Мечты из потали

God can't stop me, we are coming You are one of us, remember God can't stop me, we are coming You are one of us, remember.

Kensuke Ushio "Smells Blood"

— …нам пока неизвестно. К другим новостям: вчерашним днём в трёх районах Токио прошли акции в поддержку Киры и защиты его от властей. По данным портала «Памятка», самая крупная толпа шествовала совсем недалеко от центра Тиёда. Количество её участников составило около полутора тысяч, в том числе — женщины и несовершеннолетние. Начав свой маршрут у станции Мёгадани, они намеревались проложить его до Восточного Дворцового парка, но, к счастью, соответствующие органы власти успели это предотвратить. Полиция, среагировавшая на происходящее позже положенного, действовала жёстко: задерживала людей, которые держали в руках плакаты, чёрные флаги с именем «Kira» или оставались простыми наблюдателями в стороне. Очевидцы утверждают: «Ещё немного — и в ход бы пошёл слезоточивый газ». Митингующие, время от времени скандировавшие имя своего нового покровителя и вызывающие призывы, по нескольку раз пытались прорваться вперёд, когда сотрудники спецслужб оттесняли их всё дальше от национального сада Синдзюку-гёэн, и, — хотя при виде резиновых дубинок быстро отступали, а некоторые даже разбегались в стороны, — сплачивались вновь, чтобы кричать вслед задерживающим самых агрессивных и громких возмущённые слова. Известно о пятнадцати пострадавших, двенадцать из которых сейчас находятся в больнице с тяжёлыми травмами. Восемьдесят четыре человека были доставлены в разные полицейские участки. Их ждёт судебное разбирательство по поводу несогласованного с Токийским комитетом митинга, а также штраф за причинённый улицам города ущерб в виде многочисленного мусора. На данный момент это все новости Японии. С Вами была Хитоми Маэда, канал Тайо ТВ. С нажатием кнопки не нужный более телевизор прерывает своё вещание, и Рюдзаки почти беззвучно откладывает пульт на стол. Первое и единственное движение во всём номере за последние несколько минут, проведённые в полностью уместном для такой ситуации безмолвии, остальными присутствующими, чьи места одной лишь волей случая определены позади широкого кресла перед самым экраном, воспринимается как спусковой крючок, от срабатывания которого все эмоции с глухим хлопком выстреливают пылистой струёй чёрного пороха. — Невероятно! — дрожащий голос Мацуды срывается под конец на шёпот. — Это возмутительно! — поддерживает коллегу Аидзава, оскорблённо хмуря брови. Прямая, как по струне, спина, сжатые в кулаки ладони и окаймлённые пока что тихим красным пламенем радужки — каждая одеревеневшая мышца тела и черта омрачённого вестью лица показывает, каким нелёгким испытанием для него представляется оставаться на месте, а не начать взбешённым Цербером метаться по номеру взад-вперёд. — Если так будет продолжаться, те фанатики начнут вредить всем, чьё мнение об этом психопате отличается от их, и тогда наше положение ухудшится ещё больше! — Аидзава прав, — Соитиро с глубоким вздохом снимает очки, чтобы с усердием помассировать затронутую морщинами злости переносицу. — Этот митинг лишь докажет Кире, что люди поверили в него по-настоящему и готовы идти следом. — С такой поддержкой он может начать действовать ещё более радикально, — Моги, озвучивая свои мысли, плавно кивает головой. — Но почему полиция не смогла контролировать митинг с самого начала, шеф? — со звоном отчаяния в каждом слове спрашивает Мацуда, смотря на мужчину блестящими от эмоций глазами. — Такое количество людей, к тому же там находились корреспонденты разных новостных каналов… Тогда как всё избыточное для такого пустяка внимание падает на густой, благодаря пяти кубикам рафинада, чай, размеренно помешиваемый ложкой чересчур долго, сам Рюдзаки без каких-либо заминок предполагает за молчащего Соитиро: — Возможно, полиция не была в курсе происходящего. «Либо они просто идиоты», — дополняет он уже про себя, после чего отпивает немного. Тота всё не успокаивается: — Не может быть! — вскрикивает он. — Репортёры должны были позвонить им! L бросает на молодого полицейского, чьё лицо порядком раскраснелось, а дыхание участилось от накатывающих всё сильнее эмоций, не то укоризненный, не то полный искреннего негодования взгляд через плечо. — Вы шутите? Это ведь медиасфера. Крутящиеся в ней люди ежедневно гоняются за сенсациями наперегонки с конкурентами, чтобы их инициалы указали в бегущей строке, и непосредственно с этим пытаются заработать больше денег. Упустить такой шанс на эксклюзивный материал — последнее, о чём они думают. Холодный тон не помогает вразумить Мацуду, только подстрекает; сколько тот себя помнит, он никогда не стремился обвинить кого-либо понапрасну, наговорить на человека ради вынесения собственной выгоды или же нахождения простого, пускай и неверного объяснения, почему вышло именно так, а никак иначе. Даже в самых очевидных ситуациях, где одна сторона — пострадавшая, а вторая — нападавшая, нечто, по своему воздействию на разум схожее на совесть, заставляло выуживать из груди самые абсурдные оправдания поступка агрессора, отчего на душе становилось несколько легче: люди не всегда совершают зло преднамеренно, иногда положение дел вынуждает их. Вот и сейчас он, не желая верить в то, что и так прекрасно осознаёт где-то глубоко внутри, лихорадочно шарит глазами по полу в поисках любых аргументов, способных оправдать не исполнивших гражданский долг журналистов. Это замечает Аидзава, которому через огромное нежелание встревать в чужой диалог приходится с грузом совершенно безрадостной правды на сердце натянуто согласиться, как только коллега приоткрывает подрагивающие губы для очередной невразумительности. — Верно, — звучит приговором, слишком тяжёлым для мужчины, чтобы держать веки поднятыми, а воздух сохранять в горящей груди. — Для них главное — всколыхнуть общественность, тогда как человечности будто никогда и не было. Пропуск такого репортажа в эфир, когда телеведущего этой же новостной передачи этого же канала Второй Кира убил меньше недели назад? Не могу представить, каково сейчас приходится остальным репортёрам. — Но я… Я всё равно не понимаю… Неужели нельзя… С течением времени приглушённые специально отстраиваемой стеной голоса всё сильнее смешиваются между собой, а в конце и вовсе сливаются в один сплошной фоновый шум, глубокий и далёкий, словно под водой. Тонкие бледные пальцы подцепляют один из пончиков, что лежат в небольшой жёлтой упаковке на столе. Равномерно прокручивают его, сжимают то чуть сильнее, то едва удерживают, как если бы к мышцам в качестве эксперимента через тончайшие проводки пускали электрические заряды, чтобы понаблюдать за процессами «напряжения» и «расслабления». Рюдзаки лишь секунду косится на группу беседующих позади себя, а в следующую откусывает сладость. Завязавшийся позади разговор ни в какой степени его не привлекает, и Рюдзаки несказанно рад, что ему удаётся оставаться незамеченным всё это время. Может, даже повезёт в кои-то веки, и эффект прозрачности продлится до самого конца этого долгого дня? Излишне патетические речи, поверхностный разбор одного и того же на словах по десятку раз подряд и высказывание положенного, с самого начала очевидного для всех мнения — всё это побуждает L не присоединиться к бесполезному обсуждению неподвластных исправлению вещей, а как сейчас начать расставлять вокруг себя ограждения, в пределах которых остаётся лишь он наедине с жадными до внимания мыслями. Остальное не важно. Оно лишь тратит время, запасов которого катастрофически мало и на полноту которых сам Рюдзаки никак не может повлиять. Прошло уже пять дней с момента обращения фальшивого Киры к имитатору и ответа последнего, однако никаких новых деталей или чего-либо подозрительного не замечено по сей день. Смерти мелких преступников прекратились, как и обращения Киры к народу. Ни записок, ни иных подсказок. Всё вдруг стихло, остановило свой ужасающе быстротечный ход, будто бы самопровозглашённый судья нового мира исчез без следа и намёка на возвращение. Как же сильно L хочет в это поверить, хочет, чтобы это оказалось правдой. Не может. Выработанная не преднамеренно, а сложившаяся отнюдь не завидным образом жизни привычка смотреть на мир с подозрением; видеть в любой, даже самой безобидной ситуации подвох и перепроверять полученную информацию по несколько раз, не позволяет принять эту приятную сердцу ложь за чистую монету, из-за чего на груди, независимо от положения тела, будто постоянно лежит грузный камень с рельефными острыми углами, что с каждым мгновением впиваются в тонкую кожу, натягивают её, как кончик упираемого в плёнку ножа, грозя вот-вот порвать и затем начать стачивать рёбра в труху. «Затишье перед бурей, — Рюдзаки самозабвенно покусывает сладкий и липкий от сахарной пудры палец, смотря на оставшиеся угощения большими, но лишёнными осмысленности матовыми глазами. Мыслями он слишком далеко, чтобы увидеть их или услышать, растерянных происходящим, — точнее, практически полным отсутствием какого-либо продвижения в расследовании — полицейских. — Что-то грядёт. Я уверен в этом почти на девяносто шесть процентов, а интуиция редко когда меня подводит. Кира ни за что не остановится, не достигнув желаемого, — веки устало прикрываются. — Никогда прежде не встречал настолько умного и одновременно глупого человека. Очистить мир от преступности? Ему придётся истребить всё человечество ради достижения этой цели. Но даже тогда его задумка не будет воплощена в жизнь полностью — он будет главным и единственным преступником в этой незапятнанной чернью преступности утопии. Забавнее всего то, что Кира и не задумывается о такой иронии. А если всё же задумывается, то уж точно не причисляет себя к таким же убийцам, кои гибнут от его руки сотнями». — Похоже, у нас появилась ещё одна крупная проблема, — с размеренным вздохом изрекает Соитиро, и эти слова — первое, что смогло пробить купол отрешённости детектива, чьи чувства поневоле перенесли его в реальность. — М-да, — протягивает Мацуда и озадаченно почёсывает затылок. — Теперь придётся думать, каким образом повлиять на людей в обратную сторону. Было бы это возможно… — Рюдзаки, — окликнутый поворачивает голову, готовясь слушать. — Что нам делать? Ответ лаконичен и прост: — Ничего. От такого заявления Соитиро изумлённо открывает рот, а остальные следуют его примеру. — Что? Предлагаешь нам сидеть сложа руки, пока Кира не подчинит себе всё население Японии? — едва не рычит Аидзава. — Что в таком случае вы хотите сделать? — спрашивает L монотонно. — Предотвращать эти собрания лично? Сказать полиции, чтобы те патрулировали весь город денно и нощно? Поймите, наконец, это крайне опасно. — Если это поможет, я готов рискнуть! — И повторить участь Укиты-сана? Воздух будто рвётся пополам. Слишком резко, возможно, даже чересчур, но Рюдзаки не жаль — чужой запал вмиг сошёл на нет, и позади расползается не агрессивная, а тоскливая аура от слишком горьких, ещё свежих рубцов воспоминаний о той роковой ночи, неизвестные для Соитиро события которой тому по возвращении поведал беспрерывно кусавший от эмоций губы Мацуда, чей вид казался намного более потерянным, более избитым, чем у остальных. По одному лишь кривому отражению на экране телевизора L тяжело понять, что происходит за спиной, однако чувствовать, как до тела тянутся и, дорастая, один за другим, словно в тряпичную куклу, вонзаются острые до звона взгляды-булавки, не составляет никакого труда. Лёгкий дискомфорт, однако, не главенствует над удовлетворением; Рюдзаки всё равно не жалеет о сказанном. — Простите, но ваша самоотверженность уже перетекает в откровенную глупость, — заявляет он без малейших отголосков вины в голосе. Начав увлечённо жевать очередной пончик, резонно, но едва разборчиво дополняет: — Я не сомневаюсь в вашем желании помочь и ценю это, но, как я уже говорил, рисковать впустую и быть готовым рискнуть — разные вещи. Дождитесь нужного момента; хотя бы ради Ягами-сана. Аидзава силится возразить, только вот нечем. С раздирающей горло беспомощностью он цокает языком и отворачивается ото всех. Остальные поначалу смотрят на него удивлённо, но уже через мгновения эта безобидная эмоция стремительно стекает по кровотоку вниз, а вверх несётся более серьёзная сила — отчаяние. Моги вяло переминается с ноги на ногу, тогда как Мацуда и Соитиро роняют взгляды на мыски туфель. Внутри каждого собственная борьба с неизбежными потерями: у кого-то гордости, другого — надежды на конец этого ужаса. Усмирить боевой пыл в этой смертельной круговерти, когда на кону не только твоя жизнь, но и жизни твоих друзей, родных, всех, кого ты знаешь и с кем разговариваешь даже по одному разу на дню, бесспорно, невыносимо тяжёлая задача, подвластная лишь немногим. И L понимает чужие позывы прибить невиданного ранее по опасности маньяка к полу. Разделяет их в полной мере. Однако не позволяет себе пустить трещину, заволноваться, попасть впросак тогда, когда каждый шаг должен быть выверен до миллиметра, иначе — обрыв. Все они терпят удары суровой реальности о себя, всем им тягостно не только морально, но и физически. Видимо, поэтому духота в номере не проходит, лишь крепчает. L с молчаливым облегчением ощущает, как с плеч спадает такое непривычное и оттого неприятное внимание, вследствие которого появилось не только зябкое напряжение во всём сгорбленном теле, но и желание вжаться в глубокое кресло как можно сильнее. Он искренне ненавидит такие моменты. В какой-то момент тишины Мацуда едва заметно вздрагивает, словно от укола под лопатку. Просиявшие спонтанной, но весьма затейливой идеей глаза возбуждённо забегали по полу, рот чуть приоткрылся, голова резко поднялась, заставив стоящих рядом мужчин встрепенуться, и вот он уже воодушевлённым голосом предлагает: — А почему бы нам не записать ещё одно сообщение от Киры, только на этот раз обратиться к его почитателям? — Хм, а это может сработать, — задумчиво произносит после небольшой паузы Аидзава, с кротким подозрением посматривая на смущённо улыбнувшегося уголками губ коллегу; он, очевидно, приятно удивлён логичностью и полезностью совета, как правило, по-детски наивного и несерьёзного молодого полицейского. — Скажем, что Кире это не нужно, и люди перестанут выходить на манифестацию. — Звучит интересно, — соглашается Моги, с оценивающим видом обхватив пальцами подбородок. — Не выйдет. Каждый почти одновременно повернул голову к детективу. — Почему же? — Вы забываете главное, — L скучающе раскачивает вилкой ароматную клубнику на верхушке нетронутого пирожного. — В наши переговоры в любую секунду может вмешаться настоящий Кира, и тогда беды не миновать. Второй Кира, разумеется, далеко не так умён, как Первый, однако два и два сложить сумеет. Спелая ягода, кое-где покрытая густыми сливками, падает со своего почётного места и сразу позорно насаживается на «пики». — Как только это произойдёт, имитатор осознает, что диалог с Кирой был сфальсифицирован полицией, а значит, предпримет попытки установить контакт с настоящим Кирой, — поясняет тот, рассматривая лакомство со всех сторон. — При успехе это обернётся катастрофой, при неудаче проблем создастся не меньше. Второй Кира выйдет из-под нашего контроля, а Первый… — Рюдзаки делает небольшую паузу. Вилка начинает сильно крениться вбок вместе с его головой. — По правде говоря, я не представляю его дальнейших действий, — разочарованный вздох. — Скорее всего, он также начнёт искать встречи с вероятным подельником, видя в этом выгоду для себя, — клубника навсегда исчезает во рту L, который монотонно продолжает: — Но возможен и такой сценарий, где Кира не рискнёт показать своё лицо тому, кому для убийства человека только оно и нужно. С бесцветных губ срываются нечленораздельные звуки, похожие на бурчание недовольного мягкостью одеяла кота, тогда как сам Рюдзаки превращается в гипсовую статую: недвижимую, не моргающую и по непонятным причинам завораживающую взгляд остальных на себе. Весь этот облик разрывается в тот же миг, стоит Моги спустя довольно длительный период странного молчания машинально потянуться к чужому плечу, чтобы вернуть задумавшегося детектива в реальность. Различив чужие намерения затылком, тот в последний момент уклоняется от широкой ладони, как если бы кожу обжёг пар от раскалённого докрасна клейма. Мужчина вздрагивает одновременно с остальными, одёрнув руку и недоумённо, с некоторым смущением нахмурившись после. L пугающе медленно прячет глаза за густой чёлкой, сжав губы в тонкую линию, а зубы крепко сцепив. Всем присутствующим хочется покинуть номер в сию же секунду, чтобы избежать пугающей своими последствиями кары. Хотя чужого лица никто не видит, угроза, которой фонит всё приготовившееся к нападению тело, а также впившиеся в худые колени ногти подтачивают чувство самосохранения, будто точилка — карандаш, до такой звенящей остроты, что на вопрос «Отступить ли на безопасное расстояние?» даже не требуется ответ. — Моги-сан, — в ставшем низком голосе металлической стружкой сквозит шипящее недовольство, смешанное с предостережением, — прошу не оказывать на меня какое-либо физическое воздействие, даже если оно не несёт в себе ограничивающего или насильственного характера. Мне это не нравится. — А, — мужчина на миг заминается, лихорадочно подбирая слова, — прошу прощения, — он виновато опускает голову, тогда как взгляд ещё некоторое время нервозно скачет с кресла на пол. Соитиро с хмурой строгостью взирает на стоящего слишком далеко для замечания подчинённого, в то время как Мацуда и Аидзава даже не находятся, как отреагировать. И если Сюити смутил сам факт неприязни детектива к тактильным прикосновениям, на Тоту же так подействовало то, каким морозным в тёплом доселе номере стал воздух, причём меньше, чем за минуту, и насколько механически L озвучил свои требования. «Он будто прочитал строки из учебника», — полицейский сдавленно сглатывает, почти испуганно отводя глаза в сторону. Ему всегда становится неуютно, когда в голове вспыхивают секундные мысли о том, в скольких же именно участках жизни Рюдзаки так разительно отличается от обычного человека. Этих пунктов уже слишком много. Слишком. Рюдзаки, ставший мрачнее неба в самый пасмурный осенний день, опираясь на подлокотники, незаметно для Мацуды встаёт, прячет по своему обыкновению руки в карманы и беззвучно ступает по мягкому ковру в сторону стола, что стоит у дальней стены, недалеко от входной двери. Взъерошенная бессонными ночами, сумбурными мыслями и постоянной наэлектризованностью нервов голова низко понурена, плечи опасливо приподняты вверх, а спина сгорблена настолько, что видна лишь чёрная макушка и несколько чётко выступающих позвонков под растянутой кофтой. Полицейских гнетёт неловкость, когда они наблюдают за чужими перемещениями, хотя никто не понимает причину этого. Нечто плотное, упругое и сковывающее движения не только тела, но и лёгких, протянулось толстой линией по контуру каждого из них и теперь сдавливает, подобно тискам без зубьев: мучительно медленно и принося ноющую тупую боль в висках и монотонный звон в ушах. Нередко создавалось впечатление, будто на атмосферу в здании напрямую влияет то, в каком настроении сегодня пребывает эксцентричный молодой человек, что звучит как некий абсурд. Будь это в действительности так, каждый из присутствующих в номере находился бы в уравновешенно-безразличном состоянии с момента пересечения порога двери. К сожалению, такая блажь им не доступна. Причём настолько долгий промежуток времени, что кажется, будто она и вовсе больше никогда не нагрянет. Сначала Рюдзаки доходит до входной двери. Останавливается перед ней, словно размышляя, уходить или нет. Прислушивается к самому себе; расходящиеся вибрации в груди утихают, кожа постепенно перестаёт зудеть изнутри, а загустевшая кровь возвращается в прежнее состояние. Одна из немногих вещей в жизни, которая может спровоцировать L на эмоции — грубое нарушение его личного пространства без какого-либо спроса. Подобное для него не является нормой, приносит весомый дискомфорт, словно колючий до чесотки шерстяной свитер на голом торсе. Терпеть это не было никакой необходимости, следовательно, можно исключить без малейших потерь. Так он и поступил много лет тому назад, не пожалев о собственном решении ни разу. И в ближайшее время L точно не собирается в скором темпе пересматривать своё плотно укоренившееся в разуме мнение, чтобы как-то его видоизменить или перевернуть с ног на голову. Если нет нужды, тогда зачем? — Вы можете идти по домам, — больше даёт указание, нежели предлагает Рюдзаки. Он не поворачивается, не двигается, кажется, не дышит вовсе, и все вышеперечисленные пункты служат ещё одним неопровержимым доказательством всей серьёзности этой, на первый взгляд, нелепой ситуации. — Все были на взводе последние дни, и каждому из вас необходим соответствующий отдых. — Да, Рюдзаки, — не слишком твёрдо произносит Соитиро, кивая немного после. — Спасибо. Слишком тонко намекая, что теперь есть возможность уйти, L поспешно попятился с прохода. Похожий на забитого подростка, он старается смотреть только под ноги, а вместе с тем прячет руки в карманы всё глубже, ясно давая понять: обсуждать что-либо ещё он не намерен. Полицейские, следуя за начальником, с непонятным чувством лёгкой растерянности покидают номер, не оглядываясь. И только идущий позади всех Мацуда в последний раз бросает на детектива секундный взгляд. Тот никак не реагирует, словно не видит чужих глаз, продолжая недвижимо стоять в мягкой серовато-синей тени, напоминая бесплотный безмолвный дух. Тота несдержанно резко выдыхает и возвращает голову в исходное положение — этот вид способен напугать любого. Тихий щелчок двери означает одно: всё время мира принадлежит лишь ему, Рюдзаки. Больше не нужно отвлекаться на посторонние звуки, а значит, приостанавливать процесс размышлений. Такая сладкая мысль плавно ослабляет до сих пор скрипящие от натяжения струны-нервы по мере того, как голову затуманивает новая цель. У кровати лежит ноутбук, которым непременно нужно воспользоваться в кратчайшие сроки ради возвращения хотя бы трети той продуктивности, что была ранее. L смотрит на устройство пристальным взором, однако думает вовсе не о том и ни о чём конкретном. В принципе, чему удивляться не стоит: в последние дни данная тенденция повторялась всё чаще, не принося ни вреда, ни, к сожалению, какой-либо пользы. Спустя некоторое время, затраченное на выход из транса, душ, чистку зубов и прочее, он, переодевшись в практически ничем не отличающуюся от повседневного комплекта одежду, залезает с ногами на постель, предварительно выключив весь свет в номере, и ставит на достаточно пышное одеяло незаменимый в работе инструмент. Тусклый синеватый свет экрана полностью захватывает бледное лицо, делая кожу ещё более болезненного сероватого оттенка и немного смягчая контрастность синяков от бессонных ночей. Сегодня как раз одна из таких. «Нужно перепроверить запись в дневнике двадцать второго мая, — делает он себе установку, открывая полицейский архив. — Слишком уж странно, что он вызвался пойти на указанное место именно в день, когда нет ничего, что могло бы указывать на присутствие там Второго Киры. Навряд ли струсил перед возможным отправлением в Сибую или, наоборот, решил показать мне свою смелость. Однако я не верю и в то, что это спонтанное решение помочь по доброте душевной, — широко распахнутые от заинтересованности в поиске улик глаза вдумчиво ползут по строчке листа из дневника в цифровом формате, тогда как палец медленно оглаживает, изредка скребёт нижнюю губу. — Может, здесь действительно есть ключевое слово, непонятное тем, кто не обладает силой Киры? Значит ли это, что он смог увидеть его? Но что это за слово? И если оно здесь присутствует, какой смысл в себе несёт?» Монитор вдруг отображает готическую букву W, чему Рюдзаки слегка удивляется. — В чём дело, Ватари? — Появилась новая информация о прошедшей сегодняшним днём акции, — задекламировали с другого конца. — Я отправил её на твой компьютер. — Я не собираюсь разбираться с этим, — просто хмыкают в ответ. — Деятельность по борьбе с несанкционированными демонстрациями находится в пределах юрисдикции полиции и прямым образом не касается дела Киры. — Я ожидал услышать подобное и не стал бы отвлекать тебя на нечто, не стоящее внимания. Заверение вмиг пробудило в подкорке сознания детектива по-детски наивный, но острый интерес. Ноготь указательного пальца оказывается красноречиво прикушен. — Хорошо. Спасибо, Ватари, посмотрю чуть позже.

━━━━━━━━━━━

— Ты всё поняла? Лайт вопросительно смотрит на сестру, которая стоит рядом и бегло изучает глазами решение уравнения, чтобы определиться, все ли шаги ей ясны. Спустя время она активно закивала с улыбкой на лице. — Да, поняла. Спасибо! — Я рад, — тот устало откидывается на спинку кресла и разворачивается к Саю, суетливо собирающей свою канцелярию в сумку. — Постарайся больше не отвлекаться на уроках. Я же не могу решать за тебя домашнее задание каждый день. — Это последний раз, я ведь уже говорила, — запальчиво уверяет та, заталкивая тетрадь вглубь. — Если бы не Харука, меня ничто бы не отвлекло от объяснений учителя. — Перестань. Человек всегда сам виноват в собственных ошибках, ты это прекрасно понимаешь. Не обращай ты внимание на провокацию, она бы получила замечание. Наставнический тон массивной глыбой придавил то мерзкое желание увиливать от факта причастности к отнюдь не похвальному звонку учителя родителям; Саю стыдливо отводит взгляд и поджимает губы. Спорить с братом она, разумеется, не станет — тот абсолютно прав. К тому же лгать самой себе считает не только глупым, но больше бесчестным занятием, от которого вместо облегчения на сердце под кожей разливается распирающая изнутри тяжесть вперемешку с тоской, а гудящая даже во сне голова идёт кругом от навязчивого желания признаться в наговоре. Нет, ей не нужно подобного, это уже решено. Лайт приподнимает манжету рубашки, чтобы взглянуть на стрелки часов. Почти десять вечера. — Иди-ка на кухню, — говорит он. — Маме наверняка нужна твоя помощь в приготовлении ужина. — А ты не пойдёшь? — вскрикивает Саю, изумлённо приподнимая брови. — Сегодня же папа возвращается, неужели не хочешь его увидеть? Ягами скептично вздыхает про себя; ни Саю, ни мама не знают о его помощи отцу в расследовании самого страшного дела за историю человечества, что, в принципе, является правильным решением, принятым ради их же безопасности. Единственное неудобство заключается в том, что из-за этого неведения каждое затрагивание данной темы во время семейного ужина, который уже стал по очевидным причинам приятной редкостью, превращает весь последующий диалог в очередной маленький спектакль, где Лайт, наряду с беспокоящимися за главу семьи родными, подрагивающим голосом спрашивает отца о продвижении расследования, а тот уже без наигранности, пессимистично рассказывает обо всём, что сын, в отличие от жены и дочери, прекрасно знает. Лайт правдоподобно, но спокойно возражает: — Хочу, конечно. Только, возможно, позже, — он по инерции поворачивает голову в сторону выключенного пока компьютера. Ореховые глаза незаметно сужаются, и голос твёрдо отчеканивает: — У меня ещё остались некоторые важные дела. Острой бритвой слух царапает короткий звук. Насмешка, на которую он никак не реагирует, так как банально привык к подобному. — Ах да, ты же у нас теперь студент. Ну ладно тогда. Учтивая интуиция шепнула, что отворачиваться к столу полностью пока рано. Как ни странно, не ошиблась: уже почти покинув чужую комнату, Саю вдруг задерживается в проходе, разворачивается с сумкой, лямку которой удерживает двумя руками, и чуть наклоняется вперёд. На свою беду Лайт замечает в чужих глазах колкие искорки очередной авантюры, что захлестнёт его прямо сейчас с головой. — Напомни мне, — начинает она хитро, — почему у тебя ещё нет девушки? Тот беззлобно усмехается, после чего закидывает руки за голову. А он уж было поверил, что на этот раз сестра действительно уйдёт сразу после прощания. — Как у тебя парня? — использует ту же тактику Лайт, слабо покачивая ногой в знак лёгкой заинтересованности, пускай и в шуточном споре. — А может, мне не нравятся парни, — девочка принимает оборону, с готовностью скрещивая руки на груди. — Вынуждаешь меня сказать то же? — юноша саркастически изгибает бровь. — О, ну это бы всё объяснило. Закрыв глаза, тот лишь протяжно вздыхает, на что сестра победно вздёргивает подбородок. Лайт видит невинное торжество и чувствует слабый звон хрусталя по рёбрам. Он любит такие моменты. Честно любит. Это единственные участки лоскута его жизни, когда игра в поддавки не подкладывает хворост в костёр самолюбия, а проигрыш не впрыскивает в кровь чёрную, как нефть, злость. Всё так, как и должно быть. Так, как нравится и ему, и Саю, которая, как кажется самому Лайту, способна ободрить любого одним лишь озорным огоньком в искристом, но не остром взгляде. — Не всё же тебе выигрывать, братец. — Да-да, — натянуто соглашается тот, затем крепко потягивается. — Ну, иди. С гордой улыбкой на губах девочка кивает и, наконец, уходит, а Лайт идёт закрывать за ней дверь. Щелчок замка — и реальность переключается по круговой. Словно декорации в театре, внешняя безмятежность крупными струпьями соскабливается с укрытого ночными тенями лица, тогда как внутри увядает, мгновенно сгнивая на дне желудка, та недавняя радость, что сладким комом стояла поперёк горла последние несколько мгновений. В углы комнаты сотней пауков побежал жгущий кожу холод, от которого без спроса автоматом откидывает разум ввысь, на вершину его, Лайта, небоскрёба, откуда просматриваются все собственные шаги и то, куда они ведут. Он видит свою карту, но не видит чужую. Даже то, что они накладываются одна на другую, не позволяет предугадать, куда завернёт синяя линия, чтобы перерезать красную. Так точно не пойдёт. — Наконец одни. Чем займёмся, Лайт? — скрипит в своей привычной манере Рюук прошедшему мимо Лайту, который даже не удостаивает его коротким взглядом. — Может, в приставку сыграем, а? Лайт? Эй, не игнорируй меня! — Не игнорирую, просто твоя болтовня отвлекает. На мониторе отображается архив с полицейской документацией и отчётами. У него было достаточно времени, чтобы научиться без затруднений находить в бесконечных лабиринтах ссылок, рапортов и обычных примечаний со сносками нужную папку, посвящённую лишь ему. С каждым днём количество её содержимого пополнялось, увеличивая цифровой вес в непозволительное число раз, но Лайт воспринимал это как просто превосходную возможность узнать о себе что-то новое. Недавно, например, в список жертв Киры попала девушка, по глупому совпадению погибшая от сердечного приступа сразу после визита к своему брату, приговорённому к тюремному заключению за разбойный грабёж супермаркета, который, в свою очередь, умер спустя час после этого. Неурядица в том, что минуты жизни последнего как раз были уже отсчитаны и записаны, а вот его родственницу такая же участь постигла отнюдь не по воле нового лица Справедливости, что, впрочем, как показывает практика, никак не мешает полиции вешать на своего «врага номер один» лишние смерти не виновных ни в чём личностей, причины смерти которых самые разнообразные, хотя и преобладают именно сердечные приступы. — Вот как? Не слишком ли ты зазнаёшься? — предостерегает с подкалывающей едкостью Рюук, а его застывшая кривая ухмылка расползается шире. — Разговаривать таким неуважительным тоном с Богом Смерти, в руках которого твоя жизнь… — Ты не убьёшь меня прямо сейчас, Рюук, — произносит Кира беспристрастно, полностью игнорируя горящие алым глаза слева от себя. — Если судить по твоим рассказам, мир Богов Смерти — унылое место, где не происходит ничего интересного за последние несколько сотен лет. Я для тебя как телевизор для людей. Ты ни за что не упустишь то веселье, которым я тебя обеспечиваю. Клокочущий хрип, больше похожий на удушье больного астмой, заглушить стуком клавиш не получается, как Лайт ни старается. — Верно ты подметил. Только не забывай: люди меняют свой телевизор, как только тот ломается, — Рюук заваливается на кровать и сразу подпирает щëку костлявой рукой. — Я ведь уже говорил, что ты далеко не избран небесами, а значит, от старика мне ничего не будет, если остаток отведённой тебе жизни перейдёт ко мне. — Я пока не сломался, если уж на то пошло, — напоминает Кира, не отрываясь от поиска. На радужках вдруг расцветает багровый отблеск того костра, что горит внутри уже очень долго, и он продолжает твёрдо: — И не сломаюсь до тех пор, пока не увижу, как L опустится передо мной на колени. — Этот L — умный парень, — тянет шинигами с неприкрытым, почти ехидным удовольствием. — Заставляет тебя охотиться не только на самого себя, но ещё и на имитатора. Знаешь, на твоём месте я бы скорее сотрудничал с ним, чем убивал. — Ха, я бы тоже не против заиметь на своей стороне такого союзника. У него есть влияние на Интерпол, ФБР и полицию всего мира, преступники боятся быть пойманным им, а люди каждый раз верят в его победу. Присоединись L к Кире, мир удалось бы очистить от всего этого отребья намного быстрее и эффективнее. Пальцы перестают бегать по клавиатуре, замирая, будто бы в нерешительности напечатать ещё хоть слово. Кира чуть склоняет голову, расслабляет плечи с беззвучным вздохом, полным насмешки над собственными словами. Всего за секунду спокойный прежде голос обрастает тонкими шипами льда, а желудок скручивает нетерпимость вперемешку с почти эфемерным разочарованием и даже обидой: — Однако подобное просто невозможно. L не уступит Кире, так же как Кира не уступит L. Они обречены бороться до конца. Конца одной эпохи или начала новой, где есть место лишь для одного «лица» справедливости и выкопанная могила для другого. — Не боишься сам угодить в эту могилу? — скептично хмыкает Рюук после небольшой паузы, наблюдая, как собеседник достаёт из органайзера ручку и, посматривая на, похоже, разыскиваемый всё это время файл, с тихим шелестом черкает имена преступников, объявленных в розыск неделю назад. Тот категорично качает головой. — Не я ведь хожу у её края. L не знает, с чем имеет дело. — И то верно, — соглашается лениво шинигами, скребя подбородок когтем. Некоторое время никто не разговаривал, и, как казалось Кире, длилось это примерно минуту, за которую один из них успел в очередной раз прогнать в голове дальнейший план действий, а второй — заскучать в прямом смысле слова до тихого воя. Лайт лишь на секунду косит глазами, когда тёмный силуэт вырастает за плечом, с любопытством заглядывая в Тетрадь Смерти. — Вижу, сегодня ты вносишь намного больше имён, — замечает Рюук. — Снова планируешь смерти на несколько дней вперёд? — У меня нет иного выхода, — равнодушно поясняет тот, не отрываясь от своего занятия ни на секунду. Шелест скользящей по проклятой бумаге ручки то и дело сменяется на резкие короткие свисты аккуратных штрихов, совершаемых отдёргиванием руки в сторону сильнее необходимого. Словно пишущего раздражает всё это, но нет возможности остановиться или отказаться, не дойдя до заветного конца. — Несмотря на пристальное внимание L, я не могу отклоняться от первостепенной задачи. Теперь, когда я, пусть и частично, привлечён к расследованию, к тому же посещаю университет и готовлюсь к тестам, мне пришлось кардинально перестроить график. Преступники должны умирать каждый день, вне зависимости от моего местонахождения и здоровья, иначе это вызовет подозрения. Со всей моей занятостью время вносить имена в Тетрадь остаётся только поздним вечером, с девяти до одиннадцати. После этого я иду ужинать, затем спать. — Если тебе так тяжело планировать около восьмидесяти смертей за один день, почему бы тебе не пользоваться обрывками листов и заполнять их в университете? — предлагает Рюук. — Слишком рискованно, — безапелляционно отрезает Кира. — После лекций я могу сразу же быть вызван в отель к следственной группе и Рюдзаки в том числе. Ему может прийти мысль обыскать меня и, разумеется, он заглянет в мой бумажник. И хотя он вряд ли что-то поймёт, лучше не рисковать понапрасну. Шинигами молчит некоторое время. — Тогда просто ложись позже. Тот прыскает от смеха. — Ну уж нет. Сбивать себе режим я не собираюсь. Если я хочу править Новым миром как можно дольше, подвергать здоровье необоснованной опасности недопустимо. Тебе, Рюук, со своим запасом лет жизни меня не понять. — Точно. В принципе, мне вообще всё равно, — выпаливает шинигами, скучающе оглядывая комнату. — Просто коротаю время до момента, когда ты принесёшь мне яблоки. — Ну, разумеется, — слабая улыбка затрагивает тонкие губы по неведомой никому причине, и Кира отводит отстранённый взгляд из-под опущенных ресниц к окну, где сквозь тонкие занавески пробиваются бархатный бледный ночной свет луны и фонарей. «Спит ли L сейчас?» Перед глазами сам собой вырисовывается образ детектива. Он по-прежнему недвижимо восседает на глубоком кресле со сгорбленной спиной и заискивающим взглядом исподлобья, а перед ним, на журнальном столике, всего понемногу: открытые с нескольких ноутбуков архивы документаций, использованные и позабытые за ненадобностью тарелки, чашки, на дне которых застыла густая тёмная масса из сахара и двух ложек кофе, упаковки от сладостей и пёстрые фантики от карамелек, тогда как прямо под рукой, горделиво подняв голову над всем остальным мусором, стоит небольшой микрофон для незамедлительного озвучивания нужд преданному помощнику и по совместительству единственному человеку, кто когда-либо удостаивался безоговорочным доверием L. Цепкий взор выхватывает нужную информацию из бегущих вверх строчек, палец заинтригованно поглаживает нижнюю губу, аномально тёмные круги недосыпа въедаются в молочную кожу всё сильнее, а дыхание незаметное, беззвучное. Боится упустить что-то. Боится проиграть. Юноша не порицает такую зацикленность детектива на деле Киры: его, наоборот, полностью удовлетворяет сила чужого азарта. Ведь не будь всего этого запала и рвения оказаться на общественном пьедестале в роли короля шахматной доски, пробираться вверх по головам было бы до тошноты скучно и просто. Ни один из них не любит ни то, ни другое. И именно поэтому каждый так отчаянно хочет утолить этот животный голод, желание главенствовать над судьбой, которая уже невесть сколько терпеливо сносит их надменные ухмылки в лицо, идя на любые крайние меры, лишь бы партия не заканчивалась ничьей. Оба поклялись не допустить этого. Оба готовы пойти на всё, принять любое выходящее за рамки общества решение, использовать всевозможные способы, чтобы навсегда вырвать по откровенному эфемерный сосуд победы из чужих рук и поставить его на самое видное место в доме и на самое памятное, главное, незаменимое ничем — в голове. И Лайт уверен. Он твердит это в хладнокровное лицо нависшей над ним судьбы: «Эта награда станет лишь моей. Ничьей более».