Мечты из потали

Сперва можно подумать, что Соитиро попросту не понял услышанного: вперил тупой, как нож с отломленным кончиком, взгляд, пустой и пронзительный, куда-то промеж прикрытых в готовности к спору глаз сына и стоял без движения настолько обескураженно, насколько шеф полиции может посреди зашуршавших между собой коллег. Словно язык, каким была озвучена просьба, — нет, вернее, своевольное решение, — ему не родной, и, хотя звуки и слова воспринимаются слухом, их смысл плотно обёрнут целлофаном. Чахнет в вакууме, бродит, раздувается естественными газами, но до сих пор не создаёт свистящую под давлением протечку. Непоколебимая настойчивость, взявшаяся из ниоткуда, накинувшаяся профессионально натасканной овчаркой, какая сразу метит в самые уязвимые места, начисто сметает своей тушей ещё даже не выстроенные мысли, оставляя голову неправильно пустой. С подобным раньше не приходилось сталкиваться, а значит, противодействовать — тоже. Зажмурившись всего на секунды, чтобы цветными мошками согнать оцепенение, Соитиро сначала перебрасывает неуверенно хмурый взор в сторону, после чего переспрашивает: — Переночевать здесь? Но зачем? Завтра ведь воскресенье. — Ещё бы от этого толк был, и он умел расслабляться... — вставляет сухо Рюук, скучающе колупаясь когтем в ухе позади Лайта. — В день, когда ты и Моги-сан были на встрече с Китамура-саном, преподаватель по философии отсутствовал, поэтому две его лекции перенесли на завтра, — спокойно, но с неким нажимом объясняет тот, пока бдительно следит за выражением лица отца на предмет появления недовольства или несогласия с таким поворотом событий. Особых усилий прикладывать не нужно: мужчина даже не старается скрыть сомнений насчёт чужой идеи, аргументы против которой тщательно выискивает по углам коридора. — Лайт, — голос обрастает нотками твёрдости, а выправка возвращается к безукоризненной; крепкая фигура тенью начинает нависать над нервно сведшим брови юношей, инстинктивно готовым к конфронтации, — я бы понял твоё желание, будь у тебя завтра необходимость явиться сюда. Сейчас же нет ни малейшей необходимости злоупотреблять гостеприимством Рюдзаки. Прекрати препираться и собирайся. — Всё в порядке, Ягами-сан, — от внезапного голоса сбоку Лайт ненароком вздрагивает и чуть оторопело озирается. Снова рядом, и снова настолько, что при желании удастся соприкоснуться плечами. — Не так давно я сам предложил Лайт-куну переночевать здесь. Уверяю Вас, он не стеснит меня и не предоставит никаких неудобств. Тон почти мягкий, по-дипломатически увещевающий, затекает вязким воском в идущую трещинами благосклонность Соитиро, восполняя до необходимой целостности. Мужчина сужает переводимые от одного лица к другому глаза в явной настороженности. Несогласие с правдивостью материализовавшегося на пустом месте заверения не даёт продыху и взывает к тактичному переубеждению, на каком смущаются от нехватки слов. Окончательное решение необходимо принять как можно быстрее: Моги — не то от нетерпения, не то во избежание затекания ног, — уже второй раз переминается сзади, у входной двери, с едва различимым, вежливо непримечательным вздохом и опущенной головой. Недвижимость Аидзавы же объясняется чрезмерной собранностью всего застывшего по стойке «смирно» тела. Ранее предвосхищая скорое возвращение домой, он, стоило только услышать чужое броское заявление, тотчас же перенёс фокус с грёз о горячем душе и мягкой постели на будто бы вступившего (пусть всего на полшага) в оборону перед родным отцом Лайта. Такое скоропалительное, ничем достаточно не обоснованное решение выбивается из струящегося лоском образа покладистого сына и ценящего чужие личные границы молодого человека, точно зацепка на идеально связанном кардигане. «Снова они стремятся остаться одни, без лишних ушей... Все эти недомолвки и увиливания L от взятия на себя обязательств главы расследования и без того действуют мне на нервы, а теперь ещё и Лайт прекращает осторожничать. — Пытливый, неестественно острый взгляд ореховых глаз, изнутри опаляющих хорошо запрятанной лукавостью, сталкивается с продолжительным. Сюити будто в замедленной съёмке ощущает, как кожа дыбится до омерзения плавной волной под холодом мурашек от икр до затылка, а пространство номера за юношеской макушкой оттягивается назад, будто кто-то готовит рогатку к выстрелу. Мужчина лишь крепче сдвигает брови, не позволяя испарине скатиться с пульсирующей на виске вены, и до слегка ноющих ощущений прижимает язык к верхнему нёбу, заодно до треска кожи сжимает ручку дипломата. — Зачем бы ему уже второй вечер подряд задерживаться здесь? И Рюдзаки ведь этому охотно потакает». — У-у-у, как он на тебя смотрит, — улюлюкает Рюук, после чего оказывается поодаль Аидзавы, разглядывая стянутое недовольством лицо своими склерами. «Пускай», — пренебрежительно фыркает в голове Кира, упрямо не разрывая зрительный контакт, даже когда шипастые волосы шинигами с желтовато-белой кожей скрученной от любопытства почти невозможным образом шеи перекрывают половину чужой физиономии. Распластавшаяся по прихожей тишина всасывается в пол под тяжким вздохом снимающего очки Соитиро. — Хорошо. Оставайся, — он явно неудовлетворённо пощипывает переносицу, после чего жалит Лайта хлёстким взором. — Но завтра будешь ночевать дома. Никаких исключений. Твоя мама и так переживает, если ты возвращаешься поздно, пусть даже якобы из библиотеки или от друзей. Не вынуждай её нервничать попусту. — Не беспокойся, папа, не стану, — уверенно кивнув, тот вымучивает заветные слова. Едва заметное опущение уголка губ отца — очевидная досада, — и к двери разворачиваются с назидательно утерянным интересом. «Он считает, что я побоялся личного разговора насчёт вчерашнего, поэтому решил отсрочить неизбежное, — Кира горько хмыкает про себя, пока остальные наконец покидают номер. Оставшемуся в прихожей Мацуде Рюдзаки говорит, что тот может идти, отчего молодой полицейский слегка негодует, но не то чтобы спорит, и одевается без особых сожалений об упущенном перед телевизором времени. — Отец, ты даже не представляешь, какую ответственность я готов и уже принимаю на себя ежедневно. Это нечто намного бо́льшее, оно весомее любых семейных дрязг. Даже ты бы не факт, что выдержал. — Ногти слегка вжимаются в ладонь. — Думай так, как сочтёшь верным, но ты не прав. Не прав, и я докажу это, просто не сегодняшним вечером». Марево внутренних терзаний расступается волнообразными пластами, и первым, что обретает буквально режущую чёткость, становится по-особому безэмоциональное, гипсовое лицо с двумя недвижимо таращащимися глазами, беспросветно тёмными от крайнего любопытства, как мазут. Кира вовремя прижимает корень языка к задней стенке горла, иначе в рот бы хлынула желчь не только от физической тошноты, но и от парочки резких слов. Неужели нельзя соблюдать нормы приличия? Напротив скольких обличающих его, Лайта, психологическую неустойчивость реакций доморощенному детективу уже удалось черкануть галочку в списке, хранящемся в этой пригнутой пониже голове? «Могу поспорить, кое-какие крупицы для личного удовлетворения ты уже насобирал, L, хотя и, очевидно, ждёшь ещё», — в один миг Кира чувствует, будто бы вся кожа разом пузырится, точно его швырнули на раскалённую до дымления сковороду, но ощущение оказывается мимолётным. В отличие от испепеляющего изнутри пламени-отголоска. Он категорично складывает руки на груди и с едва искривлённой верхней губой отворачивается с максимально равнодушным видом, а затем рубит молчание с плеча: — Так где я смогу переночевать? Ответ лаконичный до предела. — Здесь. — Что? — тот, от неожиданности вернув руки в прежнее безвольное положение, даже не преминул недоверчиво окинуть, верно, шутящего собеседника взглядом. Рюдзаки, отнюдь не скрывающий величину своего веселья при виде искреннего замешательства в широко распахнутых глазах, подносит к слегка пугающей улыбке указательный палец. — Неужели ты думал, что я оставлю тебя в одном со мной и материалами дела помещении на ночь без прямого наблюдения, Лайт-кун? — бубнит он почти умилённо. — Прости, но такой вариант развития событий показал бы мою профессиональную некомпетентность или даже фаворитизм, что, сам понимаешь, ещё менее желательно. Почтительно относясь к разворачивающейся перед собой сценке, Рюук старается тихо посмеиваться в кулак. Не убеждённый объяснением Лайт фыркает от нелепости одной только формулировки псевдопричины прибегания к столь радикальным и, очевидно, лишённым необходимости, критичным мерам. — За всё время моего посещения данного номера в коридорах никогда не было ни одного постороннего человека, из чего я делаю вывод, что ты выкупил как минимум весь этот этаж, — он как бы визуально обводит всё пространство. — Ты можешь просто дать мне любые апартаменты и запереть на ночь ключ-картой, а утром открыть, чтобы я в твоём присутствии сразу же покинул отель. По всей видимости, Рюдзаки даже не рассматривал этот наиболее примитивный и удобный для обоих вариант — именно так расценивается задумчивое возведение больших глаз в потолок. — Да, весьма разумная мысль. — От услышанного второй преждевременно расслабляется, на выдохе триумфально приопуская веки, как вдруг снова сталкивается взглядом с чужим и слышит отходчивое: — Если ты не хочешь, чтобы я наблюдал за тобой в этом конкретном номере, ты волен выбрать любой другой — я не привередлив к креслам, в каких сидеть. Но, если возражений нет, мне всё же было бы комфортнее оставаться вблизи рабочего места. Сперва обескураженные глаза угрожающе медленно превращаются в две щели, а пальцы сами собой поджимаются в некрепкий кулак. Рюдзаки подмечает всё это, буквально чувствует забавные колики от чужой досады, но намеренно не реагирует — лишь слегка подстёгивает. — Раз уж возражений нет, значит, решено, — тянет он бодро, проходя мимо провожающего его поворотом головы собеседника обратно в глубь номера, и небрежно машет ладонью, как бы указывая, куда следовать. — Идём, я покажу твоё место для сна, Лайт-кун. Имевший тактичность не перебивать никого из них, Рюук, докашливая смешки с широким оскалом, наконец выпрямляется (если так разумно назвать исконное положение скрипящего тела). — Ну пойдём, чего встал? — произносит он с неким предвкушением и нацеленным на удаляющуюся спину взглядом. — Ты же устал, м? Тем более не похоже, что он тебе выбор оставляет, хе-хе! Всё ещё с повёрнутой к плечу головой и скрытыми за тенью чёлки глазами, Лайт шумно выдыхает, чтобы выгнать из тела лишний жар. Нервы нестерпимо чешутся, и унять зуд можно либо вонзанием ногтей в ладонь, либо выплёскиванием явно нелицеприятных высказываний через сведённый злостью рот. Последнее делать не стоит уже банально из честности перед собой: он уже дважды срывался на Рюдзаки и извинялся. Какой тогда толк в раскаянии, если потом всё происходит по новой? Нет, быть в рядах тех, кто не держит слово или не придаёт оному должной значимости, ему претит до спазмов в желудке. И тем не менее держать пари с самим собой, что над ним порой, а то и непозволительно часто, издеваются, ничто не мешает. — Значит, тут ночевать будем? — Рюук опускается напротив панорамного окна, сгорбившись, чтобы сделать вид, якобы заинтересован пейзажем. — Видок-то получше, чем с твоего балкона будет. Та самая комната, где вчера произошла дискуссия на повышенных тонах, погружена в тот же синеватый сумрак с отпечатком бледного прямоугольника лунного света от подножья кресла в левом углу до края дальней кровати, идеально заправленной, нетронутой и источающей морозную прохладу из-за светло-голубого пышного одеяла с накрахмаленно-белой подушкой поверх. В отличие от заспешившего сразу вправо Рюдзаки, Лайт не чувствует себя так же уютно в потёмках, а потому сразу щёлкает выключателем на стене и промаргивается, чтобы привыкнуть к тёплому освещению. Теперь интерьер насыщается живостью вкупе с подобием стерильного уюта, от которого мимолётно морщат нос — призрачный, по-сырому резкий запах хлорки от ледяного кафеля или спирта, каким обрабатывают медицинскую сталь больничных инструментов, грубо бьёт по рецепторам. Парадоксально, однако интуиция подсказывает, что в любом нежилом номере отеля разум будет чувствовать себя намного комфортнее, нежели здесь, в обжитом лишь внешне помещении, где хоть и ночуют, но на то не указывает ничего в принципе. Запустело и тихо до звона в ушах. Для владельца апартаментов из двух этих определений соткана вся бумажная по цвету и толщине кожа. — Проходи, — напоминает о своём присутствии Рюдзаки и на чужой опомнившийся взгляд выразительно опускает собственный на дальнюю кровать. — Надеюсь, тебе будет комфортно. — Да, я тоже, — Лайт делает было шаг к ближайшей половине постели, но ему словно бы преграждают путь таким же малым выпадом навстречу. Застыв растерянно, он недоумённо приподнимает бровь, но второй только пониже пригибает голову и приподнимает плечи, а ладони от дискомфорта пихает поглубже в карманы. На всякий случай защищает от посягательства на своё место для сна, перед каким стоит. — Хорошо, — тянет смущённо Ягами, после чего решает просто отступить без дальнейших провокаций. «Ревностно относится к личному пространству, значит? — обходя кровать, Лайт закатывает глаза и незаметно качает головой от абсурда. — Разумеется, только если речь не о моих границах». Пройдя под иглистой, длинной тенью следящего за ним Рюука, он тем самым будто меняет реальность, ведь сразу же слышит вновь беззаботное: — Твои завтрашние лекции начинаются рано? Нет даже нужды коситься от расстёгиваемого ремешка наручных часов, чтобы уловить, как палец увлечённо жуют. От той интенсивности, с какой безотрывно въедаются в профиль лица, на последнем, по ощущениям, уже могут появиться затёртые язвы. Конкретной причины избегать прямого зрительного контакта в данный момент Лайт не ищет — просто поступает, как чувствует. Скользящее бритвой против кожи подозрение, как и без того расширенные зрачки выверенно-точно буравят в полумраке одни и те же точки, не хочется считать реальным, да и своим собственным тоже — разит претенциозностью и фантастичностью романистов. — Первая и вторая пары, — подтверждает он сухо, намеренно продолжая возиться с застёжкой дольше необходимого. Призадумавшемуся Рюдзаки это невдомёк. — Я попрошу Ватари подвезти тебя до университета, если хочешь. — Нет уж, — тот хмыкает, а бережно снятые наручные часы наконец тихо брякают о тумбочку. — Не хватало ещё, чтобы увидели, как я из твоей машины выхожу. Шуршание справа привлекает внимание; Рюдзаки задумчиво опускает глаза и потирает щиколотку ступнёй, ещё больше походя на острокостную птицу. — Опасаешься за свой имидж, Лайт-кун? — звучит тихо, почти меланхолично, и если бы не лишённое эмоций лицо, фантазию приняли бы за истину. — Из-за того, что нас увидят вместе? Откровенно забавляясь тупиковому вопросу, Лайт лишь закрывает глаза и усмехается. — Ты ведь понимаешь, что, даже будь это так, я бы не смог ответить честно из чувства такта? На бесцветные губы тоже ложится тень полуулыбки. — Исходя из наблюдений и анализа твоего поведения в критических ситуациях, я могу с уверенностью заявить, что ты способен поступаться вежливостью в рамках дозволенного. Речь об Ишидо Годо, разумеется, — прилетает вдогонку пояснение, так как намёк, судя по обострившимся углам челюсти, отнесли ко вчерашнему... диалогу с группой расследования. Щелчок открываемой двери перерезает тетиву едва-едва устоявшегося в комнате настроения оглушительно громко. Извечно опрятный и светски строгий, Ватари с присущим ему услужливым видом замирает на пороге со сложенными за спиной руками. Прежде чем заговорить, он приветственно кивает замершему Лайту, ответившему тем же, а затем совершенно спокойно обращается к Рюдзаки. — Код «восемнадцать». То, как угрюмо прикрываются матовые глаза, а уголок губ тёмной точкой едва ползёт вниз, чересчур красноречиво, к чему другой сразу испытывает интерес. Неясная система кодировок используется уже не в первый раз, но, — что показательно, — всегда, когда ситуация далека от спокойной, или же, как сейчас, делает оную таковой. Вероятнее всего, в запоминании наименований нет толку — цифры могут менять ежедневно во избежание утечки информации и внештатных ситуаций, — однако в сознании втискивается ещё один кирпичик с номером «восемнадцать», впритык к первому — «пятьсот тринадцать». Возможно, пригодится в будущем. — Я понял, — выдыхает Рюдзаки с нажимом, после чего поворачивается к осторожно наблюдающему за происходящим Лайту. — Лайт-кун, не сочти за грубость, но мне придётся оставить тебя одного на неопределённый срок. Ванная комната в твоём полном распоряжении. Я вынужден буду закрыть номер до моего возвращения. Тот абсолютно спокойно соглашается с условиями, отмечая, что поступь визави, какой уже направляются к Ватари, отнюдь не беззаботно-ленивая — более скученная и недовольная. Прежде чем разминуться с мужчиной в проёме, последнего настоятельно просят: — Обеспечь Лайт-куна всем необходимым для его комфортного пребывания здесь. — Разумеется, — уверенный кивок. Без малейшего интереса к предмету оставляемого позади диалога, Рюдзаки, почти сорвавшись с места, пересекает номер, какой затем благополучно запирает одной из двух имеющихся ключ-карт, и, поведя плечами от насевшего на них неудовольствия перед грядущим, следует по проторённому маршруту на три этажа ниже, в левое крыло, во вторые с правой стороны у пожарного выхода апартаменты. Уготовленное без его же ведома событие не отзывается беспокойством, тем более страхом — нервная сеть всего лишь скручивается узлами из-за чрезмерного своеволия будущих собеседников. L не приемлет малейшие сомнения в свой адрес или по поводу его профессиональной компетенции, с чем, как подсказывает трепещущая до ноющей ломоты в костях интуиция, и придётся столкнуться уже на следующем этаже. В то же время Лайт, относительно подробно описавший необходимые для подготовки ко сну элементы, оставшись один до возвращения Ватари со всем перечисленным, без дальнейших попыток в сдержанность облегчённо вздыхает и, закрыв глаза, ненадолго запрокидывает голову с упёртыми в бока руками. Прямо сейчас тотального одиночества хочется больше всего, а потому теперь пустой от людей номер воспринимается невероятно желанным и постепенно умиротворяет утыканную стрессовыми событиями душу. Вот бы в довесок избавиться от компании снующего по пятам шинигами... Раньше с небольшой неловкостью бы, но сейчас без малейшего смущения он расслабленно идёт в душ — благо, полотенец там много, отчего нужды их ждать нет. Единственное неудобство — удалённость от спальни: приходится пройти через часть рабочего пространства, чтобы дойти до заветной двери. Впрочем, жалобы вянут быстрее, чем успевают оформиться. Так или иначе, здесь ванная комната находится на том же этаже, что кровать, да и ждать своей очереди, как было бы дома, не нужно. — Лайт, — сразу же после щелчка замка брякает тому в спину Рюук, — я давно заприметил в вазе на маленьком столе яблоки. Но они какие-то странные, слишком сильно блестят. Я могу их съесть, пока мы одни здесь? С полным отсутствием каких-либо эмоций на лице, мимо того молча проходят в центр комнаты, ближе к душевой кабинке, возле которой без оглядки на робость спокойно расстёгивают рубашку. Хочется запереться за стеклом, в густом пару и конденсате, чтобы смыть с онемевшей кожи грязь, усталость, но главное — вымыть из головы прыгающие зигзагами мысли. Ужасающе мерзко они неисправной лампочкой вновь и вновь мерцают каждый раз в новых уголках сознания, никак не поймать, а ощущения доставляют тупые и стягивающие, будто по краю до обугливания прижигают рану. Что делать с культом? Стала ли конкретно эта организация юридически оформленной или же новое активистское движение, умело подмятое ими под себя и сотрудничающее на взаимовыгодных условиях? Может, всё решилось вообще заочно, и причастность другой стороны никем из участников или организаторов шествия не была замечена? Тогда, получается, на посту основателя культа стоит не просто искусный манипулятор, способный перенастроить моральные установки своих прихожан с деления «свободомыслие» на «обезличивание», но и тот, кто достаточно компетентен, жаден и осторожен вобрать в свою организацию другие, поменьше, незаметно для последних. Тогда встаёт вопрос об истинной цели существования данной "коммуны". «Печать Бога напоминает монету», — припоминает свои первые ассоциации Кира, безукоризненно ровно складывая одежду на полку под раковиной. — Эй, ты опять меня игнорируешь? — Рюук что есть сил машет, подпрыгивая, закрывающемуся в душевой Лайту, но тот лишь включает душ. Он издаёт звук между вздохом и хриплым рыком, рассеянно скребя когтями затылок и озираясь по углам потолка. — Здесь даже камер нет... «Это вряд ли совпадение; зачем бы членам секты иметь какие-либо знаки отличия, если так приходит в негодность фантазия об общем равенстве, братстве и сестринстве? Лишь одному человеку дозволено стоять выше всех ради их же блага. — В руку попадает случайно выбранный в забытье размышлений шампунь, какой, смотря куда-то мимо, начинают заторможенно вспенивать на волосах под струями горячей воды. — Допустим, это действительно условные деньги. Тогда от них прока не больше, чем от бутафорских. Обогащение вполне возможно после, когда культ в мою поддержку станет народным достоянием и, чтобы стать ближе к своему Спасителю, тысячи людей устремятся в ряды единомышленников, заодно приобретая различные аксессуары с символикой организации у неё же самой. Но разве подобные общины существуют на столь альтруистических началах хоть сколько-то времени? Сам по себе термин «секта» безвреден — таковой окрещивают любую школу, проповедующую отличную от каноничной религию, на какой или каких основаны. Здесь же... — пальцы сжимают пряди до тупой боли, пока вода обегает остекленевшие глаза и щекотно стекает по носу, не позволяя дышать так же смело, как прежде. — Здесь же количество носящих их флаги и балахоны участников неизменно растёт, невзирая на смерти посреди шествий. Уверены, что безгрешны? Или, наоборот, осознают, насколько порочны, потому жаждут отмолить себя под страхом смерти до того, как я опущу перо на лист Тетради? Нет, подобное явно за пределами нормы: инстинкт самосохранения должен срабатывать так или иначе, но у этих людей он будто... Истёрт, как грифель карандаша — до деревянного конуса. В таком случае...» — Эй, Лайт, — Рюук подлетает ближе к заполненной паром кабинке, перекрывая собой значительную часть света. — Ты долго просто стоять будешь, нет? Я так и не понял, можно мне взять те яблоки или ты думаешь, что здесь стоит подслушка? Кира едва сдержался, чтобы не ударить кулаком по месту, где расплывается монструозная морда, и не рявкнуть шинигами умолкнуть хоть на минуту. Не без усилий опуская руки вдоль туловища, он с полурыком-полувздохом жмурится. Распаренная кожа ладоней приятно пульсирует под вдавленными глубже некуда ногтями, и это единственное, что его сдерживает. На последних стежках выдержки, он прячет ожесточившееся лицо поворотом к стене, после чего резко дёргает головой, мол, уйди прочь. У Богов Смерти наверняка прекрасное зрение, жест должен быть распознан даже сквозь запотевшую дверцу. — А, хочешь, чтобы я ушёл, — хриплый смех сливается с жёсткими струями воды на массажном режиме о плитку. — Ну давай, пока тогда. Не обещаю, впрочем, что я действительно вернусь домой. Под очередной залп ехидного подгаркивания нечёткие очертания белой физиономии медленно отдаляются, затем — единоразовое позвякивание цепи, и комната пустеет. Кира испускает облегчённый выдох, а плечи разом опадают от ненадобности хотя бы минимально беспокоиться о проказливом характере, да к тому же нескладной для относительно небольшого помещения комплекции Рюука. Если здесь действительно установлены жучки или видеокамеры, — в чём сомневаться не приходится не только из-за предыдущего опыта, но и ввиду слишком лёгкого оставления его наедине с рабочими документами, компьютерами и собственным телефоном, — инцидента со сносом стакана с зубными щётками костлявым, незримым локтем предпочтительно избежать. По-злобному быстро руки намыливают тело каким-то душистым гелем, чья сладковатая отдушина ласково щекочет трепещущие ноздри, но трение по коже лишь сильнее кочегарит внутренний запал. Кажется, если не успеть помыться за определённый срок, назойливый шинигами вернётся, чтобы продолжить докучать незамысловатыми, а оттого отвлекающими вопросами. Лишь в процессе спешного, но тщательного вытирания махровым полотенцем, Кира понемногу позволяет размышлениям вновь заструиться в удобном для тщательного изучения темпе. «Участниками культа так или иначе манипулируют. Круговая порука принуждает страждущих якобы моей благосклонности и надеющихся на мой успех не только безотчётно верить заверениям лидера, но и расплачиваться за сакральные истины в первые же недели. — Он на автомате распаковывает одну из зубных щёток и, выдавив пасту, чистит зубы над раковиной с полотенцем на бёдрах. — Нет здесь никаких вложений в будущий потенциальный доход — Печати Бога уже каким-то образом обеспечивают им культ. Речь идёт не о группе оголтелых фанатиков, а о стае лишённых критического мышления людей, которыми руководит предприимчивый бизнесмен, умело отыгрывающий образ заботливого, посвящённого больше остальных и преданного идеалам Киры почитателя. Это имеет смысл: одарённый подвешенным языком менеджер способен уговорить тебя купить то, что никогда не было нужно, с такой искусной грацией засыпания ушей словами, что за маревом красноречия разглядеть подвох не всегда удаётся даже после возвращения домой. Имя рядового сотрудника магазина не удастся запомнить, даже если взглянешь на бейджик, чего не сказать об основателе религиозной организации, наверняка ставшим кумиром многих». Кира орошает рот несколько раз и с напряжённым выдохом крепко берётся за керамические края с опущенной головой. Вся ситуация, весь тот сумбур, творящийся на улицах города и в сердцах общества, настолько же просты для понимания, насколько сложны в разрешении. Схема по разложению этого мятого, мокрого комка на составляющие до отвращения незамысловат: проткнуть его спицей до самого ядра, а затем через отверстие расколупать до оного, по итогу изничтожив до пыли. Проблема заключается в отсутствии этой пресловутой спицы, которую даже известно, где искать: либо на том чёртовом сайте, либо в государственных бумагах, а точнее — в заверенном префектурой заявлении на проведение сегодняшней акции, где обязан быть зафиксирован ответственный за организацию программы и маршрута. «В публичном доступе подобного не окажется, в полицейской базе данных... Вероятность есть, но мизерная, так как запрос на сопровождение шествия и подтверждающие его законность расписки были переправлены лично руководству NPA, и то вряд ли с указанием ответственного за процессию. Да и опять же, нет никакой уверенности, что инициатором демонстрации выступал именно основатель культа — что мешает сделать таковым доверенное лицо?» Губы кривятся в остром раздражении, палец сам собой начинает ритмично стучать по холодной поверхности, вторя редким каплям, срывающимся с немного влажных прядей. Прямо через них Кира воззревает на себя в запотевшее по краям зеркало, и алеющая на радужке решимость впрыскивает в кровь уверенность, такую густую, что желудок сводит спазм предвкушения и нетерпения. «Теперь появляются ещё две цели и, соответственно, возможности». Кира выпрямляется и с обыденным видом направляется к двери, за которой на журнальном столике с теми самыми яблоками, как и обещал Ватари, уже находится всё запрошенное, в том числе сменная одежда. Не без облегчения, увидев, что она не бело-голубых, уже намозоливших глаза цветов, её кладут на небольшую коробку, какую берут с собой обратно в тёплую ванную комнату, закрывая дверь, чтобы переодеться. «Начну с простого: проверка полицейского архива, — мысленно ставится цифра «один». — Если не найду в нём документа с именем организатора, проштудирую сайты в мою честь и новостные каналы на наличие инсайдерской информации. В случае очередного провала мне могут помочь СМИ, представителей которых на акции должно было присутствовать минимум от каждого из четырёх главных каналов. Вполне вероятно, кто-нибудь из достаточно наглых репортёров сумел дорваться либо до содержания бумаги, заверенной префектурой, либо же до личности самого организатора, который должен был присутствовать в толпе. Запароленный сайт рассматриваю в последнюю очередь — не думаю, что там может быть указано имя лидера культа, но уверен в наличии на нём участников, информации о Печати Бога, датах, месте встреч и маршрутах будущих демонстраций». Критично прищурив глаз, Кира меряет собственное отражение в зеркале придирчивым донельзя взором и секундой после резкими движениями стряхивает уже налипшие на ткань кофты ворсинки. Спать в тёмной одежде совершенно непрактично, если только не менять постельное бельё ежедневно, перед сном усердно пройдясь по простыне липким роллером несколько раз. Тем не менее комплект абсолютно привычен: чёрный лонгслив и песочные брюки, достаточно свободные, чтобы комфортно отдыхать, но не настолько, чтобы утопать в них или путаться при переворачивании с бока на бок. «Откуда у Ватари эти вещи? К тому же подходящего размера», — задаётся бесцельным вопросом Лайт, пока извлекает из поставленной в раковину коробки буквально тот же, что был попрошен, тюбик с прозрачным гелем, наличие которого тоже несколько сбивает с толку. Рюдзаки не похож на того, кто в принципе притронется хоть к чему-то из содержимого, да и приобрести всё это за такой короткий срок попросту невозможно. С закрытыми глазами распределяя пенку по лицу пальцами, Лайт не успевает засечь, как под ресницами неимоверно защекотало от влетевшей в висок идеи. «Они что, готовились к моему пребыванию здесь?» — Глаза испуганно распахиваются, тут же ослепляясь ярким потолочным светодиодом, а руки на миг застывают, словно по кнопке блокировки. Нечёткий взгляд вновь падает в коробку, и Лайт, наскоро отряхнув ладонь, с поджавшимися от догадки внутренностями на пробу приподнимает узкий тюбик с кремом за край. Той же фирмы, какой он пользуется, хотя и назвал аналог. «Это шутка? L... действительно следил за мной даже в душе? — С каждым новым «совпадением» перебираемых наспех в смеси отвращения, смущения и паники флаконов с излюбленными паранойя неумолимо отравляет роящиеся мысли, коэффициент верности которых взлетает выше ста на добрые пятьдесят. — Нет, не «следил». Буквально выучивал меня, мои привычки, мои предпочтения до мельчайших подробностей, даже таких банальных, как ежедневный уход за собой или цветовая гамма одного из домашних комплектов одежды... Чёрт, да он ненормальный! За Саю он тоже наблюдал? Отец вообще знает об этом?» Удерживаемый ослабевшими окончательно пальцами тоник бухается обратно в коробку, тогда как сердце подлетает к горлу, а губы от его вибраций сжимаются в подрагивающую нить. Такой же был использован без остатка (по подсчётам со дня вторжения неизвестных в комнату) на третий день, после чего оказался заменён на ранее не опробованный. L вносил пометки, какой уклад жизни кажется ему, Лайту, привычным, под каким углом он по утрам критично рассматривает собственное лицо на наличие недостатков, какие сочетания цветов считает приятными глазу и на какой бок облокачивает чёртову зубную щётку в стеклянном стакане. Запоминал, нанизывал эти бусины на воссоздаваемый через умело скрытые объективы образ человека по ту сторону экрана, завязывая узелок после каждого, так как информация константна, а значит — доступна к спекуляции изначально. Задолго до того, как другой мог помыслить о таком. «Здесь тоже есть камеры, успокойся, — Кира быстро моргает и втягивает уплотнившийся воздух. — Успокойся», — закрывает глаза на секунды, едва ведёт плечами, будто от крепатуры, только вот не мышечной, а ментальной. Вдох. Выдох. Ещё раз. И когда удаётся сглотнуть до дери в пересушенном горле, кожу изнутри плавит жар нестерпимой ярости, от какой челюсти сводит. В попытке всецело перенаправить мысли к рутине, пенку для умывания принимаются старательно смывать, заодно остужая эмоции. «Он предвидел, что я останусь в любом случае. Такая слаженность на каждом этапе предоставления мне комфорта — ни черта не подготовка «на всякий случай». Всё соблюдено до мельчайших деталей. Даже одежда копирует мою собственную, какую никто не мог видеть, кроме отца, мамы и Саю. И L молча подсовывает мне это под нос как само собой разумеющееся. Он словно говорит: «Я знаю, что ты делаешь в течение дня и ночи, сколько раз тянешься за рабочим столом и уж точно уверен — однажды ты остановишься в отеле на ночь». — От безнадёжности положения Киру аж бес хватает. — У меня даже нет возможности подловить его — оправдает всё это огромным совпадением либо постарается вывести меня на признание об осведомлённости насчёт камер в доме. После чего откупится нерушимым "Я лишь выполнял свою работу"». Прохладная вода почти не чувствуется на щеках или лбу, зато при стекании к подбородку внутри поднимается внезапная жажда. Только из соблюдения гигиены и вспыхнувшего бы отвращения к себе Кира не заглатывает ни капли, вместо этого промакивая лицо насухо вторым полотенцем. Когда в конце поверх него, замерев, стеклянными, с нездорово воспалённой слизистой глазами всматриваются в собственное отражение, потрёпанное, раскрасневшееся и пышущее нервозностью, бороться с позывом закусить махру до боли в дёснах или дыр в ткани становится труднее с каждой секундой. До чего отвратительно. Он точно собака на поводке. Сорвался с одного — сразу прицепили другой, невесомый и незримый, но крепче предыдущего. Это никак не прекратится, никак не перестанет насмешливо напоминать о себе, чего гордость и самоуважение никогда не оставят без отклика, сколь бы часто данный сценарий ни разыгрывался. С каждым днём очередные новые, крошечные, даже до скуки заурядные детали кольцуют данную догадку-приговор всё более тесно рядом, неустанно сужая круг, чтобы в конце концов не оставить ни надежды на отвлечение на что-то иное. Им помыкают, аккуратно подталкивая к нужным, якобы собственным решениям, после чего ставят на предыдущей ячейке крест скрипучим красным маркером: ход сделан, теперь следующий. Волевая натура никогда добровольно не признает нахождение в роли ведомого, ведь так ограничит себе простор действий. Собаки тоже не всегда понимают, что, даже непослушно вырываясь далеко вперёд хозяина, к шее до сих пор остаётся прицеплен поводок, а ведёт их, выбирает максимальное расстояние отдаления и маршрут по-прежнему тот, у кого он в руке. Момент, когда приходит осознание, грубо вонзается в горло при одном из рывков, на каком привязи более не хватает. Дальше — либо в свой же ущерб тянуть вперёд, хрипя и задыхаясь до пятен перед глазами, либо покладисто воротиться назад, «к ноге», заслуживая тем самым новые участки для исследования при продвижении дальше. Едва ли Кире пристало влачиться к кому-либо за дозволением свободы, однако упорствовать себе во вред тоже нецелесообразно. «Нужно уже смириться, — в какой по счёту раз цедит он про себя приказным тоном, пока откупоривает увлажняющий гель. — Хватит реагировать настолько остро на каждый подобный случай, L того и добивается — утраты моего самообладания. Сколько ещё нужно пережить моментов, когда, очевидно, ситуацию контролирую снова не я? Мне это осточертело, достаточно! — Приняв решительно хмурый вид, Кира достаёт для тоника ватный диск. — С сегодняшнего дня больше никаких восприятий таких провокаций всерьёз. Самобичевание явно не пойдёт на пользу делу, да и нервной системе, за один только период пользования Тетрадью и без того значительно пострадавшей. А ведь ещё не стоит забывать о хаосе на улицах. Нет, пошёл L к чёрту. — Со дна коробки извлекают баночку ночного крема для лица. — Его бесхитростные, но, признаю, умелые манипуляции больше не принесут никакого результата. Я просто смирюсь с его потугами не дать мне запамятовать, кто здесь главный, но смирюсь в свою пользу. Пусть подавится. — Стоящий с закрытыми глазами Кира не сдерживает предвкушённой усмешки, ничуть не мешающей распределению лёгкой текстуры по коже круговыми движениями пальцев. — Посмотрим, как он себя поведёт, когда я не отвечу на очередной такой выпад. Просто притворюсь послушным, тем самым выигрывая время, чтобы подобраться к его единственному, так неосмотрительно продемонстрированному не единожды слабому месту». В верности собственной гипотезы не сомневаются ни на миг. Кира уяснил: L упрям, помешан на контроле, утрачивает который лишь когда не способен совладать с нетривиальными исходами скрупулёзно составленных им же сценариев. Так было в кафе, стоило лишь проявить чуткость и выказать уместное тогда сочувствие на нежданное откровение. То же, вероятно, случилось в номере в ходе перепалки с Аидзавой, после какой образ сотканного из хладнокровия и отстранённости детектива затрещал по швам, буквально тая на ворот кофты и стол. И итог был несомненно аналогичен, когда при опускании полотенца на не просушенную адекватно голову, скрюченное тело напряглось что есть мо́чи, а глаза в отражении рамки монитора распахнулись до морщинок в уголках у носа. Каждый раз при опосредованном физическом контакте, как при передаче конфеты в университете на протянутую ниже чужой руку или листка по столу, или в момент прямого соприкосновения при взятии данго из тонких пальцев, с L будто спадал брезент, от тяжести и плотности какого взмывало облако пыли. Точно в театральной постановке, те не были по сценарию — чистая импровизация, повергающая в смятение даже такого искусного хитреца. На просвет истина без изъянов, хотя при общем рассмотрении возникает диссонанс, чью оправданность изучат более подробно. По завершении всех этапов ухода Кира, будучи на зло L в приподнятом настроении, вновь пересекает даже медленнее необходимого номер, общий вид которого теперь предстаёт под другим углом из-за мысленно разбираемой темы. В искусно обставленном интерьере нет ни единого вмешательства со стороны постояльца, помимо установки нескольких экранов на стене, рабочего стола и двух кресел, ни, очевидно, перестановки, ни мало-мальского указания на незаурядную индивидуальность оного. Рано или поздно любое помещение, будь то даже убираемый горничными курортный отель, перенимает частички владельца, пусть не всегда зримые, но почти безошибочно распознаваемые на внутреннем уровне. В L же нет места чему-то столь рафинированному, как увлечения, интересы и стремление к комфорту — то заменяет сахар, а покрывает одержимость работой. Дверь в спальню Кира закрывает со спокойной полуухмылкой, даже потягивается после, не утруждаясь включать свет. Пусть в случае наличия здесь камер L потом увидит, насколько невалидной была его попытка в изящное глумление. От перенапряжения и усталости к телу подбирается озноб, поэтому на панели управления кондиционером приходится несколько повысить температуру. В ожидании отображения ныне установленных градусов он ещё раз равнодушно осматривает низ кофты, с какой вяло стряхивает невидимые ворсинки. Почти уже в середине комнаты на полушаге вдруг, опомнившись, поражённо замирают, бросая взгляд через плечо. Одинокая кровать у стены по-прежнему маняще сокрыта во тьме. Незримое нечто, что недвижимо лежит под одеялом ещё со вчерашнего позднего вечера, никуда не делось и едва ли изменило положение. «Помнится, на свой вопрос «Что это?» я так и не получил от него внятного ответа», — Кира внимательно прищуривается, пока внутри нарастает импульс. «Возможно, Рюдзаки остерегался подпускать меня не к самой постели, а именно к тому, что укрыто?» В номере тихо, никто не заходит, а кондиционер работает беззвучно, вопреки чему в ушах уплотняется ненавязчивый писк. Теперь известно, как поступить. На всякий случай воровато покосившись на плотно закрытую дверь, Кира лёгкой поступью подбирается к объекту взыгравшего ещё вчера любопытства. Пусть для L он — собака на поводке, вынужденная возвращаться к ноге по первому требованию. Но кто сказал, что эту ногу через секунду не цапнут хотя бы для вида? Взявшись за уголок толстого одеяла, его было рывком откидывают, но тут же едва не валятся лицом на постель из-за неожиданно обнаруженного веса. «Утяжелённое?» — В последний момент успевший упереться коленом в край матраса Кира обескураженно глядит на одеяло под собой, за какое по инерции схватился покрепче. Упрямо сведя брови, он пробует снова, но теперь более осмотрительно. Фантазия подтверждается, что лишь усиливает негодование. Если для одного только раскрытия угла требуется приложить некоторые усилия, то как под таким грузом в принципе возможно переворачиваться с бока на бок без ощущения, будто на тебе кто-то сидит? А в случае, если человек уснёт на спине? Мимолётная мысль о том, что L всё же действительно не нуждается в дыхании, а значит, не будет испытывать удушья при давлении на лёгкие, улетучивается в момент долгожданного обнажения зрелища, вогнавшего и без того функционирующий наперекор сонливости разум в ещё бо́льший ступор. Совершенно незнающий, как реагировать, Кира с уголком одеяла в руке таращится на облачённую в простую белую наволочку длинную подушку. И в голове полный штиль. «И... Это всё?» — в искреннем замешательстве он пытается проморгаться, но даже после третьей попытки не может взять в толк происходящее. Простая находка не столько неоднозначная, сколько сюрреалистичная, а в какой-то мере даже... разочаровывающая. Разумеется, дольше минуты предполагать наличие в постели L трупа, который тот так рьяно скрывает, не подпуская ближе положенного, противился сам разум, искушённый сотнями художественных книг. Однако сейчас, когда даже надуманный, в тайне (лишь слегка) желанный мистицизм облупливается, оголяя неясную, но по-прежнему скучную действительность, уголки губ непреднамеренно ползут вниз, а веки прикрываются от тихой досады. Всего лишь подушка, вероятно, служащая для меньшей нагрузки на и без того изогнутый позвоночник, какому не удастся скрутиться в неправильном положении, если обхватывающие что-то руки и ноги будут лежать на уровне плеча и бедра. Настолько пресно, что опустошает. Лайт растерянно фыркает и качает головой — новое пополнение в списке странностей Рюдзаки, не нужно к этому относиться слишком серьёзно. Умелыми движениями он с привычной аккуратностью возвращает кровать в исходное состояние, напоследок разглаживая прохладное одеяло ладонями, чтобы ни единая складка не выдала факта вторжения на «личную территорию». Опять же, при наличии здесь камер такое усердие бессмысленно, но тем не менее при выборе между «быть раскрытым в своё отсутствие, будучи на лекциях, завтра» и «быть разбуженным посреди ночи ради выслушивания монотонных упрёков и наверняка заевшего бы вопроса «Зачем ты это сделал, Лайт-кун?» или ещё хуже «Кто тебе разрешил так поступить, Лайт-кун?» выбор без задержек падает на первое. К тому же дискутировать о нечто столь тривиальном в атмосфере гротескной серьёзности нет ни малейшего желания. Зачем в принципе был нагнан хоть какой-то саспенс в отношении чего-то столь пустого? Лишь обманутые ожидания. Очередная насмешка Рюдзаки, не иначе. Прохлада воздушной подушки на щеке отбирает способность рассуждать хоть на минуту дольше, а обычное, но тёплое одеяло, натягиваемое до плеча, и вовсе ограждает от проблем внешнего мира. Замыленным усталостью взглядом Лайт, заранее поставив на электронных часах будильник, успевает только несколько секунд проскользить по непроницаемой ткани плотных занавесок, какие укрывают его от ночного света до пят и бликов фар на потолке, после чего, моргнув единожды, больше не поднимает век.

━━━━━━━━━━━

Пятьюдесятью одной минутой ранее.

Нежилой номер встречает небрежно захлопнувшего за собой дверь L рассеянным ореолом синеватого света из-за спинки кожаного дивана и зацикленным попискиванием оттуда же — сигналом о входящем звонке. Предпосылки получения оного зародились ещё в начале месяца, тогда как угроза неизбежного столкновения поступила несколькими днями ранее, на этом же самом месте, где чётко и безапелляционно был заявлен отказ от встречи, а также — выдвинуто требование усилить защиту системы безопасности серверов. И так или иначе он здесь. В компетентности Ватари L не смеет сомневаться даже сейчас, с угрюмой досадой взбирающийся на холодные подушки дивана и, не одарив собственную литеру на мониторе хоть каким взглядом, включающий модуляцию голоса секундным, брезгливым щелчком кнопки на интеркоме. Данное «вторжение» — не случайность вовсе, отчего в груди поднимаются смешанные чувства, идентифицировать из которых удаётся лишь раздражение из-за неповиновения, приведшего к вынужденной трате драгоценного времени на нечто столь вызывающе бесполезное и контрпродуктивное. Кнопка Enter — писк прекращается, а внизу экрана выводится зелёного цвета звуковая дорожка: собственная и собеседника, который из вежливости предоставляет право говорить первым старшему. — Доброго дня, — монотонно приветствует L, пригнувшийся поближе к микрофону на столике перед собой, пока сурово взирает на монитор прикрытыми глазами без проблеска малейшего одобрения в оных. — Рад слышать тебя, L, — голос безжизненный, размеренный и льдистый, как корочки на лужах в феврале. — Полагаю, я должен пожелать доброй ночи с учётом разницы часовых поясов? Динамики регистрируют едва заметный, ритмичный шорох. Так перетирают волосы меж пальцев. — Какова цель звонка? — не собираясь поддерживать игру в вежливость, вопрошает L. — Беря во внимание все риски и проблематику взлома системы безопасности данного защищённого канала связи, причина должна быть в достаточной мере серьёзной, чтобы вы не понесли заслуженного наказания ещё и за непосещение уроков. — Думаю, ты и сам понимаешь... — Дай сказать! — На фоне слышится приближающийся топот, возня, удары воздуха в выхватываемый микрофон, а затем громкое: — Какого чёрта у тебя там творится?! — Мелло... — кисло вздыхая, L делает громкость тише на пару делений. — Дружки Киры творят в Токио вакханалию с пятого мая, а полиция их защищает?! — продолжают разъярённо бушевать. — Какого чёрта эту мерзость не разгоняют дымовыми шашками и не задерживают участников под предлогом поддержки террориста?! Я читал новости, и этот бред уже начинают поддерживать в Бразилии, Франции, Колорадо и Небраске! Если так продолжится, веяния «наш добрый сосед — Кира» доползут и до Вашингтона, и этот хлыщ-президент уж точно не захочет рисковать попаданием в немилость того, на кого уже натравливал ФБР! «Придётся полностью пересобирать защитные протоколы», — в процессе оценивания фронта работы L мрачно скребёт ногтем лоб, терпеливо ожидая, пока поток брани с другого конца прекратится. — Если вы всё сказали, то теперь позвольте мне, — едва ли просит он не терпящим протеста тоном. — В первую очередь хочу напомнить, что я не обязан как-либо отчитываться перед вами касаемо моей методики ведения расследования или же распространяться о деталях и этапах оного. Несанкционированное проникновение в базу данных с выгрузкой оттуда моих отчётов по делу Киры является серьёзным проступком, игнорировать который я не намерен, и позабочусь, чтобы наказание было соизмеримо по величине для каждого. В особенности — ответственного за взлом. Устройство фиксирует досадливый выкрик шёпотом «Класс!», отсекаемый шиканьем в противоположную от прикрытого ладонью микрофона сторону «Заткнись, Мэтт, сам виноват! Не надо было оставлять следы, чтоб не выдать себя!». С удручённым выражением лица и наседающим со спины изнурением L, подавляя вздох, сверлит монитор прямым взглядом, словно бы надеясь, что недовольство почуют на другом конце, и, наконец, угомонятся, стыдливо замолкая с потупленными в пол глазами. Несмотря на то, что звонок не предполагает возможности видеосвязи ни с вызывающим, ни с принимающим вызов, без затруднений удаётся вообразить, как Мелло, слегка взъерошенный и пыхтящий, вскочив на ноги с вырванным из-под носа Ниа, продолжающего миролюбиво сидеть перед ноутбуком на ковре (наверняка просторной комнаты отдыха на первом этаже), микрофоном, одним только полным злости взглядом принуждает всегда равнодушно сносящего вспышки агрессии друга Мэтта не возникать и не вмешиваться в разговор, который последнему изначально неинтересен, как и большинство вопросов, не касающихся видеоигр или программирования. Тройка самых одарённых детей, дрессируемых по особой методике, чтобы одному из них стать в полной мере готовым перенять на себя всю ответственность, тяжбы, несчастья и лишения, скопленные в изгибах готической литеры, когда её срок службы истечёт. Если так рассуждать, то, что четырнадцатилетний мальчик без особого желания доказать кому-либо свои навыки, а, наверняка, забавы ради, сумел обойти все файерволлы защищённой получше архива ЦРУ системы с постоянно меняющимся адресом основного сервера, достойно восторженной похвалы, если не увесистой награды в виде наиболее современной аппаратуры или приставки. Тем не менее самоуправство не должно поощряться, особенно, если речь идёт не только о посягательстве на строго секретную информацию, но и на отнюдь не малый авторитет величайшего детектива столетия. Кем бы ни был человек, тем более не обладающий хоть сколько-нибудь равным с L опытом, последний не потерпит подобного. — Во-вторых, — размеренно продолжает он, — ваше вмешательство в данное дело каким бы то ни было образом абсолютно недопустимо, о чём я с вами условился. — Да а как нам сидеть без дела, если в Японии происходит кавардак?! — снова взвивается Мелло, тут же сыпля вопросами: — Ты же наверняка уже вышел на кого-то, верно? Есть главный подозреваемый? Мы видели файлы, там был довольно малый список! И мы нашли ту трансляцию в Канто, где Кира убил Тейлора, что уже почти его обнаруживает! Дай нам помочь, вместе мы быстрее вычислим Киру! — Моё решение неизменно, — чеканит L хладнокровно, покрепче сжимая колени и губы под протестующий стон. — Ваша целевая задача сейчас — продолжать обучение и набираться теоретических знаний, а также пробовать себя на практике в высылаемых мной делах. Ни больше, ни меньше. — Тц, ну разумеется. — Кривая звука подскакивает от глухого удара, (очевидно, «случайного» полувыпадения микрофона из рук), после чего издали можно разобрать приглушённое бормотание «Кира же явно меньшая проблема, нежели дело детоубийцы из Китая или маньяка из Франции» и шорох при усаживании на пол. В который раз мысленно сетуя на эмоциональную несдержанность одного из наследников, L задумчиво прижимает ко рту большой палец и опускает взгляд на колени. Мелло не по годам смышлёный ребёнок, но его пылкий нрав и неумолимая строптивость чинит проблемы не только окружающим, но и ему самому в большей мере, что отмечалось не раз, особенно в командной работе, и особенно — с Ниа. Вожделенное место справедливости во плоти должен занять тот, кому будет под силу оберегать мир от катастроф и вселять в преступников ужас не столько грубой силой, сколько упорством и изворотливостью, а также готовностью сделать несколько шагов назад, чтобы взглянуть на ситуацию в общем. Мелло ни за что так не поступит, предпочтя просчитать всё пусть с погрешностями и вероятным плачевным исходом, но так, чтобы прогресс был достигнут, и достигнут в достатке. Иными словами «одним рывком — большой кусок». Его же соперник... — L, я хочу спросить, — как ни в чём не бывало произносит Ниа, выбивая другого обратно в реальность. — Однажды ты сказал, что единственным, перед чем испытываешь страх, являются монстры. Жестокие, неотступные; те, кто живут по собственным заветам, попирая общественные без оглядки на осуждение или возможное наказание. Им важно лишь утолить голод, разный для каждого, но одинаково неутолимый в сущности. И чем их больше, тем разрушительнее будут последствия. Так ответь, — прядь снова перетирают, — в деле Киры какой монстр проиграет первым? Тишина выданной для раздумий паузы абсорбирует запахи вместе со светом теряющего чёткость монитора, на каком удерживают тотчас лишившийся осмысленности взгляд. В хмуром смятении L чуть отворачивается, пока силится унять зуд в горле корнем языка, на котором не зарождается ни единого слова однозначного, казалось бы, ответа. Может, всему виной предупредительно шипящая интуиция, опасающаяся делать вывод преждевременно? Что-то хлипкое, тонкое и упругое неприятно колышется в груди, словно тугие струны виолончели под шаловливыми, загрубелыми пальцами. Опосредованное упоминание Второго Киры (равно как и бездействие в его сторону) изящно метают дротиком прямо в цель, пригвождая к месту, но только за кусочек одежды. Не жестоко, но с явным посылом, мол, мне это известно, но можешь ничего не говорить, если не хочешь. «Какой монстр проиграет первым... — Замутнённое внимание стекает на интерком, кнопка на подставке которого медленно зажигается и гаснет с единой периодичностью. L заторможенно хмурится. — А ведь все расчёты у меня на руках». — Думаю, — немного тянет он, — первым проиграет тот монстр, чья вера в другого окажется слишком сильна. Простая истина зависает не только в номере, но и по ту сторону связи, по какой некоторое время регистрируется только тишина. Услышанному внемлют, пытаются распробовать, хоть своим мнением на итог повлиять не будут способны, что бы ни делали, а потому из возможностей только молча смириться, приняв, как данное. — Я понял. — Едва различимый намёк на улыбку заглушается шорохом волос. — Благодарю за ответ, L. Считаю, что больше нам обсудить нечего и пора прощаться. Тот едва кивает без всякой на то нужды. — Всё верно. Настоятельно не рекомендую впредь никому из вас действовать столь безрассудно, а также нарушать мои приказы. — Мы помочь хотели, только и всего, — кисло жалуется на несправедливость Мелло на заднем фоне, но тем не менее не осмеливается вновь подойти ближе к микрофону. — Меня это не волнует. — Без капли раскаяния за жёсткость высказывания L равнодушно поглаживает нижнюю губу большим пальцем. — В ваших правах выполнять только то, на что не распространяется мой запрет. Нарушение дисциплины нельзя оправдать, особенно с помощью апеллирования фактом незаконного проникновения в мою базу данных расследования, к изучению которой я не наделял вас никакими полномочиями. Окончательно уловив его непоколебимо-серьёзный настрой, на том конце более никто не возмущается, чего изначально ждали. — Завтра направлю каждому из вас по три дела, к которым должны быть высланы подробные отчёты с ходом ваших рассуждений, составленным психологическим портретом преступника, его мотива, развёрнутым списком прямых и косвенных улик, на основании которых будет указано полное имя совершившего противозаконное деяние. — Немного подумав, L не без внутреннего триумфа дополняет: — Раз уж вы так качественно сработали вместе, чтобы нарушить правила, ещё два дела будут для коллективной работы. — Что?! — здесь Мелло ожидаемо не выдерживает. — Да чёрта с два! Я лучше решу ещё пять дел в одиночку, чем возьмусь хоть за одно с Ниа! — Жду ваши файлы не позднее семи утра понедельника, — невозмутимо оповещает L, буквально добивая таким сроком. — Послезавтра? — не верит Мелло. — Мы к одному только компромиссу о способе ведения расследования сможем прийти через три дня, и то не факт! — До сих пор молчавший Мэтт без особых стараний (ведь знает, что бесполезно) пытается как-то утихомирить друга, на что тот распаляется лишь сильнее. — Да ты вообще молчи! Тебе любой подход сойдёт, а у меня есть принципы, и с Ниа невозможно действовать так, как требует ситуация! — В таком случае советую вам ускориться в нахождении общей точки соприкосновения. — Окончательно устав от нескончаемого балагана, L тянется к кнопке на стойке и перед отключением произносит: — Желаю продуктивной работы. Ноутбук выкидывает пользователя на лишённый каких-либо ярлыков рабочий стол со стандартным фоном, а L с протяжным вздохом вымученно запрокидывает голову и трёт сухие глаза рёбрами ладоней, нажимая сильнее необходимого, отчего по рукам к плечам пробегает крупная дрожь. Этого разговора не должно было состояться ни сейчас, ни через неделю, ни даже спустя месяц — только по окончании дела Киры и полного затихания паровой машины бюрократического аппарата по проставлению всех печатей, заверений отчётностей, сверки подписей и отправки Интерполом библиотеки файлов либо только в свои архивы, либо распространение оных между, как минимум, ФБР и Главным полицейским управлением Японии. Теперь же, помимо ранее оплетающих шею обязательств, на кадык накидывают новую бечёвку поверх старых, уже перетёрших кожу пока только в алые, но не фиолетовые гематомы. Принципиальность наследников — их преимущество, но отныне для него, L, крупнейший недостаток, какой даже не нашлось бы нужды выкорчёвывать. Вполне сгодилось бы временное перекрытие, как визуальное (игнорирование последующих вызовов), так буквальное в виде перенастройки одного из серверов по шифрованию внутренних данных с замены на случайные адреса каждые десять минут на полное расщепление и формирование совершенно нового хоста. Разрывающей цепную реакцию валящих друг друга навзничь доминошек неожиданно выступает рука Ватари, что нерушимым барьером выросла посреди ряда. Разумеется, без его ведома никто не смог бы проникнуть в сеть: загодя оставленная лазейка или, что вероятнее, не только не обновлённая, но и не усиленная по настоятельной просьбе система безопасности не могли остаться незамеченными. «Одной заботой больше», — L горько поджимает губы и, пока старается найти в подкинутой близким помощником иронию или хотя бы то, с какой целью ей позволили произойти, быстрой печатью отключает серверы, переводя их в аварийный режим, не позволяющий ни принимать, ни, соответственно, пропускать сигналы извне. Когда система перезагружена, он с поселившейся глубоко за рёбрами тихой обидой, желая поскорее покинуть ныне не приносящий умиротворения номер, захлопывает крышку ноутбука, после чего соскакивает с дивана, только чтобы от одной задачи стремглав рвануть к предыдущей, первостепенной. Ни передышки, ни минуты на проветривание разума; последний работает без устали, сколько может воспринимать сам себя — данность, с какой даже не мирились, ведь так сталось изначально. Однако, невзирая на неизменность графика с наличием всего десяти, в лучших случаях пятнадцати часов сна еженедельно, расслабить ремни, в каких крутятся раскалённые докрасна шкивы, изредка удавалось. Уверенность в том, что провернуть подобное после сегодняшнего удастся, колеблется между двадцатью тремя-тридцатью процентами, где последнее олицетворяет лишь вариант с отсрочкой дня, когда система безопасности снова «неожиданно» потерпит поражение перед хакерской атакой. Направленный под ноги взгляд неожиданно цепляет пропущенный у дизайнерского стеллажа высокий, угловатый силуэт, в чью сторону, застыв, моментально поворачивают голову. Ничего, помимо пустоты одинокого номера. Неясное предчувствие клокочет за солнечным сплетением, отчего L всматривается в тёмный угол внимательнее, а ладони в карманах слегка сжимает в кулаки. Наблюдательность — одна из сильнейших его сторон, отточенная до идеала и никогда не допускающая осечки. Сомневаться в ней равносильно сомнению в способности трезво оценивать ситуацию, а следовательно, в себе самом, что, разумеется, полнейший сюр, непригодный к существованию за рамками пустых фантазий отдельных личностей. Тусклый огонёк стационарного телефона на комоде в прихожей безмолвно подсказывает, как поступить. — Ватари, — произносит чётко L в трубку без отрыва глаз от подозрительного места, — на каком этапе сейчас находится строительство? — На заключительном, — заявляют невозмутимо и без промедлений. — Подрядчик выслал электронную версию документов с отчётностью вчерашним днём, а также приложил фото общего плана здания, каждого коридора и десяти номеров разной отделки и планировки, подвального помещения, кухни и нулевого этажа. Схематичное изображение демпфирующей системы от землетрясений прикреплено и соответствует нормам. Разрешение на ввод в эксплуатацию будет получено через трое суток вместо принятых семи-восьми. Если требуется, я могу лично съездить на место для тщательной оценки готовности объекта. — Не нужно, — обрывают его сразу. — Я тоже поеду. — Раздаётся удивлённое «М-м?», и представить вскидывание седых бровей не составляет труда. — Убедись, что внутренний и внешний периметр здания будут безлюдными минимум за час до нашего прибытия, и откалибруй переносную «глушилку». Установим её у входа на время нахождения внутри. Вопреки первичному недоумению, на указания реагируют по-профессиональному сухим «Будет исполнено», что и было необходимо услышать для скорейшего бросания трубки. Поведя плечом, L, так ничего не обнаружив во тьме, плавно переносит тяжёлый взгляд на дверь, к какой направляется уверенной, но слегка грузной из-за неутешительных выводов поступью. Выказанное ранее недоверие его способностям, его стойкости и факту отсутствия влияния личной заинтересованности на продуктивность расследования граничит с предательством и до сих пор отдаётся пульсацией, как быстро загноившийся нарыв. Короткий ворс пустынного коридора жжёт ступни из-за резкой стремительности их отрыва от пола; по ощущениям — вот-вот вспыхнут, точно головки спичек, также чиркающих о тёрку. L слегка морщит нос, пока в голове анархия. Он хочет на свежий воздух продышаться, но в тот же момент испытывает отвращение при мысли о влажной духоте ночного Токио. Можно скрыться в облюбованном номере, куда идти тоже больше совершенно нет желания, — там не остаться наедине, некуда деться и негде переждать, а нежилые апартаменты только теснее сжимают сознание до состояния куба. Кожа зудит изнутри, горло стёсывает фантомный кашель прямо из грудины, которую через кофту с сильным до красных линий нажимом ритмично почёсывают ногтями. Возбуждение слишком сильное, никак не вытряхнуть из организма. Взволнованность? Нет, скорее тревожность. Хотя перед чем? Нужно в душ, скорее соскрести неприятное чувство жёсткой губкой. Но это так долго, а неприятно уже сейчас, нужно избавиться от него уже сейчас... Сразу после выбора нужного этажа L крепко жмурится, с тихим, гортанным выдохом сжимаясь всем телом и втягивая шею в приподнятые плечи. Он перетряхивается, точно избавляясь от капель воды, загодя вызвавших болезненный озноб и жар у висков. Нужно совладать с собой, не разбирать минувшее по волокнам, чтобы предупредить углубление в ситуацию хотя бы до утра. У него есть дело, задача, не терпящая отлагательств, но требующая максимальной вовлечённости. Всё это не умаляет того, что ему откровенно тошно. Последнее, что гордость любого уважающего себя человека (или в данном случае несколько инфантильного) пропустит насквозь — это предательство близкого, пусть даже из якобы благих побуждений и пусть не столь однозначное. Скорее произвольно, чем намеренно, L откатывает воспоминания до прошедшего с наследниками разговора, а конкретнее — к вопросу Ниа. В тот момент он не ожидал от себя заминки, как и вытаскивания из старого ящика того монолога на свободном от учёбы часе одной из немногочисленных встреч, где каждому ребенку рады, но ни один из детей не радеет за прибавление в рядах слушателей. Математика проста: чем меньше народа, тем ниже конкуренция, следовательно — выше шанс быть выделенным среди остальных самим L, чьим интересом на тех беседах выступало лишь одно: дозированное общение с целью сближения сирот и их кумира, до которого им — как до звёзд. Идея Ватари, разумеется, одобренная Роджером, но перекроенная в личном восприятии L из чувства солидарности к обитателям приюта, распорядки которого известны последнему не понаслышке, а испытаны на собственном опыте. Суть эксперимента заключалась в создании иллюзорной близости каждого из детей с тем, чьим преемником они натаскиваются стать с первого дня, проведённого под крышей дома Вамми. Банально, но нет смысла изобретать нечто новое, если уже есть рабочие схемы. Аудиовстречи проходили успешно, подростки оставались в восторге от оказываемой им чести, более усердно корпея над учебниками и с невиданным доселе энтузиазмом стремясь взлететь на вершину списка успеваемости. Один только L не придерживался ни заданного направления, ни задавал собственное. Он просто общался со смышлёными не по годам детьми ради удовлетворения всё же имеющейся потребности в заурядном общении, но больше из кроткой, очень глубоко ютящейся обиды невесть за кого конкретно: сирот или себя. Возвращение в светлый номер встречено ожидаемой тишиной иного, не опустошающего толка. Сами по себе стены, дизайнерская мебель и антураж не наделены жизнью, а концепт души L воспринимает скептически, хотя является отчасти фаталистом; просто предметы, чьё предназначение — облегчить каждодневную рутину, к тому же заодно привнести в неё комфорт. Сейчас что-то изменилось. Неосязаемо и кротко, без кричащих о том знаков, но изменилось, да так, что Рюдзаки ступает по ворсистому ковролину мягче, размереннее, украдкой косясь по сторонам от непривычки ненавязчиво облепляющего уже менее пригнутое к земле тело ощущения. Наличие в доме живого существа всегда чувствуется, даже если им не издаётся ни звука. Без чётких на то намерений Рюдзаки старается открыть дверь в поглощённую полумраком комнату как можно тише и ненадолго замирает в проходе, с кратким шорохом засунув руку обратно в карман. Вид недвижимо лежащего под пышным одеялом силуэта непривычен и выбивается из общей картины широким, густым мазком краски, какой явно не пожалели. Серебристый свет из окна перерубает фигуру в районе щиколоток, если верить привычной позе для сна, а лишённая теперь рыжеватого отблеска макушка мирно покоится на мягкой подушке, в складке которой почти утопает. Настолько инородной, неестественно безобидной и одновременно притягательной мизансцены Рюдзаки не припомнит. Как не припомнит того, когда пребывание в его личном пространстве кого-либо, за исключением Ватари, не вызывало ни недовольства, ни молчаливого, но совсем недвусмысленного поджатия губ. «Вероятно, дело в шуме», — догадка проскальзывает лёгкой прохладой меж лопаток в момент почти беззвучного щелчка закрываемой Рюдзаки двери за собой. В комнате действительно ни звука, даже если прислушаться. Чужое дыхание настолько ровное и спокойное, что будто бы отсутствует вовсе. Открытие несколько неожиданное, но отнюдь не неприятное в случае необходимости постоянного сосредоточения на шустрых мыслях параллельно контролированию реального мира, где, чем меньше раздражителей вокруг, тем проще «уйти в себя» без угрозы быть выдернутым окликом или (ещё хуже) попыткой прикоснуться. Начало весьма благополучное. Не дойдя до начала второй кровати, Рюдзаки оглядывается через плечо на свою, дальнюю, и через несколько мгновений ловит сомнения за хвост. С лёгким прищуром он настороженно подбирается к ней, чтобы, невзирая на вырезающую посредине кусок собственную нависшую тень, присмотреться получше. Уголки одеяла в прежнем положении, само оно расправлено и, как положено, не накрывает одну подушку, а выступающая поверхность второй ведёт ровно по длине вниз, без заломов или сгибов. Но отчего-то разыгравшаяся невпопад интуиция никак не даёт покоя. Слыша собственные мерные выдохи через нос, Рюдзаки придирчиво наклоняет голову вбок и нервозно почёсывает ногу сквозь карман дважды. Изменений нет. Или всё же?.. Неужели взаправду ничего? Дотошность скисает окончательно после четвёртой пробежки взглядом по тем же очертаниям дыбящегося одеяла. Честно говоря, его ожидали застать раскрытым в назидание, мол, — «Я видел, что ты спишь в обнимку с подушкой. Серьёзно? Теперь буду держать в уме». Впрочем вероятность приведения места в прежнее состояние после того, как потревожили, отнюдь не мала. Вернее, даже перевешивает первую. «Лайт-кун никогда не отказывает себе и своей любознательности. С чего бы это делать теперь, когда есть шанс узнать вполне возможно полезную для манипуляций деталь обо мне? — Глубоко в размышлениях L прижимает палец к губам, после чего с отсутствующим видом бредёт к креслу в углу, глядя под ноги. — Можно сказать, я сам подтолкнул к этому собственным поведением. Однако результат... расходится с подсчётами». Температура кресла из плотной ткани, даже не скрипнувшего под лёгким весом несуразно взобравшегося, разительно отличается от кожаного покрытия дивана, пусть более мягкого, но простреливающего нитями холода от пят до макушки навылет. Довольно странно, ведь его абсолютно точно не использовали — сразу после душа легли спать, согласно чёткому (выученному другим за время видеонаблюдения) распорядку дня. Вдобавок Лайт навряд ли бы нашёл удовольствие в праздном сидении на одном месте: здесь не имеется ни книг, ни журналов, ни даже папок по делу Киры — их обязан был унести Ватари после выяснений предпочтений гостя касаемо самого необходимого для пребывания здесь. Ответ приходит в момент задумчивого возведения глаз к потолку. Точнее, когда те натыкаются на кондиционер. L озадаченно поворачивает голову ко входу, на тускло светящуюся панель управления. Как можно было не заметить повышение температуры на примерно два-три градуса? Никакого дискомфорта это не приносит, даже наоборот. То провоцирует собственная рассеянность в момент, когда требуется максимальная концентрация ещё на подходе к порогу номера, не то что уже будучи наедине с объектом наблюдения. Одно только его — конкретно его — присутствие изводит особым, медленно удушающим образом, словно бы даже сейчас, в бессознании, раздутая самолюбием и важностью персона заполняет каждый угол, неровности паркета или обоев, воздух, в конце концов, отчего последний делается разреженным, полым, и надышаться проблематично. Ввинчиваемый в недвижимое тело штопором взгляд тяжёл настолько, что L вынужденно опускает подбородок на скрещённые на коленях руки, через поток света почти сливающиеся воедино с цветом кофты. Как всего один человек способен так играючи, без усилий делать себя центром каждого события вне зависимости от осведомлённости участия хотя бы в одном, как, например, в данный момент? Ни шороха, ни вздохов, ни смены позы во сне, точно боятся растрепать идеальную укладку или выглядеть беспокойным в глазах... Смотрящего? От возникшей перед лицом бесформенной мысли с брезгливым отторжением отстраняются, чуть морщась. Нонсенс. Тогда, месяцы назад, камеры оказались бессильны, однако — L уверен, абсолютно намеренно — не были обнаружены, что, беря в учёт педантичность, а соответственно, идущую в комплекте внимательность к расположению каждой вещи, какие время от времени неизменно приходится поправлять, такая небрежность сродни сказки. Чересчур приторная, излишне удобная для того, кто наблюдает, и оттого безусловно верная для самого сценариста и актёра в одном лице. То имело обоснование в период бодрствования, но совершенно точно лишается его при погружении в сон. Каким бы искусным, непревзойдённым лжецом человек ни был, он не способен держать над собой контроль вне сознания. А такой человек сейчас перед L, выжигает ему сетчатку неестественным покоем, никак не коррелирующим с весьма своевольным нравом. И вопреки сделанным выводам, собранным данным, ежедневному контакту рука об руку, невзирая на штору и укрывающее тело до плеч одеяло, тот различает, чувствует незримое свечение, им источаемое. Один в один узкий, протяжённый от края до края витража осколок прозрачного стекла, не теснящий другие, цветные, но умудряющийся испортить весь узор, образуя брешь. Раздражает и кусает нервы. Но ужаленный нарочитым невежеством перфекционизм здесь ни при чём. «Как всего один человек способен на такое? — L вдыхает поглубже, хотя не испытывает жажды кислорода: больше не находится во внешнем мире, ныряя во внутренний. — С первого же своего появления Кира поставил десятки людей на колени, затем сотни, тысячи, а теперь — миллионы падают ниц из страха или неадекватного восхищения. Люди не превозносят убийц и террористов, хотя шанс каждого стать их жертвами присутствует ежедневно. Далеко не все верят проповедникам или религиозным фанатикам с мантрами о конце света и обещаниями спасения по исполнению определённых предписаний». Он сползает с насиженного места, крадясь к спящему ещё более осторожно, пока не сводит зафиксированных, точно лазерный прицел, глаз с виднеющегося из-за плеча виска. «У общества ещё осталось критическое мышление, чтобы не верить бредовым идеям, и воля, какой хватит на борьбу со страхом. Так почему же? Как хватило одной пары рук, утопических идеалов и жёсткой избирательности скомкать развитое общество в неприглядный комок бумаги и подкидывать столько, сколько вздумается, по той траектории, какой заблагорассудится?» Последний шаг — близ прикроватной тумбочки, где Рюдзаки непреднамеренно замирает, а глаза распахивает шире. Всё заволочено плотным мраком, но главное остаётся различимым. Обозримые в крупных складках подушки точёные черты лица, аккуратного и расслабленного, сглаживаются почти до придания вида трогательной безобидности: ровная кожа более насыщенного, глубокого подтона; из-под чёлки, всё-таки разбившейся на более мелкие мягкие пряди, почти не проступает начало сейчас не подведённых к переносице в постоянной настороженности бровей — те безмятежно приподняты. Вид отдаёт зыбким уютом и уязвимостью, что интригует и заставляет вернуться к тем невнятным, притуплённым, но определённо зародившимся ощущениям в моменте рассматривания на рабочем месте чужой внешности, удачно подсвеченной ласковым солнцем. Незаметно для себя же Рюдзаки подаётся ближе, чуть накреняя голову. Зернистость слегка расслаивающегося внимания повышается в тенях от опущенных, весьма длинных ресниц и едва проступающей скуле. Он неторопливо следует по контуру самых тёмных уголков ушной раковины, легко перепрыгивает к небольшим складкам ткани кофты на подтянутом повыше плече. Оттуда — к ярёмной впадине и началу ключиц. Затем — вверх по шее, к самой глубокой тени: под линией челюсти и подбородком. Взгляд добирается до приоткрытых губ, а до его слуха — собственный неровный выдох, задержанный невесть когда. Ничего особенного, просто очередной участок тела, естественный для каждого, кого бы ни приходилось встречать. Ожидаемо не вызывает каких-либо желаний или позывов, даже отдалённо. Но отчего-то внутри всё поджимается, точно в готовности к удару, а лёгкие тянет вниз, к желудку. Недоумевающий от собственной реакции, Рюдзаки, слегка дёрганно, будто от пары мелких брызг, отдаляясь подальше, пытается моргнуть и отвести взгляд, но отчего-то не удаётся — только едва прищуриться, а смотреть теперь «свысока» и искоса. Ему никак не подобрать объяснения своему поведению; не воротит, нет, но отторжение бурлит, точно по умолчанию, хотя и повода не идентифицировать, да и рациональность не согласна с такой категоричностью. По вырезанному, как в детских головоломках, маршруту взор обманчиво отходит было в сторону, пока не стопорится. Покоящаяся рядом с подушкой ладонь беззащитно высунута из-под одеяла и слегка сжата. Рюдзаки инстинктивно перетирает собственные пальцы большим, неуверенно поджимая губы. Фантомные ощущения недавних прикосновений к напряжённым тогда костяшкам тонкой плёнкой липнут к подушечкам, а интенсивность накатывающих воспоминаний сотнями иголок едва-едва вонзаются в завитки линий отпечатков, неимоверно щекоча, но не докучая. В тишине номера бледная ладонь медленно, с томимой глубоко опаской выползает с тихим шорохом из кармана джинсов и осторожно замирает в воздухе, чтобы не пропустить ни намёка на чужое пробуждение. Рюдзаки чувствует, как сладковатая взволнованность начинает вязать рот, тогда как тело постепенно становится безвольной оболочкой сверкающих под ней намерений, порывов, опрометчивости и влечений, какие незаметно перенимают контроль. Покрепче прижимая к нёбу язык и приподнимая плечи, он плавно тянется вперёд и пристально контролирует неизменность чужой мимики в поисках малейшей хмурости или подрагивания век. Чуткость чужого сна неизвестна: одно дело ночевать у себя дома, другое — в незнакомом месте, зная об уготовленной за тобой слежке. Невесомое прикосновение прохладными подушечками к тёплой ладони прошибает Рюдзаки мелкой дрожью, от какой на загривке дыбятся волосы. Растапливающий всякую отрешённость жар волнами нисходит от макушки до поджавших ворс в удовольствии пальцев ног, отчего глаза блаженно закрываются вопреки логике. Лишь на судорожном выдохе удаётся распознать щекотливое пузырение в области стянутой зашкаливающими чувствами груди. Он ощущает долетающее до руки мерное дыхание, согревающее по-дразнящему призрачно, едва-едва. Рюдзаки поёживается с неловким смешком, чуть перемнувшись с ноги на ногу и приоткрывая довольные глаза-щёлочки. Пульсирующие концентрацией мысли-морские ежи разжижаются до густого сиропа, согревающего лёгкие и нейтрализующего любые сомнения. Можно позволить себе маленькую, безвредную шалость хоть иногда, верно? Всё останется с ним, не покинет ни стен спальни, ни его головы, а значит ничьего укора ждать не придётся. Себя-то отчитывать уж точно не собираются. Такие инсинуации случались всего дважды за протяжённость расследования и дважды за все предыдущие в целом. Это не отвлечение. Это дозаполнение ранее не напоминающего о своём существовании промежутка того куска жизни, на который калькой поверх наложено бытие L. Без излишнего нажима, Рюдзаки скользит пальцами от костяшек до выступающей кости руки, точно по воде водит, и завороженно вбирает тактильные ощущения. Гладко. Мягко. Совсем не противно. «Ещё теплее, чем вчера», — подмечают рассредоточено, повторяя действие. Наконец от щекотки лёгких касаний Лайт беспокойно хмурится во сне, отчего Рюдзаки, испугавшись, моментально отдёргивает руку от пододвигаемой поближе к себе ладони и задерживает дыхание. — Рю... — недовольное бормотание в подушку обрывается, в момент, как только спящий старается занять меньше места, чуть подбирая к телу конечности, чтобы его больше не тревожили. «Что?» — Рюдзаки откидывает обратно в его тело, в оформленную реальность, разница восприятия которой орошает разомлевшее сознание ледяной водой. Поражённо моргнув, точно в растерянности, где оказался, он глубоко втягивает воздух носом. Вновь запущенный процесс мышления неистово ускоряется, за доли секунд возводя из повалившихся одна за другой мыслей остроконечные небоскрёбы. «Только что Лайт-кун назвал начало моего прозвища?.. Но почему? — Всё ещё до конца трезво воспринимая упругость времени, Рюдзаки заторможенно опускает подозрительный взгляд, снова изучая уже менее беспечное выражение сведённого остаточным недовольством лица. От наваждения не осталось ни следа. — Дело в отложенной реакции организма на нежеланный физический контакт? Даже если так, откуда бы сознание выяснило, кто выступил инициатором? Не логичнее бы вышло, ляг на язык имя несносной сестры, мамы, отца, словом, тех, кто мог не единожды тревожить сон в прошлом или хотя бы находиться рядом значительно дольше меня?» В тайне от себя же Рюдзаки задумчиво втирает поселившиеся на кончиках пальцев неуверенность, подозрительность и отголоски необузданного трепета во внутреннюю сторону ладони. Недокопирование виденного не раз механизма защиты подозреваемого просачивается мимо змеёй струящегося в другом направлении внимания, и то повторяют снова и снова, пытаясь нащупать ответ. L знает: невообразимой лестью будет счесть, якобы ему удалось настолько тесно вжиться в каждую извилину психики Киры, что тот, даже в состоянии покоя сосредоточен, помнит, видит во снах лишь его одного. Звучит недальновидно и нереалистично, хотя, правды ради, до одури будоражаще. Сама цель их игры с бесчеловечными ставками изначально основана на поглощении одним другого, а, как известно, разум довлеет над действиями. Так какой тогда природы импульс мог побудить произнести именно это? «Может, Лайт-кун не спал вовсе? — Прагматизм мешается с недоверием, и второе тотчас подкидывает: — Почему тогда сразу не остановил меня?» Введённый самим собой в ступор Рюдзаки возмущённо мотнул головой — что за чушь? Разумеется, тот не притворялся, зачем бы после ультиматума «в одиночестве ночь провести не удастся»? К тому же истощённое под конец дня состояние подростка было неопровержимым и, самое главное, неподдельным; кому как не пребывающему в перманентной бессоннице распознать очевидные сигналы и взвесить их на процент истинности? Точно момента слабости не существовало вовсе, Рюдзаки той же бесшумной поступью шмыгает обратно на кресло, на этот раз несколько дольше наминая себе место ступнями. Усесться спокойно мешают покалывающие ощущения в ногах, где-то в глубине мышц, хотя схожести с ощущениями при затекании им не занимать. Только вот то физическое, тогда как здесь — психологическое. Это осознают и ни секунды не спорят; присасываются к пальцу, едва покусывая, чтобы как угодно унять обманчиво нарастающий шторм в груди. Тот не вступит в полную силу — явного, безоговорочно определённого повода нет. Лишь случайно обронённое начало прозвища. Но его, Рюдзаки, ли и прозвища ли вообще? Максимум, помноженный на минимум — большего не выдадут, а уже предоставленного ничтожно мало. Типично для Лайта. «Не совсем типично для Киры», — зубы смыкаются на подушечке, вымещая смесь из негодования и толики злости. Как может всего один человек мешать в кучу безукоризненно сделанные о нём выводы, жульничая настолько искусно, что величайший ум человечества то не добирает некоторые из «заметок», то путается в их обоснованности, а то и вовсе сомневается в правдивости? А в ладони до сих пор ненавязчиво теплятся воспоминания о деликатной коже. «Каким образом кто-то один сумел так зациклить меня на себе?»