Мечты из потали

— Хорошо, — вопреки растягиванию гласных, Лайт старается говорить максимально непринуждённо, а для пущей убедительности чуть жмёт плечами и более удобно устраивается в кресле. — Какую конкретно личную информацию ты хочешь узнать? — О, — от предвкушения Рюдзаки на мгновение отрывает палец от губ, — любую, какой сочтёшь нужным поделиться. А на радужке углями прогорает голодный интерес. Ни единого помысла скрыть его: голова держится ровно, лицо полностью открыто для столь же пристального изучения. L не боится демонстрировать увлечённость; он всегда выискивает шанс выскрести из-под чужой корки лжи новые факты или хотя бы малозначительные мелочи о жизни, так к чему притворство? К тому же разум снова охватывает триумф, когда становится ясно, насколько эта открытость намерений может взволновать такого фальшивого человека, как Лайт. Мало кому нравится оголять стяжки, потянув за которые, брезент непогрешимости, натянутый поверх всего естества, скукожится, вынуждая проглянуть то звонкое и хрупкое, на что можно надавить, а следственно — ранить. К тем, кто уже сросся с фальшивым образом идеала настолько, что не помнит настоящего себя, это относится в первую очередь. Лайт снисходительно качает головой и издаёт колкий смешок. Прежде всегда пышущий надменным превосходством, тот выходит довольно наигранным. Сказывается дискомфорт. — Мне казалось, ты досконально изучил моё досье, составил психологический портрет и выяснил нечто новое с помощью полиграфа, — от напускной скуки он подпирает щёку ладонью и прикрывает глаза. — Ты не ошибся, — соглашается Рюдзаки легко. — Я действительно осведомлён о многих подробностях твоей жизни, начиная от частоты посещений медицинских учреждений за последние десять лет и заканчивая количеством сексуальных связей. Как после укуса подложенного без его ведома лимона, Лайт неприкрыто возмущённо кривится. — А ты можешь просто… — тон голоса лишь едва взвился, но быстро стал прежним после шумного вздоха, — не упоминать такие детали вслух? Это неприлично. — Не стоит смущаться, Лайт-кун, — неправильно понимает его эмоции Рюдзаки, принявшийся не то успокаивать, не то продолжать подтрунивать с неизменно невинным выражением лица. — Тебе девятнадцать, и, сравнивая количество девушек, с которыми ты встречался, и число тех, с кем отношения переходили на более интимный уровень, это даже меньше среднестатистического показателя среди подростков по стране. В этом нет ничего постыдного. От невесть как свернувшего в это направление диалога Лайт со сдавленным стоном проводит ладонью по лицу, задерживая её у рта ещё какое-то время. Просто немыслимо. На язык не ложится ни одно цельное (а главное, более-менее нейтральной окраски) слово. Рюдзаки, бесспорно, эксцентричный человек, но у каждого должны быть очерчены границы дозволенного, в том числе — касаемо тем, какие не стоит затрагивать из чувства уважения к собеседнику. — Откуда тебе вообще известно подобное? — с нажимом требует Лайт объяснений не то злобно, не то досадливо, а руку опускает на подлокотник, чтобы незаметно сжать в кулак. — А главное, чем это может быть полезно в рамках расследования? В ответ недоумённо мычат. — Так значит, я был прав в своих догадках? Усмешка не кривит, не растягивает бесцветные губы даже немного, но каждое слово пропитано ей. Она царапает, как терновник — угодивших в шипы птиц, и Лайт с трудом душит желание прокашляться от пересохшего горла. Тем не менее, он позволяет себе недвусмысленно сузить глаза и покрепче сжать челюсти. Как можно было настолько глупо попасться на столь нелепую провокацию? Нужно было промолчать, в крайнем случае — хмыкнуть, чтобы показать, насколько абсурдно данное заявление. Однако сегодня с самого утра не получается держать под контролем ровным счётом ничего: всё без исключения идёт не по писанному сценарию и даже не по наиболее вероятному. Стоит ли говорить, кого Лайт считает за это ответственным? — На самом деле, — принимается флегматично объяснять Рюдзаки при виде стыдливой тени досады на лице недовольного собеседника, — установить данный факт было довольно просто. Ты пользуешься популярностью у девушек благодаря красивой внешности и высокому интеллекту. Неудивительно, что… — Просто, — резко перебивает второй, пока не поздно, и с плотно закрытыми глазами принимается массировать складку меж бровей двумя пальцами, чтобы уменьшить шансы на мигрень, — задай уже свой вопрос, и я отвечу. Долго думать Рюдзаки не приходится: очевидно, подготовился ещё до не совсем уж воодушевлённого согласия с чужой стороны. Единственное — чуть пригибает голову, словно перед броском, а затем с ещё бо́льшей концентрацией на любых мимических изменениях вкрадчиво бубнит: — Как у тебя образовалась привычка вдавливать ногти в ладонь, Лайт-кун? «Не «когда» и не «почему», — со скребущей гортань неприязнью проговаривает про себя Кира, вновь уцепившись по-злобному уязвлённым взглядом за другой, выжидающий, — а именно «как». Отвечая на этот вопрос, придётся затронуть не только ситуацию, но и причину вместе с промежутком жизни соответственно. Вот сволочь». Пока сомнения пауками заползают в голову десятками, он неспешно стёсывает кончик языка о сжатые зубы, препарируя их. Никогда прежде практика обмена откровениями за разговором по душам с друзьями или родителями не звучала для него хоть сколько-нибудь привлекательно: наоборот, отдавало привкусом пыли и затхлости, а подобное не принято совать под нос хоть кому-то — отринут, и правильно сделают. Что же, теперь удалось в очередной раз убедиться в собственной правоте, на этот раз — касаемо таких предрассудков. Это невероятно нервирует. Ситуацию осложняет ещё и то, кто именно старается вытянуть неприкосновенное наружу, словно леску — из плоти, отчего последняя пульсирует тупой болью на краях раны. Лучше бы вырвать, как занозу… — Не могу сказать точно, — слегка лениво ускользает от прямого ответа Лайт. Теперь уже в явном намерении отгородиться от мира он якобы расслабленно отклоняется как можно дальше в кресло вновь со скрещенными на груди руками и специально прячет правую ладонь, чтобы визави не было так сильно заметно напряжение в плотно сжатом кулаке. — Ты сам заметил, что это происходит непреднамеренно. Я не могу засечь то, чего не ощущаю. — Тогда переформулирую, — ничуть не теряется Рюдзаки, которому, судя по предвкушающему поёрзыванию на месте, приходятся по душе не такие уж решительные попытки уклониться от его выпада. Он тянется к чашке горячего чая на столе сбоку и пробует снова: — После предположительно какого события ты стал наблюдать данную реакцию за собой? «После того, как подобрал Тетрадь, — правда мгновенно зажигает сознание. Кира буквально перекусывает слова, поджимает губы и чуть опускает глаза, чтобы переправить мысли в иное русло. — Скажу нечто подобное — мне конец. Ещё и Рюук с его глупыми шуточками не применит выдать что-нибудь эдакое. — Очень осторожно он подмечает, как шинигами позади L, уже перепробовав все возможные позы на недостаточно большом для его гротескного тела диване, устроил голову на подлокотнике, а когтистые руки в замке — на мерно вздымающейся груди и временами бурчит какие-то жалобы не то на скуку, не то на надуманный голод. Полувыдох стягивает лёгкие, а воспоминания орошают сознание ностальгической тоской. — Задолго до появления в моей жизни Тетради Смерти, разумеется, были и другие случаи, когда приходилось так делать, но… — Кира мысленно щиплет себя. — Нет. Разумеется, быть честным здесь не удастся. Впрочем, как и во всём, где участвует L. К тому же какая мне польза с того?» Сухой цинизм вновь укрепляется в каждом участке подсознания, но в этот раз что-то постепенно разжижает его. Лишь десятки секунд спустя Лайт только начинает догадываться, отчего не удаётся махнуть на всю ситуацию рукой, а когда причина наконец обретает по-режущему острые очертания, ему остаётся буквально проглотить собственный ступор, полностью принимая его. То распирающее духотой ощущение прямо по центру груди ни в коей мере не связано с тяжбами подыскивания наиболее удачного ответа. По-иллюзорному щуплое, невесомое, оно не похоже на давление со стороны, какое дарит пристальный взор учителя во время пересказа параграфа, — хотя объектом столь же грузного внимания Лайт не перестаёт быть до сих пор, — не кусает острой необходимостью произнести что-либо. Пропитанный звенящим недоверием взгляд аккуратно переползает с ног на бледное лицо напротив. Рюдзаки не торопит, не прикрывает в разочаровании глаза, несмотря на очевидный и продолжительный подбор собеседником нужных слов. Лишь шумно отпивает чай с переменной частотой без отражения хоть какой-то эмоции. Он просто хочет услышать ответ, неважно — лживый или нет. Хочет поговорить. С долей тревоги ввиду неверия Лайт смятенно хмурится, вновь безнаказанно избегая зрительного контакта, пока насколько только можно сдержанно бегает глазами по ближайшим от себя объектам. «Ему интересен сам процесс общения со мной». Нечто, по текстуре напоминающее мягкий ворс, крохотной гусеницей ползёт сквозь стенки желудка прямо наружу, к коже, которую обдаёт внутренний жар вкупе с прямыми лучами солнца позади. По странной причине эфемерная плёнка пота не оседает на теле, как прежде. Никакого чувства омерзения. Лишь… робкое предвкушение? «Меня хотят понять?..» — в замешательстве при выборе сценария в абсолютно незнакомой для себя ситуации Лайт может только постараться быстро найти взглядом подсказку на полу. Непроизвольно он всё сильнее вдавливает плотно скрещенные руки в грудь. Старается нерешительно избежать соприкосновения с неясной аурой, что куполом разрастается посредине меж двумя креслами. За жизнь Лайт лицезрел разные степени подобострастного отношения к собственной личности, замечал зависть одноклассников, слышал о несколько пренебрежительных рассуждениях касаемо отстранённости ото всех. Однако ничего подобного не испытывал ни разу. По-настоящему — ни разу. Помимо предыдущих сигналов беспокойства, Рюдзаки сконфуженно подмечает, как всегда уверенно раскрытые плечи едва заметно движутся вверх, а закинутая поверх другой нога сжимает последнюю всё крепче. Ему знакомо подобное поведение не понаслышке. «Я как-то задел его? — слегка недоумевает он, тщательно сканируя ставшую ещё более закрытой позу. — Очевидно, человек будет испытывать разного рода дискомфорт при раскрытии собственной слабости, но Кира в принципе никогда не скажет правду. С чем тогда связана такая долгая заминка и столь рьяное избегание зрительного контакта?» Наконец, Лайт неспешно разлепляет губы. — Думаю… — тише обычного голос вновь съедает тишина, когда один вариант ответа бесцеремонно, но без ощущения его инородности, постепенно заменяет совершенно другой. Рюдзаки интуитивно чувствует приближение чего-то значимого. Чашку очень аккуратно возвращают на блюдце, а то — на стол, не издав ни единого звука. Малейшая оплошность — всё может схлопнуться быстрее щелчка секундной стрелки. «Может, всё же попробовать? — Кира беззвучно и плавно выдыхает. — Мои слова ничего ему не дадут и никоим образом не смогут укрепить подозрения в том, кем я являюсь, верно?.. Просто очередная игра с целью убить время». — Первый раз это произошло в начальной школе, — с демонстративной, но просвечивающей апатией он поворачивает голову к компьютеру с абсолютно нечитаемым взглядом. «Говорит чересчур ровно и сухо, избегает лишних средств выразительности для эмоциональной окраски в принципе», — моментально реагирует Рюдзаки. С чувством, будто ходит по хрустящему стеклу, где один неверный шаг равен глубокому порезу, он осторожно выведывает, тоже понизив громкость и без того мягкого голоса: — Согласно моим сведениям, твоя успеваемость в учёбе всегда была на высоком уровне. Что в таком случае служило источником стресса, Лайт-кун? Тишину удерживают на подольше так отчаянно, что можно услышать потрескивание блока питания вместе с приглушённой работой телевизора в отдалении. Пока один продолжает упорно смотреть сквозь пустой монитор, едва заметно шевеля прикусанным изнутри уголком губ, второго на секунду пробирает вибрация, что зародилась в груди. Она мимолётная, но как хлёсткий удар: все без исключения внутренности съёживаются, взывая тянущей болью к затрясшемуся сознанию. «Это не страх, — Рюдзаки сконфуженно хмурится, а теперь уже слегка ветхое внимание сползает на колени. — Совсем не похоже на то, что я чувствовал вчера: дыхание в пределах нормы, напряжённость мышцы не вызывает того же дискомфорта… Возможно, настороженность? Тревога? Но от чего? Прямо сейчас нет никаких угрожающих моему спокойствию факторов, — с каждой новой догадкой в аортах словно что-то разрастается, давя, но не мешая поверхностным вдохам. Зубы стискивают чуть крепче. — Насколько же это отвлекает». Лучи солнца снова бьют по опущенным глазам, выдёргивая его из процесса самоанализа, — Лайт в очередной раз в непривычной для себя манере отрывисто качнулся, чтобы вновь застыть в прежней недружелюбной позе с до сих пор отвёрнутой головой. И вот что-то меняется. В неполноценной попытке скрыть то, с каким смирением плавно смыкаются веки, он силится оттенить это с помощью безупречно уложенных волос. — Недостаточно высоком, — Лайт проронил признание тише, чем сам того ожидал, но повторять хоть слово явно не намерен. Чтобы не быть прерванным, а главное, не упустить выскальзывающий обратно в душу трос сакрального, он понемногу выдавливает: — Мне было десять. Тогда как одни пальцы медленно углубляются в потёртую ткань джинсов от обдающего жаром осмысления, другие вжимаются в кожу от интенсивности клокочущих за рёбрами эмоций. — Учитель по арифметике дал новую тему, на изучение которой отводилось два урока, — продолжают отстранённо и с расстановкой. — В свободное от школы время я иногда самостоятельно шёл по программе дальше. Это касалось в основном английского языка. С ранних лет меня привлекала психология, поэтому те книги, что были в казавшейся тогда большой библиотеке отца, прочитывались за день-два. Хотелось растянуть удовольствие, так как сам процесс казался слишком… — неопределённое пожимание плеч, — лёгким. Я попросил у родителей купить собрание сочинений Карла Юнга на английском языке, несмотря на наличие их дома на японском. Родители подарили три тома на день рождения. Процесс чтения на пару с изучением новых терминов и конструкций полностью увлёк меня. Даже слишком, — пока затуманенные воспоминаниями глаза спускаются на уже изрядно остывший (сейчас никак не замечаемый в принципе) кофе, Лайт плавно облизывает пересохшие губы, после чего беззвучно вдыхает через них же, напрочь позабыв про чужой недвижимый взгляд на себе. — В день теста я допустил несколько ошибок в простых расчётах, хотя ничего подобного не было со времён второго класса. Когда отец увидел оценку в девяносто два балла, сразу понял, почему так вышло. Помню, — голос становится почти что пустым, бесцветным, словно зверь повержено припадает брюхом к земле всё ниже и ниже, — как долго он меня отчитывал за подобное попустительство в коридоре, получив на руки от мамы лист с заданиями почти сразу по возвращении домой. А у отца, к слову, довольно громкий голос, — смешок выходит резким, совсем не оптимистичным. Ногти вжимаются в ладонь чуть глубже. — Мама не вмешивалась. Всё качала головой и прикрывала рот рукой, иногда не в силах даже смотреть в мою сторону. — Пребывая сейчас в собственном прошлом, Лайт грустно усмехается. — Книги у меня забрали, пока не восстановлю прежнюю успеваемость. Это удалось сделать быстро, но, во избежание таких же промахов, сочинения было решено не возвращать до начала каникул. Разумеется, после такой безответственности с моей стороны, я начал отдавать практически всё время обучению, опережая программу на три-четыре темы, чтобы больше не допустить ошибок или недочётов. О книгах мне напомнила сестра, случайно заметив тома на прежнем месте в шкафу нетронутыми спустя месяц после начала нового учебного полугодия. Мне было всё равно, ведь учёба важнее. Я не помню, когда всё же прочёл их. Рюдзаки не может выдавить хоть слово. Лишь сидит с приоткрытыми губами, кои даже ни разу не тронул на протяжении всего монолога. Он попросту в ступоре. «Успех…», — едва ли веря в произошедшее, L мысленно подтверждает удачу в следовании собственному плану. Последнее, чего можно было ожидать от того, кто идеально попадает под буквально каждый штрих психологического портрета Киры, чьи навыки манипуляции и лжи способны составить конкуренцию самому L, так это искренности. Однако именно она пропитывает каждое телодвижение и едва ли не вымученное слово, и её же излишки бьют через край, отчего весь тот сотканный из высокомерия и расчётливости образ идёт паутиной трещин, а под конец откровения вовсе лопается. «Он действительно открылся мне хоть в чём-то». Рюдзаки не пытается найти объяснение тому, что видит, не списывает это на удачное освещение или угол обзора. Он молча отмечает, насколько, оказывается, комфортно для взгляда мягкие волосы зажжены рыжиной солнца, что полупрозрачной лентой скользит по контуру макушки, точёного профиля и шеи, тогда как прикрытые глаза подёрнуты меланхолией; изящные пальцы до сих пор покоятся на предплечье, слегка сжимая броского цвета ткань в нервозном спазме, грудь вздымается незаметно, слишком плавно для того, кто не хотел бы остаться как можно дольше незамеченным, а ноги по-прежнему лежат одна на другой. Наверное, впервые в жизни L смотрит бесцельно. Не потому что стремится ужом протиснуться под кожу другого или для повышения процента эффективности анализа полученных сведений, а потому что не ворошатся никакие мысли. Ни единой. В голове в кои-то веки пусто, и это не вызывает дискомфорта или страха. Лишь отзвуки чего-то странного, что лёгкими пульсациями оглаживает грудную клетку изнутри, но не отвлекает от наблюдения за чужим мерным дыханием. Будто увязнув в чём-то липком и сковывающем движения, а вместе с тем замедляющим скорость мозговой активности и время как таковое, Лайт реагирует на отсутствие малейшей реакции и слегка изменившее окраску интенсивное внимание со стороны максимально заторможенно. Пока запястье уже онемело из-за пережатых ногтями сухожилий, перед глазами туманными очертаниями по новому кругу всплывают события того дня, отчего мир вокруг темнеет по краям. Словно при беге катушки кинопроектора, пожухлая, слегка заплывшая охровым плёнка щелчками сменяет кадры один за другим. Улыбка матери, быстро сползшая с лица при взятии бумаг в руки. Выбежавшая встретить его из гостиной Саю, которая мгновенно растерялась при виде странного поведения родителя и робко замерла на месте, не сделав и пары шагов, чтоб не ухудшить ситуацию. Жёсткая, как наждак, суровость на лице отца, чьи глубокие тени в межбровной морщине, у крыльев носа и под нижней губой различимы даже с середины лестницы, и то, как отблеск очков не позволял увидеть, очевидно, горящие искренним разочарованием глаза. Обведённая красной ручкой оценка на уже чуть смятом крепкой рукой в порыве эмоций листе, в который снова и снова раздосадованно тычут пальцем перед пристыженно опущенным носом, на повышенных тонах сетуя, насколько ошибки глупые, что сын может лучше, но отчего-то не старается, а это безответственно не только по отношению к нему самому, но и выказывание неуважения в сторону близких, которые очень переживают о его будущем, коим они хотят гордиться. И та волна жара, что прокатывается от ладони к плечу, когда разум меняет фокусировку с внутренних переживаний, упрямо комкаемых в груди и скрываемых во влаге в уголках опущенных глаз, на вполне ощутимую боль от лунок после ногтей. Тогда голос отца отошёл на второй план, и стало немного легче. Тогда удалось отстраниться от чувства обиды, унижения и лёгкого страха хотя бы немного. Словно бы физически оттолкнув от себя воспоминания, Лайт мимолётно вздрагивает в плечах, затем легко потрясывает головой, чтобы полностью вернуться в настоящее. Первым же делом он с хмурым выражением лица безмолвно интересуется у Рюдзаки, почему нет даже малейшего отклика на давшееся отнюдь не легко откровение. Хоть одного слова. Что-то во въедливом взгляде больших глаз пробирает до костей, как никогда раньше. Теперь Лайт не смеет отвернуться и даже моргнуть. Как по щелчку внутренности рывками поджимаются, а по ушам бьёт тихий звон. «Осуждение. L так пристально смотрит, потому что разочарован и не может поверить, насколько всё его впечатление обо мне оказалось ошибочным». В груди становится тесно. Лайт банально не успевает подумать, сразу тушуется: резко опускает слегка бегающие глаза, стискивает кулак и челюсти настолько крепко, что понять, чему больнее — дëснам или многострадальной ладони — невозможно. Настолько уязвлённо и глупо он давно себя не чувствовал. Даже раскрытие L своего инкогнито не ударило по самоуверенности настолько сильно и подло, хотя, казалось бы, то был апогей унижения. Последнее, что Лайт способен позволить себе видеть по отношению к собственной персоне — жалость в любом проявлении от кого бы то ни было. По этой причине разум диктует поступить так, как бывает в редких случаях, когда разговор хотя бы вскользь затрагивает тему эмоционального состояния. — Неважно, — показательно небрежно отмахивается он в попытке откреститься от озвученного. — Это всё равно было давно, и сейчас не имеет смысла перебирать моё прошлое, — тишину продолжают забивать всем, что приходит на ум, чтобы всё ранее сказанное оказалось побыстрее забыто собеседником. Наскоро восстановив хрупкий вид абсолютной незаинтересованности в происходящем, Лайт показательно отворачивается в кресле к монитору и подпирает подбородок ладонью, пока незаметно выравнивает едва сбившееся дыхание. С опозданием осознав собственное промедление, Рюдзаки, которого череда настолько быстро сменяющих друг друга эмоциональных реакций ставит в тупик из-за незнания верного в такой ситуации сценария поведения, тщательно подбирает слова для максимально безобидного несогласия. — Вне зависимости от того, — говорит он по-прежнему мягко и осторожно, — сколько лет прошло, наиболее яркие по эмоциональной окраске события навсегда откладываются в памяти человека, а тот, как следствие, основывает на опыте их проживания собственную личность, манеру поведения и формирует мнение по отношению к схожим ситуациям. Лайт саркастично хмыкает и кивает головой. — Спасибо за очередной ликбез по психологии, Рюдзаки. Знаешь, — он наигранно изумлённо приподнимает брови и вновь разворачивает кресло, — может, на этот раз поменяемся ролями? Он даже не пытается скрыть желание отыграться за уязвлённую гордость, когда с вызовом и едва ли дружелюбной ухмылкой взирает в глубь быстро помрачневших от подозрительности глаз, теперь уже не собираясь быть тем, кто идёт на попятную в вопросе зрительного контакта. Пора бы напомнить истинную расстановку сил. — Что ты имеешь в виду, Лайт-кун? — ровно уточняет Рюдзаки, но во взгляде из-под чёлки и тоне голоса явно сквозит недовольство при мысли о смене позиций в динамике их общения. — Ничего особенного, — небрежно пожимает тот плечами. — Просто мне кажется, моя история «стоит» больше твоего весьма краткого ответа про изоляцию. Хотелось бы, чтобы всё было честно, и теперь уже ты развёрнуто поделился чем-то личным. Такая самоуверенность даже слегка умиляет Рюдзаки. Он-то всегда считал себя не в меру инфантильным. Оказалось, то, что ему удаётся признавать этот недостаток, даёт небольшую фору — по крайней мере, в процессе общения с Лайтом. Одно дело, когда противник старается выведать твои скрытые слабости, которые ты надёжно спрятал даже от самого себя, и совсем другое, когда те уже давно обозначены в первую очередь тобой же. Способность к рефлексии почти без остатка искореняет возможность быть застигнутым врасплох при обнаружении точки давления: человек самостоятельно признаёт наличие оной задолго до нажатия, а соответственно, знает, как обернуть ситуацию в свою пользу. — Ты прекрасно знаешь, — монотонно напоминает Рюдзаки, потянувшись к подстывшему чаю так, словно хочет обозначить, насколько не заинтригован столь глупой затеей, — что я не могу разглашать какую-либо личную информацию о себе, Лайт-кун. — И тем не менее, — не отступает тот, — ты рассказал, что жил в Англии несколько лет. Аргумент явно не приходится второму по вкусу, о чём свидетельствуют недовольно прикрытые глаза и чуть поджатые губы. Впрочем, виной этому может быть и температура содержимого чашки. Лайт не услышал прямого отрицания, а потому продолжает аккуратно наступать, старательно развеивая очевидные сомнения собеседника, о котором он знает ничтожно мало, что не считает хоть сколько-нибудь справедливым. Не всё же ему быть объектом изучения. — Я ведь не стану просить назвать имя, — скептично закатывает он глаза. — Что ещё тебе может быть интересно обо мне в таком случае? — с ноткой иронии бубнит Рюдзаки, наконец отводя матовый взгляд в сторону центра номера. Сказанное воспринимают как полушутку. — Я опущу то, что ты снова заочно обвинил меня в причастности к убийствам, — почти снисходительно усмехается Лайт, не тратя время на бессмысленные доказательства беспочвенности вывода, что Кирой является именно он, — но мне действительно любопытно кое-что. «Куда делся Рюук? — отсутствие массивного тела на диване подмечается совершенно случайно, стоит лишь задумчиво осмотреть ближайшую часть номера. — Вспомнил, что дома остались яблоки, пусть и не в моей комнате? Впрочем, странно, что я не заметил его ухода. Видимо, слишком сильно был сфокусирован на ответах на вопросы L». Поставленный на перепутье, Рюдзаки в это время молча взвешивает наиболее выгодный в такой ситуации ответ. Разумеется, он понимает, что ради успешной реализации плана по сближению придётся не единожды приносить в жертву не только многолетнюю отчуждённость от общества в целом, но и нежелание освещать хоть треть информации о себе. Однако перейти к практике вовсе не так легко, как сделать мысленную установку необходимости таких действий. Лайт же, чтобы не упустить ни единого отблеска эмоций в чём бы то ни было — телодвижении, скупом мимическом разнообразии или изменении точки концентрации внимания, — сужает пытливые глаза, в чьих уголках прячет ехидство, и заинтересованно покачивает ногой. Бесспорно, существует вероятность неудачи такой затеи, однако, пугай его риск больше, чем щекочет азарт, ему бы не удалось настолько долго крутиться во всей веренице событий, притом почти не обжигаясь, а главное — не допуская фатальных ошибок. — Хорошо, — всё же соглашается с очевидным трудом Рюдзаки, после чего угрюмо возвращает чай на стол. — Имей в виду, за мной по-прежнему остаётся право не отвечать, если я сочту вопрос угрожающим конфиденциальности моей личности. Предупреждение, кажется, лишь раззадорило второго. — Разумеется, — одаривает его обаятельной улыбкой Лайт для уплотнения иллюзии доверительных отношений. — Всё ведь происходит по доброй воле: ты меня не принуждал к ответу, и я не в праве, — он безоружно разводит руками, ненадолго закрыв глаза. — Единственное, что я хотел бы узнать, так это причину твоего весьма странного поведения рядом с людьми, которое от случая к случаю весьма… Непостоянно, если можно так выразиться. В лёгком замешательстве Рюдзаки скребёт ногтем нижнюю губу. — Я весьма постоянен во взаимодействии с кем бы то ни было, — звучит рассудительным голосом возражение. — Тем не менее, при возникновении внештатных ситуаций человеку свойственно в той или иной степени менять манеру поведения с целью избегания угрозы или минимизации дискомфорта. — Нет-нет, ты не понял, — Лайт с лёгкой усмешкой плавно качает головой. — Я спрашиваю не о твоей общей отстранённости от общества, хотя такое тоже вижу впервые. Когда он тихо хмыкает и украдкой отводит взгляд, словно бы вспомнив некоторые экстравагантные выходки Рюдзаки, последний в любопытстве чуть наклоняет голову. — Что тогда ты имеешь в виду, Лайт-кун? — Я заметил, — нарочито медленно тянет тот с задумчиво обхваченным подбородком и возведёнными вверх глазами, — что каждый раз стоит кому-либо оказаться поблизости, твой язык тела меняется, причём изменения весьма значительны. — Наигранное озарение невероятно правдоподобно озаряет его лицо и позвякивает в голосе: — Например, случай с данго. Ты стал невероятно настороженным после моего случайного прикосновения. То же произошло в университете, когда мы шли по лестнице, а ты всеми способами старался отгородиться от толпы. Однако ничего подобного не было, стоило мне забрать конфету без возможности прямого контакта. Вчера, после того, как я положил тебе на голову полотенце, от тебя тоже не было попытки отстраниться. Почему так происходит? В ожидании ответа он с демонстративным превосходством приподнимает голову и вальяжно покачивает ногой на весу, а игривый взгляд удерживает чужой — ожесточившийся и загустевший, как гуашь. По всей видимости, метил точно в цель: былая непосредственность тяжёлым покрывалом спала с сутулой фигуры на пол, обнажая истинное, мертвенно статичное, восковое лицо. Лайт рассматривает его с чувством небольшого комфорта — к безэмоциональности этого человека удалось давно привыкнуть, чего нельзя сказать о внезапных проблесках живости в голосе и телодвижениях. С беззвучным, но протяжным из-за груза сомнений, а главное — опаской вздохом Рюдзаки незаметно подтягивает колени ближе к груди, принимаясь бессмысленно рассматривать их. Он знал, что этот разговор произойдёт рано или поздно, понимал неизбежность раскрытия одной из особенностей собственной психики, почти напрямую связанной с основной, фундаментальной, и уже усмирил скребущее в груди чувство несогласия с грядущим просачиванием в привычный образ жизни другого человека. Заминку вызвало нечто иное. Дело в скоропостижности происходящего — Лайт как всегда не способен не опережать события. «Будь этот разговор позже, — недовольствует про себя Рюдзаки, — вероятность возникновения ситуаций с якобы непреднамеренными прикосновениями с его стороны составляла бы в худшем случае шестьдесят два процента с учётом, если бы мне вновь удалось спровоцировать раскрытие иных интимных подробностей, пусть даже в формате «око за око». Сейчас же такой исход равен восьмидесяти семи процентам». Возможности отступить попросту нет. Приходится делать выпад навстречу, полагаясь лишь на удачу и уверенность в собственных силах. Приходится задушить ту часть сознания, которая пульсирует иглами от одной только мысли последствий раскрытия противнику такой лёгкой в освоении уязвимости. — Дело в том, что… — начинает размеренно Рюдзаки. — Рюдзаки! — испуганный вскрик, от которого вздрогнули все в номере, опережает выбегающего в центр номера Мацуду, немного взъерошенного из-за импульсивного порыва. — Новая акция! По четвёртому каналу! Киру вмиг пронзает страх, а в ушах стало слышно, как зашлось сердце. Без раздумий он было дёргается, чтобы сорваться с места, но L, неожиданно прытко спрыгнув на пол, прибивает его к креслу резкой командой: — Нет, Лайт-кун, сиди здесь, — голос звучит громче, так, что ослушаться нет и помыслов. — Следи за событиями по другой трансляции через компьютер. Запиши всё, что сочтёшь подозрительным. Застигнутый врасплох, Кира способен лишь приоткрыть губы и пару раз моргнуть, но издать хоть звук не успевает. L натурально бежит к шумно дышащему от встревоженности Мацуде, а навстречу уже спешит Аидзава, сразу же бросивший блокнот рядом с ноутбуком. — Трансляция только началась! — оповещает Тота, который на опережение подбегает обратно к своему месту, куда моментально садится, вытягивая шею в напряжëнно сгорбленной позе, стараясь не упустить сосредоточенно бегающими по экрану глазами ни малейшей детали. Он игнорирует, как диван проминается под ловко вскочившим и для лучшей устойчивости впившимся в обивку пальцами ног L, и почти шепчет: — Надеюсь, на этот раз жертв не будет. — Навряд ли, — с угрюмым покачиванием головы сомневается напряжённо нахмурившийся Аидзава, после чего складывает руки на груди, стоя правее всех, он безмолвно отказывается садиться на мягкий подлокотник. — Сделайте громче! — требует L, не уделяя внимание ничему, помимо прямого эфира. — А, да! — опомнившись, Мацуда хватает пульт со столика и прибавляет громкость на семь единиц. — …попасть в гущу событий, — с едва сдержанной улыбкой и дрожью возбуждения в голосе вещает корреспондент в микрофон. — Как мы можем видеть, — она заводит руку назад, в сторону проезжей части, где ближе к тротуару по выделенному красным цветом асфальту неспешно шествуют люди, — прямо сейчас в районе Синдзюку проходит очередная массовая демонстрация, целью которой вновь стал призыв правительства к полному прекращению расследования в отношении Киры. Будто бы в подтверждение сказанного, толпа, на которую почти что не обращают внимания озабоченные своими делами пешеходы у светофора и по длине всего тротуара в принципе, начинает громогласно скандировать: «Защиту Кире!». Похожие по смыслу призывы пестреют на белых, местами чёрных тканях транспарантов, неровным забором волнующимся над головами участников. Один из сопровождающих мероприятие полицейских, чьё место определено у первых рядов колонны, уверенно приступает к регулировке автомобильного движения, жестами показывая водителям необходимость снизить скорость и пропустить людей. Под отбиваемый тамбуринами ритм демонстранты плавно сворачивают вслед за мужчиной во главе, в чьих руках не прекращающий работу рупор. Именно он определяет, какой лозунг следующим будет греметь над улицей. Корреспондент следует за толпой наравне с участниками, но на безопасном расстоянии, а оператор — чуть позади, чтобы суметь удержать кадр, где коллега молча наблюдает за акцией, позволяя зрителям услышать преисполненные ярым чувством несправедливости требования. Наконец, девушка оборачивается к объективу и продолжает путь по прямой дороге спиной. — По нашим приблизительным оценкам, количество граждан, изъявивших желание вступиться за нового общественного кумира сегодня, составляет не более пятисот человек. — Прохожие без малейших (даже невербальных) возмущений огибают корреспондента под повторы «Вверим Кире правосудие!». — Демонстранты, как и на предыдущих акциях, принесли разных размеров транспаранты и плакаты с требованиями к властям и правоохранительным органам изменить статус Киры с «преступника» на «спасителя современного общества». С громкостью дыхания L едва ли не заинтригованно бубнит сквозь смявший губу палец: — А флагов с инициалами Киры в этот раз нет… Корреспондент поворачивает голову вбок, безмолвно говоря оператору зафиксировать, как на ветру с хлопающими звуками развеваются кричащие недовольством призывы, дублируемые рокотом толпы. — Среди демонстрантов можно увидеть людей разного возраста и слоёв населения, — декламирует она за кадром. — Все они вышли выразить свой протест и поддержать единомышленников. Пока не известно, как правительство Японии отреагирует на требования народа в этот раз. Организаторы акции обещают продолжать шествия до тех пор, пока их воля не будет удовлетворена. «Организаторы предоставили свои личные данные прессе? — L моментально выцепил из общего шума единственно ценное. — Стало быть, данная демонстрация действительно не имеет ничего общего с той религиозной организацией, чьё присутствие на акциях напрямую влияет на вероятность летального исхода кого-либо из участников, — от вспышки веселья он прикусывает ноготь. — В ином случае, они просто идиоты, посчитавшие, что сумеют избежать судебного наказания за возведение пока что опаснейшего в истории международного преступника в статус Бога и призывы общества идти наперекор правительству». Слаженный инструментальный перезвон берёт более стремительный ритм для нового лозунга, чуть длиннее предыдущих. Тот оглашают через другой рупор, что в глубине пульсирующей колонны, к которой прямо с тротуара — кто робко, а кто весьма бойко — присоединяются некоторые из пешеходов, вынуждая полицейских по обеим сторонам всё дальше отходить друг от друга для наиболее грамотного рассредоточения. Корреспондент снова появляется в объективе, но лишь для того, чтобы завершить репортаж и в близко поднесённый к тронутым полуулыбкой губам микрофон попрощаться: — Мы будем следить за развитием событий в прямом эфире и держать вас в курсе последних новостей. Как только экран с трансляцией наводнённой толпой улицей Синдзюку сменяет статичное изображение студии с благодарящей за оперативную работу коллеги телеведущей, L, который до сих пор ни разу не моргнул, сразу же командует: — Переключите на другой канал, где идёт прямое включение с места демонстрации. Тогда как Мацуда безропотно, но с подрагивающими от эмоций пальцами нажимает на пульт, Аидзава кисло кривит губы. — Не легче принести второй телевизор, чтобы не метаться туда-сюда по программной сетке? — с неприкрытой претензией он смеряет сидящего относительно близко L взглядом сощуренных глаз. Ни один в номере никогда не узнает, как по-инфантильному приятно стало Сюити от того, что хотя бы ввиду стоячего положения удалось наконец посмотреть на этого экстравагантного человека сверху вниз, а не глаза в глаза, или того хуже — с дивана, когда тот на безопасном от кого бы то ни было расстоянии лениво потирает ступнёй щиколотку в ожидании отчёта по изученным сведениям о демонстрациях, которые, очевидно, вообще не несут для него хоть малейшей ценности. Сидящий в своей плотно сбитой позе L подчистую теряет ту хладную грозность, от которой Аидзава испытывает дискомфорт, сравнимый с эффектом зловещей долины, а долговязое, иногда «угловатое» по характеру движений тело не походит на юркую змею, какая заползёт в любые щели. С такого угла он похож на прозябшего подростка, с пальцем у рта и полной отдачей внимания следящего за любимым шоу. На Аидзаву изнутри наползает мстительное удовлетворение, что слегка согревает нервы. Такой человек очевидно не ровня матёрому полицейскому с многолетним опытом и преданностью своей работе. — В этом нет нужды, — L, совершенно не осведомлённый о представшем в голове Сюити собственном образе, не глядя махнул за плечо. — Лайт-кун контролирует ещё минимум один канал со срочным репортажем из центра событий. Скорее всего, ANN или JNN, поэтому нам не нужны пятый и шестой каналы. С хмурым сомнением на лице Аидзава порывисто убирает руки с груди. — С чего ты решил, что… — Вот! — прерывает очередной скепсис коллеги Мацуда. — TXN, седьмой канал! Уже связываются с корреспондентом, прибывшим на место событий! Намёки на размолвку сразу замялись, стоило вывести на экран молодого мужчину на фоне плывущей по шоссе колонны. Под уплотнившийся гул и поскрипывание рупоров он с неприкрытым энтузиазмом из-за урванной возможности обозревать столь востребованный зрителями сюжет начинает очерчивать происходящее пока что общими словами, которые каждый из троицы жадно, но с настороженностью глотает. Кира от них не отличается: не смеет даже моргнуть, пока на мониторе компьютера разворачивается крупномасштабная съёмка с вертолёта. Подобные методы вещания непривычны для Японии в рамках новостных выпусков, но, по всей видимости, владелец телеканала ANN готов расщедриться ради шанса запечатлеть сенсацию с наилучшего ракурса. Навряд ли важно — саму демонстрацию или же внутренне прогнозируемую большинством смерть очередного участника. — Колонна разрослась довольно быстро, — слегка удивлённо констатирует факт корреспондент за кадром, пока изображение относительно спокойного бурления общества внизу приближают. Во всех красках зрители могут следить за грузно скользящей по теперь уже более узкой улице массой, что утыкана транспарантами, как фруктовое ассорти на нетронутой L тарелке — шпажками. — Если количество участвующих продолжит расти, наиболее безопасным вариантом станет перекрытие отдельных участков дорог. По нашим данным, полиция уже выделила для сопровождения дополнительную патрульную группу к уже имеющимся тридцати восьми сотрудникам. Таким образом, численность демонстрантов на данный момент, возможно, превышает пятьсот пятьдесят человек. Разумеется, это не идёт ни в какое сравнение с митингами, прошедшими сразу в трёх районах Токио с более чем полутора тысячью участниками. Будем надеяться, сегодня удастся избежать таких разрушительных последствий, какие были пятого мая, а полиции не придётся применять меры физического воздействия на демонстрантов. Сильнее необходимого упирая одну руку в стол, а другую вдавив в подлокотник кресла, Кира до треска кожи сжимает кулаки, тогда как губы смыкает так плотно, словно удерживает за сцепленными зубами крик. Ликование буквально душит — настолько интенсивно по концентрации. Жидким золотом оно бурлит в низу живота, опаляя и выжигая дыры, пока на коже неестественно прямой спины выступает несуществующая испарина. Сколько людей поддерживают мысль, что не все жизни имеют единую цену. Насколько большое множество из них готовы выказывать безропотное уважение и подобострастие тому, кто наконец осмелился развернуть всё уродство мира лицом к обществу, которое тоже понемногу перестаёт глотать горечь современных реалий. «Ещё несколько месяцев назад никто из них не признался бы в искажëнности собственных моральных принципов. — Жадность, с какой Кира созерцает, как колонна самоотверженно скандирует: «Искореним преступность», наполняет не только горящий красным взгляд, но и воздух, становясь физически ощутимой и приторно-сладкой на вкус. — Люди ведомы. Такова их суть: каждому лишь нужен очередной идол для поклонения в обмен на защиту от невзгод, как овцам — пастух. Никакой технологический прогресс или совершенствование законодательной, правоохранительной и иной системы не сотрёт в человеке природную трусость, порождающую низменное желание уповать на высшие силы: ответственность больше не тяготит тебя, на всё воля случая, а если исход неблагоприятен по тем или иным причинам, — возложи вину на Бога, что так несправедлив». Слова репортёра о стабильном присоединении к демонстрации новых участников прямо в ходе шествия звучат смазанно, глухо, будто из-под колбы. В данный момент Кира способен лишь видеть. Видеть, как зеваки преодолевают внутренние барьеры смущения и боязни, чтобы ступить с тротуара и раствориться в гудящей массе, став её частью; как на новом ракурсе отображено, насколько неспешно ползут автомобили вслед за патрульной машиной в хвосте колонны; как полицейским остаётся лишь смиренно исполнять свой долг по защите граждан, чья позиция идёт вразрез с их собственной. И они в ужасе. Неспособность спрогнозировать грядущее вкупе с отсутствием вразумительных объяснений от начальства касаемо двусмысленности бездействия в очевидно угрожающей спокойствию общества ситуации сеют разлад в скоординированности сотрудников. Вопреки соблюдению мер безопасности, очень многих из случайных прохожих впускают в плотные ряды единомышленников, тогда как кого-то жестами останавливают, прося не приближаться. Впрочем, это не мешает особо напористым почти что впрыгнуть в толпу, стоит полицейскому пройти дальше лишь немного. «Полиция, правительство, всемирные организации по защите прав человека… — Кира лишь слегка, но очень выразительно кривит верхнюю губу в едком отвращении, что зажигает ядовито прищуренные глаза. — Никто из них не выполняет работу должным образом уже давно, но осознание пришло к народу лишь сейчас. Это их вина, что люди обращаются за помощью к Кире, — за рёбрами начинает клокотать злость вперемешку с обидой за других. — Это они ответственны за появление того, с кем приходится бороться из-за своих же глупых, устаревших и не имеющих ничего общего с реальностью убеждений, где справедливость почти никогда не является отражением правосудия!» — Лайт, я так больше не могу, — несдержанно жалуется Рюук, чьё внезапное и теперь уже близкое присутствие оказалось незамеченным из-за чрезмерной сосредоточенности другого на прямом эфире. — Мне скучно. Дома твоя родня постоянно вертится возле кухни. Я же не могу у них на глазах взять яблоко: сам знаешь, это будет выглядеть подозрительно! Хриплым возмущениям не внемлют, даже не моргают. Восторг, лёгкое неверие, тревога и нервозность обуяли Киру, словно вата — нарыв, не позволяя хоть капле внимания пропасть понапрасну. — Эй, Лайт, ты слышишь? — не сдаётся шинигами, а затем со скрипом кожаных одеяний сгибает гротескное тело, чтобы лицо оказалось на уровне с профилем Киры. — Хоть подмигни, если сказать ничего не можешь. На очередное игнорирование он досадливо вздыхает. Что за неуважение? Как только выпуклые глаза скептично прослеживают за направлением человеческого взгляда, предпосылки такой недвижимости безмолвного собеседника наконец перестают быть непосильны для понимания. — О, — с отзвуком зарождения увлечённости тянет Рюук совсем рядом с ухом Киры, — очередная хвалебная ода тебе? Неудивительно, что даже дышать от радости не можешь, хе-хе! Тот от дискомфорта вследствие такой близости ёрзает в кресле и меняет положение ног, усердно сжимая меж ними теперь уже левое колено. На всякий случай Кира, скорее, для самого себя, нежели группы расследования в другом конце номера, усиливает видимость предельной внимательности на разворачивающихся в Синдзюку событиях тем, что крепче обычного обхватывает подбородок. Рядом лежит нетронутый до сих пор блокнот, неподалёку — органайзер с ручками, но отвлекаться на записи чего бы то ни было — последняя мысль, которая может посетить воспалённый разум в данный момент. К тому же зафиксировать нечто «подозрительное» он способен у себя в голове. Однако выделить что-либо подобное попросту не удаётся: картина данной демонстрации не имеет ни единой странной или настораживающей детали. И такая обыденность мучительно разнузданно перетирает нервы Киры в труху. Что-то словно подкрадывается, марко плетётся червём, чтобы вскоре с устрашающей плавностью возвыситься над всеми, кто угодил в вязкую тень громоздкой туши, и обрушиться сверху, как бурлящие волны — на корабли. В груди всё глубже пускает корни тревога, источник которой прыгающие с одного на другого демонстранта глаза никак не могут отыскать. «Ни одного человека в тех чёрных одеяниях, — осознание снова скользит загнутыми когтями по черепу Киры, чьи попытки дышать глубже работают с переменным успехом. — В этой демонстрации не участвует культ? Почему? И откуда тогда изначально так много участников, если до пятого мая люди осуществляли лишь одиночные пикеты, а массовые акции организовывает, судя по тому призыву на первом форуме, именно та религиозная организация? Аидзава не пропустил бы дату очередного шествия, будь она указана в общем информационном пространстве». Довольно ровные ряды людей, подпираемые спереди и сзади полицейскими машинами, а по бокам — теперь чуть заметнее настороженными из-за разбухшей ещё больше колонны, занимают по ширине теперь уже всю площадь дороги. Многочисленные бутики, магазины и кафе, простирающиеся вдоль улицы, лишаются потенциальных покупателей не только из-за предпочтения теми исполнения, — по их мнению, — гражданского долга приобретению объектов гардероба или запланированному ланчу, но также ввиду несмолкающих и слаженных скандирований, чья активность отпугивает большинство прохожих на расстоянии сотен метров. Кира без удивления замечает, как очередные стеклянные двери, у которых плотной массой скопились зеваки, запирают изнутри, пока гул не пройдёт мимо. Вспышка. Затем ещё. И ещё. Из одного и того же места. Кира сужает глаза и чуть отклоняется от монитора, чтобы через секунду, наоборот, податься вперёд и пристально всмотреться почти в самый правый угол экрана. Рюук недоумённо крутит головой туда-сюда, с азартом интересуясь: «Что там, Лайт?», однако вопрос снова расценивают как риторический. Лишь благодаря ракурсу сверху, человек, стоящий на тротуаре, позади очередного огороженного участка с зеленью, не перекрывается демонстрантами полностью: лишь ниже груди фигуру девушки «обрезают» их головы. Этого достаточно, чтобы разглядеть в обеих её руках фотокамеру, в которую та почему-то даже не смотрит, когда нажимает кнопку затвора. Лишь снова освещает из-под тени домов шествующую колонну, посреди которой словно бы пытается кого-то высмотреть. Всего на миг Кира воровато озирается через плечо, чтобы удостовериться в прежнем отсутствии какого-либо наблюдения со спины. Он чуть сильнее вдавливает в стол руку, о которую со схватившим все до единой мышцы напряжением опирается, и приближается к экрану ещё на немного. «Эта девушка не делает фотографии. Иначе не вставала бы постоянно на носочки и не крутила бы судорожно головой по сторонам». Когда кадр почти что «доплывает» до незнакомки, грозясь оставить её вне объектива операторской аппаратуры новостного канала, от колонны отделяется непримечательный мужчина средних лет и, огибая озеленённый участок, мирно бредёт к ней сбоку, держа руки в карманах, словно бы мирно прогуливаясь. Кира мечется взглядом с одного на другого с нервно нахмуренными бровями и лёгким оскалом на почве интенсивной тревоги. И наконец, видит. Девушка шустро поворачивает к идущему навстречу голову, сразу замирая и чуть робко приопуская ненужную более фотокамеру (её теперь держат одной рукой), дожидается, пока тот пройдёт мимо, а стоит этому произойти — сразу смотрит на что-то в своей ладони. В тот момент Кира чувствует, как прямо в центре груди вдребезги лопается скапливавший весь жар эмоций шарик, вместивший так много, что кипятком опаляет всё тело. «Он что-то ей вручил, — в мороке мельтешащих мыслей осознаёт он, не совсем сфокусированно наблюдая, как мужчина незаметно сливается с колонной снова и растворяется среди людей. Замыленный взор сконфуженно опускают на клавиатуру, пока кончик языка с нажимом трётся о плотно сжатые в ошеломлении зубы. — Эта девушка не просто так щёлкала вспышкой. Привлекала внимание. Получается, знала о существовании такого сигнала. Но откуда? Смогла зайти на тот защищённый паролем сайт? Если так, значит…» Голову плавно возвращают в прежнее положение, а глаза обескураженно расширяются от догадки. «…Демонстрация всё же организована культом. И его участники также присутствуют на шествии прямо сейчас, однако одеты в неофициальную униформу. Скорее всего, чтобы, как тот мужчина, подходить к подающим сигналы людям и передавать им что-то без привлечения внимания. Значит, — Кира закусывает губу изнутри от ощущения искр нарастающей насторожённости вкупе с раздражением, — мой подражатель вполне вероятно находится там же, и то, что до сих пор никто из демонстрантов не погиб — временное облегчение, которое развеется в любую секунду. — Он со свистом выдыхает, отворачивая голову в сторону чуть слепящего светом извне окна, словно бы силясь сквозь небоскрëбы, сотни домов и тысячи людей перебросить сознание в Синдзюку. — И тем не менее… Если указания о вспышке упомянуты на найденном мной сайте, как той девушке стало известно кодовое слово или набор цифр, который требуется ввести?» Беспричинному звуку удовольствия вперемешку с потиранием ладоней, а сразу после — короткому хлопанью крыльев и исчезновению с периферии тёмного остроугольного силуэта не придают и толики значения; впрочем, голосу корреспондента тоже: мысли перекрикивают любые звуки извне. Небольшое истощение мягко прижимает Киру к спинке кресла, а тот с едва ли воодушевлённо прикрытыми глазами вяло поддаётся давлению. Пока мятежный дух демонстрации продолжает беспрепятственно завоёвывать не только внимание, но и симпатии случайных прохожих и, несомненно, телезрителей, теперь общая атмосфера совершенно не располагает к неудержимому трепету от лицезрения добровольной поддержки обществом. — Темп продвижения значительно снижается, — озвучивает происходящее в теперь почти меняющем ракурсе кадре корреспондент. — Впереди много участков проезжей части, поэтому полиции приходится регулировать движение таким образом, чтобы и демонстрантам, и автомобилистам было в равной степени безопасно. Дорогие телезрители, не беспокойтесь! Мы не станем опережать первые ряды колонны, а продолжим перемещаться наравне с ней. Уже больше по привычке смотря в монитор, Кира начинает едва прокручиваться туда-сюда со сложенными у рта на манер пирамиды ладонями. Выжидать — последнее, на что у него когда-либо было терпение. Разумеется, сейчас лучшим вариантом будет попытаться ослабить этот тугой узел в желудке, причиной зарождения которого является неспособность даже незначительно повлиять на развитие ситуации; абсолютно бессмысленно переживать о том, что не способен исправить: проще изменить собственное отношение к происходящему. Только вот Кира ненавидит упускать контроль даже на небольшой промежуток времени, даже если речь о чём-то максимально незначительном, но относящемся к нему хотя бы косвенно. Впрочем, что ещё ему остаётся делать? Это патовая ситуация, как бы тяжело ни было это признавать. Придётся сжать зубы и гадать, произойдёт ли очередное убийство преступника посреди толпы. Хотя, кто знает: возможно, в этот раз погибнет невинный или вследствие снижения скорости перемещения вот-вот начнётся давка, где жертвой станет каждый, кто не сможет выбраться на тротуар. Под шумный вздох и с чуть искривлёнными в кислом недовольстве губами Кира коротко качает головой, возвращая себе какое-никакое самообладание и возобновляя, по большому счёту, бессмысленное теперь уже наблюдение за демонстрацией. Когда слегка замыленный тоской взгляд постепенно различает совсем недалеко от спин замерших перед привлекающим самоотверженностью участников видом колонны монструозную фигуру, чьи ноги выше колен и перья на кожаных одеяниях видны из-под козырька продуктовой лавки, глаза медленно расширяются в приступе накатывающей паники. Моментально убеждаясь, что отсутствие слева от себя Рюука так же явно, как присутствие оного на мониторе в прямом эфире новостей, Кира делает чреду быстрых вдохов в тщетной попытке отцепить от сознания разбухающее чувство безысходности. «Какого чёрта он творит?! — он крепко жмурится на секунду, уповая на бредовую идею, что, возможно, по другую сторону этого тротуара люди ввиду плотных рядов колонны не заметят, как из горки яблок, очевидно, взлетает одно из них и начинает постепенно исчезать. Секундой после в голову стрелой прилетает ещё одна, более значимая причина для содрогания, от которой Кира способен лишь в ужасе приоткрыть губы и постепенно сжать кулаки. — Что если Второй Кира действительно в Синдзюку сейчас, и его Бог Смерти увидит Рюука, а затем сообщит владельцу Тетради?.. Я не знаю, возможно ли такое, до сих пор не знаю, чего добивается тот идиот — сотрудничества со мной или желает убить меня, — но, если второе… — Преисполненный едва ли не отчаянием взгляд прыгает с одного человека близ сокрытого козырьком шинигами на другого. — Его ничто не сдерживает от убийства любого из обычных зевак. Узнать, с кем именно из толпы Рюук, невозможно, чего не сказать об именах — с глазами Бога Смерти это не является проблемой». Не то опасаясь видеть то, что может произойти, не то не веря в возможность свершения настолько аморального, необдуманного и бессмысленного акта тем, кто, вроде бы, должен быть на стороне справедливости вопреки своевольным, довольно двусмысленным поступкам, Кира кривится в испуге и отвращении. Он опускает голову и даже не сразу замечает, как (а главное, когда) начал трясти ногой в попытке хоть немного выпустить нервное напряжение. Бедро тут же сжимают до лёгкого онемения пальцев, останавливая и морщась от унизительного бессилия в вопросе унятия шквала недопустимых для демонстрации эмоций. «Опять этот придурок служит главной причиной, по которой всё моё спокойствие летит к чёрту!» С крепко стиснутыми челюстями Кира вновь озлобленно поднимает взгляд исподлобья на монитор, пока звуки мира пульсируют в ушах, став полыми и далёкими. Ему самому не до конца ясно, чего именно он желает больше: чтобы Второй Кира наконец обозначил свои истинные намерения пусть даже столь омерзительным образом, либо же не получить подтверждения ни участия оного в демонстрации, ни выяснить цели, им преследуемые. — Итак, дорогие зрители, к сожалению, наше эфирное время подходит к концу! — оповещает бодрый голос корреспондента за кадром. — Благодарим каждого из Вас… «Осталось тридцать секунд до конца новостей, — где-то между впадением в забвение осознаёт Кира, моментально сориентировавшись по часам над головой». Масса людей, извивающиеся ткани транспарантов, тëмно-серый из-за почти непробиваемых лучами света домов асфальт, выделяющиеся яркими пятнами вывески магазинов, перебиваемые фонарями, дорожными знаками и пешеходами — всё мешается в единую воронку, смазывается, расплывается по контурам. Кира набирает полные лёгкие, словно в ожидании взрыва, и замирает, не способный на большее. Какой исход будет лучше? Какой исход ему хотелось бы видеть? — Сегодня нам удалось с наилучшего ракурса запечатлеть одно из проявлений изменений в образе мышления наших граждан, — продолжают подводить итоги репортажа где-то вне пределов досягаемости внимания Киры. Ещё раз сверить время. Двадцать две секунды. Горло першит от горечи, а глаза от сухости. «Либо сейчас эти люди, оказавшись не в том месте, не в то время, умрут в самом конце эфира, и цель Второго Киры в отношении меня, наконец, станет ясна, либо же я снова останусь ни с чем, рискуя так и не успеть выяснить его личность раньше L и встречи в Аояме двадцать второго мая, — Кира силится подавить те вибрации в груди, в ответ на которые зябко подрагивают плечи, а шею берёт спазм». Восемнадцать секунд. Жизнь невинных граждан в обмен на дальнейшее развитие стратегии по устранению препятствий или незапятнанный собственными гнусными рвениями образ избранной миссии? Что будет правильнее желать? Ногти впиваются в бедро так крепко, словно оно — единственная опора сейчас, что недалеко от действительности. Оплот спокойствия не удаëтся сыскать даже в собственном сознании, что пугает совсем на ином уровне. Подумать — всё равно, что сделать, ведь именно мысли определяют человека, его личность и цели. Содержимое в голове простого обывателя на улицах города ни в какой реальности не способно конкурировать с установками, дисциплиной и истинной праведностью мотивов того, кто несёт слово справедливости. Тем не менее Лайт буквально наяву видит, как, будучи на парапете небоскрёба, над всей этой копошащейся внизу серой массой, уже занёс ногу, чтобы шагнуть вперёд. Что будет выгоднее желать? Он буквально чувствует, что готов помыслить, пожелать то, что не смеет. Не тогда, когда является тем, на кого молятся тысячи и в чью непогрешимость верят безусловно, отчаянно, без предрассудков. Восемь секунд. «Ну же…» — белым шумом звучит отсекаемое кусками упование в воспалённом разуме. Кира не дышит, не моргает, но зрачки исступлённо прыгают по поддерживающим со своих мест демонстрацию людей, один из которых вздрагивает от неожиданности, оборачиваясь, когда горка из яблок выплёвывает на тротуар несколько красных плодов. Фигура Рюука, видимая лишь на треть, только ушла в стену дома, — это его неосторожность послужила виной небольшого беспорядка. — Мы будем держать вас в курсе последних новостей, — по общеизвестному шаблону прощается корреспондент. — Сегодня освещали события… «Ну же…» — Кира слышит, как секундная стрелка отбивает и ритм заходящегося на грани разрыва сердца, а ещё то, как скрипят зубы. — …Оператором работал… Зеваки на тротуаре будто бы изумлённо следят за, по всей видимости, хозяином магазина, который протиснулся обратно к торговой точке, чтобы начать судорожно собирать в мусорный пакет непригодные теперь для продажи яблоки. Ни у кого не проскальзывает ни намëка на панику. Всё будто бы в праздничном настроении, что создал ровный гомон ежесекундно разрастающейся демонстрации. Две секунды. С широко раскрытыми глазами Кира несдержанно кривит в испуганном оскале губы. Гвоздями вогнав ногти глубже в мышцу, он чуть дёргает головой. Одна. «…Не убей никого из них, идиот!» Ногу возвращают на ледяной парапет. Очередной лозунг через громкоговоритель. Смена кадра — телеведущая в голубоватых тонах студии учтиво кивает в камеру в знак благодарности за добытый с, очевидно, большими экономическими затратами материал. Она прощается, сетуя на окончание данного выпуска новостей, после чего приглашает зрителей насладиться новым развлекательным шоу, чья премьера вот-вот состоится. Ничего из этого Кира не слышит. Впервые за долгий перерыв ему удаётся кое-как привести в работу лёгкие. Те будто не хотят возвращаться из скукоженного состояния, отчего вдохи лишены кислорода. Возможно, поэтому мир идёт кругом и желудок резко свела тошнота. Возможно, при обороте через плечо мечущемуся в поиске хотя бы мимолётного утешения сознанию лишь показалось, словно никто из другого конца номера до сих пор не следит за малейшим сокращением мышц оцепеневшего тела. Возможно, стоящий неподалёку холодный кофе стоит выпить хотя бы теперь. Максимально бесшумно Кира откидывается на спинку кресла и под сдавленный полустон с нажимом проводит ладонями по лицу, чтобы стереть следы проступившего пота. Ещё бы немного… Не хватило всего одного — очередного — жалкого заявления Второго Киры о себе, чтобы степень риска при сохранении его жизни стала известна без погрешностей. Что бы тогда предприняли демонстранты? Изменили бы мнение о своём спасителе? Может, толпа бы попросту вышла из-под контроля полиции, вследствие чего на улице разверзся хаос, где число жертв возросло до скандально высокого уровня? «Из-за этого придурка, я чуть не… — едкие укоры о едва не свершённом предательстве собственных убеждений касаемо неприкосновенности простых людей вытачивают дыры в костях, отчего новая дрожь отторжения пробирает каждую клетку. Тогда как в горле свербят звуки ненависти, Кира сдержанно прикусывает щёку изнутри, а сжатые в кулаках руки опускает на подлокотники, хлёстко отмахиваясь от бредового наваждения: — Нет, я преувеличиваю. На мне сказывается стресс и почти бессонная ночь, только и всего. Я бы никогда не предал собственную цель из-за какого-то дилетанта, который тянет меня за ногу». Пока крупицы самообладания мучительно медленно вновь наслаиваются друг на друга чешуёй, Кира делает успехи в нормализации дыхания: оно больше не учащённое и не сдавленное. С зажмуренными до цветных мошек глазами он хмурится так крепко, что переносицу сводит, прямо как мышцы одеревеневшей спины, плеч и ног. То, как одну из последних на месте лунок от ногтей окатывают волны кипятка, а затем онемения, вовсе не замечают. Лучше уж в принципе не ощущать конечность, нежели морщиться в попытках замять дискомфорт растиранием кожи о кожу — так освобождается место для неотложных размышлений. То единственное, что сейчас имеет значение — суметь верно оценить, насколько полезно будет сообщить L о вероятном присутствии членов культа в рядах участников, а параллельно со взвешиванием плюсов и минусов данной задумки, предугадать последствия умалчивания о весьма важной догадке. Пока прямой взгляд в расфокусе упирается в край стола, Кира начинает непреднамеренно постукивать указательным пальцем по подлокотнику. Группа расследования до сих пор столпилась у телевизора, если судить по отсутствию внятных голосов с их стороны: либо досматривают самый поздний выпуск новостей, либо обсуждают увиденное, что навряд ли длилось бы слишком долго, тем более — без выказывания L интереса к точке зрения своего главного подозреваемого. Для Аидзавы и Мацуды такая открытость к выслушиванию чужого мнения будет выглядеть как обычное взаимодействие между ведущим дело детективом и участником расследования. На самом же деле, акт любопытства окажется продиктован вовсе не благими намерениями. Кире снова придётся максимально кропотливо выверять линию поведения, чтобы L не удалось зацепиться ни за одно слово, фразу или ниточку, оторвав которую, тот намотает на давно сформированный тугой клубок подозрений. Стало быть, что с утаиванием догадки о прямой причастности к акции культа, что без него, всё едино — L так или иначе смотрит на Лайта через призму Киры. Рисков, как таковых, нет. «Нам всё ещё не известно расписание демонстраций, — рассуждает размеренно Кира. — Даже если предположить, что оно публикуется на том сайте, L ясно дал понять, что плевать хотел на его взлом. Значит, сообщи я ему о той девушке и мужчине, максимум, что получу — похвалу моей наблюдательности и ненавязчивое подначивание продолжать работу, которую не удастся выполнить самостоятельно так, чтобы не оставить улик при использовании личного компьютера. Это тупиковый вариант». Ладонь сама тянется к подбородку и задумчиво обхватывает, изредка поглаживая. А что если не уведомлять L об увиденном? Ни один из остальной группы расследования пока что не знает об очень большой вероятности нахождения среди участников тех, кто, по всей видимости, организовывает все масштабные демонстрации, не говоря об отсутствии осведомлённости полицейских о существовании культа как такового. Даже если единственный умный — по чисто объективной оценке Киры — среди оставшихся человек и заподозрит подобное развитие событий, пока что у него не будет этому подтверждения; навряд ли ещё один телеканал, наряду с ANN, производил видеофиксацию не с земли, а заметить то вручение чего-то неизвестного девушке с фотокамерой, смотря сквозь шествующую толпу или бредущих пешеходов, не представляется возможным. К тому же, а так же самое главное — никто из участников не погиб во время репортажа. Сегодняшняя акция будет причислена к числу рядовых, какие уже распространены на территории Японии, только в более скромных масштабах. Фактически, такой статус позволит избежать чересчур пристального внимания L, если данный формат проведения будет использован вновь. Тогда лишь Кира будет знать, что среди толпы может находиться его неумелый последователь, а столь ценный козырь вполне может сыграть на руку, если тот идиот засветит своё лицо на камеру или то, как что-то записывает, следуя за колонной по тротуару или же будучи непосредственно в ней. «Если до двадцать второго числа организуют ещё одну такого рода демонстрацию, — продолжает визуально вырисовывать наиболее успешный план по развитию событий сценария Кира, — наилучшим стечением обстоятельств будет уже суметь выяснить, согласен ли Второй Кира до сих пор сотрудничать со мной, и в случае отрицательного ответа подстроить всё таким образом, чтобы полиция оказалась вынуждена начать арестовывать некоторых участников акции в разных секторах улицы, будучи заранее уведомлённой о вероятном личном присутствии организатора на несанкционированном Токийским комитетом общественной безопасности мероприятии. В случае же его готовности следовать моим указаниям… — Кира задумчиво вздыхает и закрывает глаза, скрещивая на груди руки. — Пока что от него больше вреда, чем пользы. Навряд ли план действий при таком варианте будет разительно отличаться от предыдущего». Наконец, на разум накатывает нега спокойствия. Всё идёт как нельзя лучше: очередная, пусть небольшая и лишь в перспективе, победа за ним. Губы трогает мягкая улыбка, и Кира удовлетворённо прикрывает глаза. За сегодняшний день это первые минуты, когда к нему вернулась способность не только усидеть на стуле, но и успокоить внутренние переживания, а также напомнить себе, что ничего не потеряно: всё только набирает обороты. Поэтому, когда позади раздаётся непринуждённое «Лайт-кун, удалось заметить что-либо необычное?», тот даже не вздрагивает, хотя поступь босых ног по ковролину, разумеется, не слышал. Кира лишь без какой-либо тени враждебности плавно оглядывается на замершего с пальцем у рта личного демона, чтобы с перетёкшей уже в голос улыбкой произнести: — Нет, Рюдзаки, — звучит мягко, почти что скорбно по отношению к собеседнику, который даже не осведомлён о собственном небольшом проигрыше. — Ничего нового или странного, помимо отсутствия смерти одного из участников, я не заметил.