих секунд:       — Зачем?       — Помнишь Чон Хосока? Сын друга отца, когда они приезжали к нам в гости, он носился за мной с веткой сакуры и просил намагичить из него принца, чтобы жениться на мне, — тянет кривую улыбку Морган, барабаня пальцами по столешнице. — Он рассказал мне кое-что интересное о своей школе.       — Что? — мать вновь возвращается к сковородке.       — Раз в десять лет, когда они берут меченого студента из нашей школы на перевоспитание, у них в школе проходит так называемая Дикая охота, — тяжелый вздох. — Выигрыш в этой охоте — артефакт, полный чужой магической силы.       Карина замирает опять, напоминая муху, влипнувшую в мёд: медленное движение опускающейся руки с лопаткой, короткое вздрагивание плеч и нечто, скудно напоминающее вскрик.       — Господи, так вот почему они не всегда возвращаются обратно, да?       О да. Слухи об Академии Силла ходили самые разные, особенно в Японии, начиная от того, что японских студентов там перепрошивают ментальной магией на основном уровне, делая из них белых пушистиков, и заканчивая тем, что меченых отдают на растерзание перевертышам. Ведь Академия была первой, кто почти пятьдесят лет назад открыл свои двери не только для магов, но и для всех остальных существ, давая им разные преимущества после прохождения обучения. И пусть для всего мира Силла была примером толерантности, для состоятельных магических семей Японии Академия была одновременно возможностью уберечь репутацию и местом гибели собственных детей.       — Я вернусь, — твердо обещает Морган. — Мне нужно, чтобы ты собрала деньги. Студентов берут в зависимости от тяжести их преступления и количества денег, что готовы заплатить родители.       — Нет, — мотает головой Карина, продолжая складывать в своей голове одну за другой детали. — Я не позволю тебе рисковать своей жизнью.       — Ты не поняла, — голос Мор становится непривычно резок, словно край неровно отколотого айсберга: коснись пальцем и порежешься. — Я не собираюсь умирать, потому что иначе ничего не получу. Я уже обо всем договорилась с Хосоком, он поможет мне. Тебе нужно проследить, чтобы медики поддерживали жизнь отца до моего возвращения.       Через две недели, подчищая хвосты ежегодных экзаменов в школе, Морган попытается провести непростительный ритуал по сотворению темного заклинания и ей выдадут метку, исключая из школы и отдавая под суд.       А через целое лето, почти полностью выпотрошенный банковский счет семьи и один переход через портал она окажется здесь — всё в той же позе зародыша на скрипучем стуле в спальне с новой однокурсницей.       Морган слепа и блуждает по лабиринту воспоминаний на ощупь, наугад, насквозь. И всё-таки мимо. Мимо того момента, когда её беззаботная жизнь закончилась и началась эта, где она всего лишь добыча для азартной игры. Она пробует воздух своей новой спальни, как пробуют плоть падальщики. Волевым усилием разлепляет запутавшиеся друг в друге верхние и нижние ресницы, отмечая, что глаза болят так нестерпимо, словно залп песка пришёлся на серые радужки. Густая чернота комнаты и влага, скопившаяся, в уголках глаз затягиваются в воронку. Вестибулярка сбоит и сжимает желудок спазмом страха за будущее.       У неё нет времени на смакование боли. Нет времени быть слабой. И всё же она себе его даёт: щедро, с излишком, с постыдным стоном от пульсации, что молотит в виски. Морган малодушно зажмуривается: у постели отца она себе такого не позволяла, в первую неделю поисков тоже. И, даже будучи в суде, она стояла, распрямив плечи и не чувствовала ни-че-го, но сегодня… сегодня ей это нужно, потому что завтра на неё начнут охотиться.