Слово русского императора

      Когда русский император возвратился в Петербург, Арман де Коленкур был официально представлен ему, и с того момента вступил в полномочия посла французской империи при дворе.       Когда Арман появился на приеме, ни он, ни император Александр, не подали вида, что уже встречались до этого месяц назад, и что Арман в некотором роде и был причиной внезапного отъезда императора. В течение всего приема послу Франции оказывались небывалые почести, император выделял его среди прочих обиженных послов, которые шептались между собой и одаривали Коленкура злобными взглядами.       Но Арману почему-то до них не было дела. Его интересовали не они, напыщенные индюки, представлявшие интересы врагов Франции и жаждущие вернуть Бурбонам корону; не они, вьющиеся у ног царя, шепчущие ему на уши слова презрения к Бонапарту. Главной заботой, целью и великой миссией новоиспеченного посла Франции был сам Александр.       С его появлением в тронном зале воцарилась тишина, которую способно было вызвать лишь безмолвное благоговение перед великими мира сего. Мрак, до этого злыми тучами сгущавшийся над головами шепчущихся послов, рассеялся то ли от того, что они прекратили шептаться при государе, то ли от того, что свет, исходящий от него, способен был затмевать любой мрак.       Арман запомнил русского императора в вечер его отъезда. С лица Александра не сходила улыбка, которую он всеми силами пытался подавить, но края его губ невольно поднимались, а небесно-голубые глаза наполнялись возбужденным блеском. Движения его были быстры и резки. Они полностью выдавали нетерпение, которое руководило всеми действиями русского императора накануне его встречи с Наполеоном.       Когда Александр вошел в тронный зал, он все так же блистал, но, присмотревшись к нему, Арман почему-то решил, что блеск этот был искусственным. Будто радость, с которой император встречал представителей других государств, скрывала за собой такую непреодолимую тоску, что спрятать ее можно было лишь за этой мастерской улыбкой и словами одобрения.       Под конец приема Арман был приглашен на ужин с императорской семьей. Больше никому из послов император не оказал такой чести в тот вечер, и Коленкур на мгновение ощутил себя избранным. Лишь потом он напомнил себе, что таким образом Александр чествовал Францию, а может, просто знал, что, придя домой, Коленкур обязан будет описать все события вечера Наполеону. Может, в действиях русского императора скрывалась надежда на то, что чем чаще он будет мелькать в этих «тайных» доносах, тем четче сохранится его образ в памяти императора французов.       За ужином Коленкур занял почетное место возле русского императора и, ведя с ним неторопливую и бессмысленную беседу, наблюдал за остальными членами императорской фамилии. Взгляд его сразу же зацепился за прекрасную императрицу, жену Александра, которая выглядела печальной и задумчивой. Несмотря на заливистый смех, которым она отвечала на шутки Великого Князя Константина, в глазах ее Арман разглядел слезы грусти.       Императрица-мать глядела на посла Франции с недоверием, пусть и пыталась казаться любезной, и заметила между прочим, что Коленкур «куда учтивее предыдущего». Арман поклонился ей и сообщил, что сочтет ее слова за похвалу. Этот инцидент позабавил Марию Федоровну, и посол мысленно отметил про себя, что стал ближе к тому, чтобы сыскать ее расположения.       После ужина Александр пригласил Коленкура в свой кабинет, чтобы обсудить дела. Так они наконец оказались наедине.       Александр вошел в кабинет быстрым шагом, бросив слугам что-то на русском. Как позже оказалось, он хотел, чтобы те зажгли свечи.       Арман проследил за тем, как трое лакеев возятся с канделябрами и, до тех пор, пока они не покинули комнаты, генерал Коленкур думал о том, что эти лакеи в общем-то не были слугами.       «Как же правильно их называют?» — подумал он. — «Неужели, неужели, эти люди — рабы?»       Он постарался скрыть свое замешательство от императора, который, пошевелив поленья в камине кочергой, обернулся к своему гостю и сказал:       — Вы бы знали, как я рад вас видеть, генерал! Александр не спешил отходить от камина, и пламя бросало на половину его лица оранжевые тени.       — Мы расстались с вами лишь месяц назад, Ваше Величество, — напомнил ему Коленкур.       — Ах да, всего лишь месяц, — император покачал головой. — Такое чувство, будто прошла целая жизнь, или, будто мы не виделись год по меньшей мере!       — Мне хочется верить, что путешествие придало вам сил, Ваше Величество. Александр бросил на него неоднозначный взгляд и усмехнулся:       — О, даже больше, генерал! Оно вернуло меня к жизни. Иногда это необходимо — оставить все дела и довериться фортуне, а потом — будь что будет!       — Если вы так говорите, полагаю, фортуна была на вашей стороне? Александр подошел к рабочему столу, на котором были аккуратно разложены документы на подпись и, вновь усмехнувшись, произнес:       — Она очень изменчива. Лучше пусть не принимает ничью сторону, чем становится твоим врагом.       — Та горечь, с которой вы это говорите, разоблачает слова человека, которого фортуна однажды предала.       — Дай Бог, чтобы однажды, генерал, — задумчиво ответил Александр и устремил свой взгляд на документы, пытаясь отыскать что-то среди них. В это время Арман смотрел на него. Генерал стоял чуть поодаль императорского стола, и это расположение открывало его взору картину, от которой ему не хотелось отрывать взгляда.       Император стоял в своем черном, плотно прилегающем к телу, мундире перед столом, одной рукой упираясь в дубовую поверхность, а другой вороша стопку документов. Он немного ссутулился, отчего плечи его казались шире. Прямо за его спиной располагалось большое окно, которое взирало на Коленкура ночной темнотой, таящей в себе неизвестность.       И посреди этих высоких потолков, широкого письменного стола и большого окна за его спиной, император Александр казался прекрасным и величественным одновременно, несмотря на столь поздний час.       Арман изумился тому, как один человек может так легко сочетать в себе оба этих качества, не прилагая к этому никаких усилий. Быть может, поэтому Наполеон и Александр так хорошо поладили. Эта черта была у них общей.       — Ах, вот оно! — наконец произнес Александр, выуживая из стопки уже распечатанное письмо.       Даже издалека Арман разочарованно заметил подпись графа Толстого.       — Письмо моего посла полно тревожных вестей, — сказал Александр, мягко улыбнувшись. — Я понимаю, что граф питает к настоящему политическому режиму Франции некое предубеждение…       Коленкур еле сдержал себя, чтобы не хмыкнуть. «Некое» было мягко сказано!       — Но несмотря на это, — продолжил Александр, — меня также тревожит стремление Наполеона захватить Силезию. Мне кажется, или в Тильзите мы с ним договорились сохранить Пруссию?       — Все верно, сир, — кивнул Коленкур. — Но, когда в Тильзите поднимались вопросы раздела, вы с императором Наполеоном рассматривали два варианта.       — И решили разделить Османскую империю, — напомнил Александр. — Мы договорились, что России отойдет Молдавия и Валахия.       — Все верно, сир, но если эти территории могут к вам присоединиться совершенно спокойно, то Франции в свою очередь придется вновь завоевывать свою часть Османской империи. Это крайне невыгодное приобретение.       — Выгоду можно найти здесь, приобщив к разделу Австрию, — сказал Александр. — Таким образом, мы обретем в ней союзника. Я помню, что Наполеон вел дела с султаном Селимом, но теперь его свергли. Нам ничего не стоит уничтожить Турцию, пока она не в состоянии сопротивляться. Прошу вас, отправьте Наполеону мой ответ и также напомните, что я не могу допустить, чтобы Силезия отошла Франции.       Коленкур кивнул, поджав губы.       — Не будем углубляться в политику в этот вечер, — внезапно сказал Александр. — Сегодняшний день был полон событий, но мне было необходимо обозначить основные пункты, которые тревожили меня больше остального до сих пор. Мы с вами возобновим этот разговор завтра же и обсудим разделение Османской империи подробнее.       — Это мудрое решение, сир, — кивнул Коленкур, отмечая про себя, как быстро возвышенный и мечтательный образ русского императора переменялся, становясь строгим и даже жестким, когда дело касалось политики.       «Я боюсь, мой государь не добьется Силезии», — подумал Арман.       — Мне было интересно, как вы себя чувствовали все это время в мое отсутствие, — вдруг сменил тему Александр. — Вам ведь до этого не доводилось бывать в Петербурге, разве я не прав?       — Да, я здесь впервые, — кивнул Арман. — Несмотря на то, что этот месяц я был еще не представлен ко двору, мне удалось познакомиться со многими знатными особами и получить немало приглашений на званые вечера.       — Неужели? — Александр удивился. — Я бы назвал это самым настоящим успехом. Вашему предшественнику Савари приходилось очень нелегко.       — Я наслышан о его неудачах в свете, — Арман кивнул. — Быть может, русское общество наконец привыкло к тому, что Франция теперь — ваш союзник?       — Нет, я думаю, дело в одной вашей особенности, — задумчиво сказал Александр.       На мгновенье Арману показалось, что император готовится хвалить его личные качества, что, несомненно, было бы верхом лицемерия, ведь Александр едва ли его знал. Однако русский император продолжил:       — Речь идет об особенности вашей фамилии. Видите ли, русское общество обращает внимание на приставку «де», это напоминает людям о старом режиме. Я надеюсь, что мое наблюдение вас не оскорбит.       — Правда не может оскорбить, сир. К тому же, теперь я вновь убеждаюсь, что русское дворянство приняло бы Бурбона на французском престоле с распростертыми объятиями. Это был ценный урок для меня. Остается лишь надеяться, что меня не примут за роялиста.       — Плохо ли казаться роялистом среди роялистов, генерал?       — Мне не позволяют так лицемерить честь и верность моему императору, сир, — гордо сказал Коленкур.       Александр некоторое время смотрел на него, не скрывая своего восхищения, и этот взгляд небесно-голубых глаз почему-то придавал Коленкуру еще больше уверенности в своих силах. Эта безмолвная похвала была лучше любых слов, и в какой-то момент Коленкур неожиданно для себя осознал, почему Наполеона так тянуло к Александру. 

***

      Коленкур напоминал Александру о Тильзите. Эти воспоминания, теплые, но в то же время болезненные, зудели неизлечимой язвой в сердце русского императора. Каждый раз, когда он видел Коленкура, края едва зажившей раны разрывались, и язва кровоточила, как прежде. От того ли это было так больно, что Александр сомневался насчет следующей встречи с Наполеоном, или от того, что теперь политика и чувства так плотно сплелись внутри него в крепкий узел, что нельзя было касаться одного, не потревожив другое? Он этого не знал и гнал ненавистные воспоминания, где он вновь обретал крылья надежды, прочь из своей головы, тщетно пытаясь вернуться за свой печальный письменный стол.       Они виделись с генералом удивительно часто, чаще, чем того требовали обязательства. Дело было даже не в том, что Александру хотелось, чтобы посол постоянно напоминал Наполеону о нем в каждом своем отчете, нет. Коленкур нравился Александру как человек.       Быть может, в этом играли роль его революционные убеждения о равенстве всех людей. Личность, обладающая такими убеждениями, теряла чисто дворянскую надменность и становилась неспособной раболепствовать и лицемерить. Александр чувствовал, что несмотря на то, что и Наполеон со временем стал своеобразным идолом, его подчиненные продолжали видеть в нем обычного человека. Да, он был гением, но от этого быть человеком он не переставал.       Наверно, поэтому между французским послом и русским императором завязалось какое-то подобие дружбы, основанное на негласном признании равенства, но, несмотря на это, все действия генерала были пропитаны таким глубоким уважением, что это равенство не перетекало в фамильярность.       Впрочем, чаще всего Александру приходилось воспринимать Коленкура больше как Францию, чем как отдельного человека, и это не могло не раздражать. Эта история походила чем-то на то, что происходило с Наполеоном в Тильзите. Будто в одном мужчине поселились две личности. Первая была капризна и честолюбива. Она то приближалась, то отдалялась, требовала, возмущалась и плела интриги. Но стоило им лишь покончить с внешней политикой, как появлялась другая — вежливая, уступчивая, веселая и очень располагающая к себе.       Конечно, думал Александр, настоящим Коленкуром был тот, второй, который, оставив незаконченные дела на завтрашний день, устраивался в кресле императорского кабинета и заводил неторопливый разговор о последних новостях театра или литературы. Он менялся с поразительной скоростью, как будто и сам он со временем начал понимать, что Наполеон затягивает свое решение с османскими княжествами, обещанными Российской Империи.       Александр беседовал с Арманом почти на каждом балу, удивляясь тому, как мало усилий приходилось прилагать французскому послу для того, чтобы быть приглашенным даже на какой-то частный бал, устраиваемый неким графом или иным высокопоставленным лицом. Коленкур на удивление быстро влился в русское общество и чувствовал себя превосходно, но русское общество замерло в ожидании, и Александр стал часто замечать подозрительные взгляды, бросаемые в сторону генерала.       Многие шептались о предстоящей войне со Швецией, порты которой Наполеону не терпелось закрыть для английских судов. Коленкур много раз интересовался у Александра готовностью войск, так что русский император даже пригласил генерала на смотр, которым Коленкур остался крайне доволен.       — Однако, вы не стремитесь воевать со Швецией, — сказал Арман Александру на одном из балов, которые давались в Зимнем дворце.       — Я ожидаю, пока ваш император выполнит свои условия мира, — сдержанно ответил ему Александр. — Он все еще не вывел своих войск из Пруссии, хотя я уже полгода твержу ему о том, что это необходимо сделать! И потом, он не стремится отдавать России княжества. Вы ведь понимаете, что совсем скоро континентальная система даст о себе знать, и России не достанется ничего, кроме убытков.       — Вопрос с Турцией крайне сложен, Ваше Величество, — осторожно сказал Коленкур. — Она делает все для того, чтобы стать Франции верной союзницей, а вы требуете ее немедленного раздела.       — Пусть ваш император наконец решит, кто ему важнее в качестве союзника—Россия или Турция! — наконец сказал Александр.       Из-за того, что они были на балу, оба говорили тихо и с учтивым выражением лиц, так что со стороны могло показаться, будто целый вечер они обсуждали погоду или рассыпались в комплиментах друг к другу.       — Ваши сомнения совершенно беспочвенны, — заверил его Коленкур. — Однако, ваша нерешительность относительно войны со Швецией также наталкивает императора на определенные мысли…       — Вы хотите сказать, что я боюсь развязывать открытую войну с Англией? — русский император рассмеялся. — О, я давно объявил ей войну, и это известно всем! Более того, ваш император прекрасно знает, что я разделяю его ненависть к англичанам.       Эти слова были абсолютной правдой, по крайней мере, до тех пор, пока воспоминания о «теплом» приеме Альтиери все еще были живы в памяти Александра. Он даже был немного рад тому, что в этот раз ему не пришлось кривить душой в своих заявлениях, решая судьбу своей страны. Коленкур остался доволен таким ответом. Александр не мог обвинять французского посла в медлительности его государя.       Наполеон же, похоже, вернувшись в Париж, пытался усидеть сразу на нескольких стульях. По крайней мере, так казалось Александру. Он писал торопливые, но красноречивые письма, половина которых содержала завуалированные признания в чувствах, а другая половина заключала в себе громкие обещания, которые кружили Александру голову.       «…Я надеюсь, Вы чувствуете себя хорошо»,— писал Наполеон.       «В нашу последнюю встречу мне казалось, что я успел сказать Вам все, что только мог, что теперь никакие слова не смогут выразить моей признательности Вам. Ведь Вы помните, что оба мы молчали в последние мгновения? Не потому ли, что исчезнувшие недосказанности сделали нас безмолвными?       И вот, спустя столько дней после моего возвращения, я осознаю, что все же не сказал Вам так многого и так многого не сделал!       Я знаю, что час нашего следующего свидания близок. Согласитесь, для этого у нас с Вами найдется много весомых причин. Скажите лишь, где Вы желаете встретиться. Выберите город, скажите мне, когда Вам будет удобно приехать, и я подчинюсь Вашей воле, последнее слово остается только за Вами.       Я знаю, что Вам уже наскучили мои длинные письма, в которых я, подобно юноше, пытаюсь изложить волнения моей души. Между тем, Вы читаете их со строгостью монарха, который осуждает мою медлительность.       Раздел Турции непременно будет, это уже решенный вопрос, мне лишь нужно немного времени, чтобы его подготовить. Государства не разрушаются в один день, Александр, для этого нужно приложить много сил. Константинополь — это город, откуда можно править миром. Я отдаю его Вам, потому что Россия слишком долго страдала от соседства с Османской империей. Возьмите себе Константинополь, Александр, и, вот увидите, мы с Вами станем хозяевами мира!..»       Как гармонично он умел сочетать в себе порыв души страстного любовника и стремления амбициозного правителя, посягающего на мировое господство! И, что самое удивительное, Александру нравились обе эти стороны.       Он начал читать это письмо разгневанным и раздраженным, но под конец с удивлением заметил, что губы его расплываются в предательской улыбке. Владение Константинополем, владение Черным морем! Когда бы еще Россия смогла достигнуть такого могущества?       Обещания, обещания, обращенные в письмо! Мысленно они разделили Турцию, не имея на руках даже самой малости — проекта этого раздела! Но как же Александру хотелось верить, что обещания эти не были пустыми…

***

      Однажды весной Константин пригласил генерала Коленкура к себе в резиденцию и целый день показывал ему, как строит своих солдат на французский манер, и копию булонского лагеря, которую он возвел там же. Великий князь постоянно спрашивал у генерала, похожи ли его «потешные» войска на французские. Генерал заявил, что видит поразительное сходство и похвалил Великого Князя за его дотошность и умения солдат. Константин был вне себя от счастья.       Александр, который тоже присоединился к смотру войск своего брата, за всю прогулку почти ничего не сказал. На протяжении целого дня его настроение было меланхоличным и даже немного подавленным. Весна навевала грустные воспоминания, и он ничего не мог с этим поделать.       Когда они с Коленкуром вернулись в Петербург, Александр предложил заглянуть к нему в кабинет на недолгую беседу. Несмотря на то, что был уже поздний вечер, генерал согласился.       Александру нравилось, что он соглашался на все и все поощрял. Казалось, что для Коленкура не существует неверного решения, если его принял русский император. Кабинет был хорошо натоплен, поэтому они быстро сбросили свои шинели. Александр приказал подать чай, и они устроились возле камина, как некогда с Чарторыйским, чтобы побеседовать о чем-то несущественном.       — Я удивлен тому, как Великий Князь восхищается нашей армией, — сказал Коленкур. — Это не может не льстить мне, как военному.       — Да, восхищается, — Александр кивнул, делая глоток из своей чашки. — Хотя, признаться, сперва он пытался держать лицо ярого противника этого союза. Маршал Мюрат своими пышными нарядами и муштрой своего корпуса вскружил ему голову.       Лишь после того, как эта фраза была произнесена, Александр понял, насколько двусмысленно она прозвучала, и добавил:       — Я имею в виду, что Константин захотел тоже так блистать, это не то, о чем вы могли бы подумать…       — Я прекрасно понимаю, — заверил его Коленкур, который внезапно тоже почувствовал неловкость. — Мюрат знает, что такое эффектность.       — К слову, он все еще в Париже? — вдруг спросил Александр. — Мне недавно передали, что Наполеон назначил его королем Неаполя.       — О, его нет ни в Париже, ни в Неаполе, — усмехнулся Коленкур.       — Но где же он?       — Командует своим корпусом в Испании.       — Ах, Испания! — сказал Александр. — Вам не кажется, что ваш государь слишком распыляет свои силы? То он требует у России флот, чтобы захватить острова в Средиземном море и сделать его внутренним бассейном Франции, то призывает меня начать подготовку к походу на Индию, а теперь посылает армии в Испанию! Есть ли на земном шаре клочок земли, куда он не хотел бы воткнуть французский флаг?       — Не беспокойтесь, сир, — усмехнулся Коленкур. — Такой клочок имеется и — более того — он огромен! Это вся Россия от западных губерний до самых восточных. Если Его Величеству и нужна эта территория, то только для того, чтобы повести свои войска в Индию. Но он не сделает этого, пока вы не дадите на то разрешение.       — Это предприятие с Индией не внушает мне доверия, — сказал Александр.       — Оно не такое масштабное, как может показаться на первый взгляд, — возразил Коленкур. — Смысл заключается в том, чтобы запугать Англию. Она считает, что владеть Индией может лишь тот, кто доберется до этой обители пряностей по морю. Мой император докажет ей обратное и отвлечет ее внимание на Востоке.       — Надеется ли он все же нанести удар по самому Альбиону? — задумчиво спросил Александр.       — Я не могу этого знать, — ответил Коленкур. — Еще в пятом году у него было четкое намерение нанести удар по островам. Ваш брат неимоверно точно смог воспроизвести наш лагерь в Булони, но Англия вовремя спохватилась, чтобы внимание Его Величества было отвлечено. Ожидание тумана оказалось слишком долгим, а Ваше Величество с императором Францем не стали бы ждать.       — Только сейчас я понимаю, насколько своевременно среагировало английское правительство на такую угрозу, — горько усмехнулся Александр. — И в то же время, насколько убедительными были его увещевания! Так легко воевать чужими руками и оставаться в тени, имея куда большую выгоду, чем слава, обретенная на полях сражений!       — Теперь вы наверняка понимаете, насколько Англия лицемерна! — презрительно сказал Коленкур. — Она прекрасно понимает, что ее колонии можно так же просто отнять, как она когда-то их завоевала!       Александр кивнул, устремляя взгляд на потрескивающие поленья в камине. Англия, Англия, Англия… То самое слово, которое одним лишь звуком способно было вывести Наполеона из себя.       Сколько еще будет продолжаться эта бессмысленная война? Смогут ли они положить ей конец?       — Порою мне кажется, что жизнь императора Наполеона состоит лишь из непрекращающейся работы, — наконец произнес Александр. — Подумать только! Иметь столько планов с четким намерением воплотить их в жизнь! Как он успевает столько делать? Выходит ли он из своего кабинета? Есть ли в его жизни что-нибудь более важное, чем работа?       — Вы ведь сами знаете ответ, — тихо произнес Коленкур.       — Нет, генерал, нет! — Александр вздохнул. — Иногда мне кажется, что я его знаю, иногда он звучит даже очень убедительно в моей голове, но, озвучив его, я больше не верю в правдивость этих слов! Нет, генерал. Я не знаю, что для Наполеона действительно важно. Наблюдая за его деяниями, за его победами и убийственной самоотверженностью, с которой он относится к своему государству, я все больше убеждаюсь в том, что он никого не способен полюбить так же сильно, как Францию! Такие люди, как он, привыкли все рационализировать и обращать внимание лишь на вещи, которые покажутся им выгодными или практичными. Можно ли воспринимать любовь, как нечто практичное? Вот вы, генерал, я знаю, что вы оставили во Францию невесту, значит, вы знаете, что такое любовь!       Он бросил на Коленкура пылкий взгляд, надеясь найти на лице собеседника понимание… но не нашел. Вместо этого Коленкур выглядел растерянным и пробормотал невнятное:       — Невеста… да… пришлось оставить.       Александр покачал головой и снова посмотрел на пламя в камине.       — Я нашел утешение в любви. Я понял, что это единственное, ради чего стоит жить, пусть, объект моей любви относится к смыслу жизни совсем иначе. Он говорит что-то о провидении, о своем великом предназначении, он верит, что в его силах повелевать народами и писать историю по своему усмотрению. У меня никогда не было таких амбиций. Плохо ли это для государя? Плохо ли иметь эту ненужную в политике способность — любить?       — С чего вы решили, что император Наполеон не способен любить? — вдруг произнес Коленкур. — Это чувство, не чуждое любому человеку. Ни ему, ни вам, ни… мне. Вы сомневаетесь, потому что вас с ним разделяет расстояние, а письма слишком скупы на эмоции и от этого неубедительны.       — Часто ли вам пишет ваша невеста?       — Я получаю ее письма реже, чем вижусь с вами, сир.       В этом ответе было столько горечи и покорности, что от удивления Александр вновь взглянул на французского посла, который задумчиво вертел в руках пустую чашку. Его привлекала в Коленкуре именно искренность, именно способность выслушать, будто они знали друг друга немало лет, но в тот вечер Александру показалось, что Арман что-то от него скрывает.       — Это не может не льстить, генерал, — русский император попробовал улыбнуться.       — Похоже, вы тоже предпочли работу чувствам.       — Похоже…       Коленкур поднял взгляд, и некоторое время они смотрели друг на друга в полном безмолвии, нарушаемом лишь потрескиванием камина. Все это время Александр думал о том, насколько действительно искренен был с ним французский посол.       Александр был искренен, но не потому, что действительно нуждался в чьей-либо поддержке. Если бы это было так, он ни за что не стал бы делиться сокровенными мыслями с кем-либо. В этом уединении с послом Франции русский император сам для себя разглядел выгоду.       Пусть Коленкур думает, что смог втереться в его доверие, пусть считает себя избранным и единственным, кому Александр осмелился обнажить свою душу. Александр знал, что за доверие платят доверием. Он также знал, что подобные исповеди располагают людей к страдальцу, и они на некоторое время забывают собственные выгоды. Исповедь любого из смертных сама по себе содержит нечто сокровенное, а исповедь русского императора, славящегося своей загадочностью… О, Александр был уверен, что теперь Коленкур оказался в его власти.       Он не хотел жестоко использовать человека, которому Наполеон доверил вести дела Франции в Петербурге, но если этот человек окажется преданным сразу двум правителям, решившим раскроить мир на равные части…       Александр молчаливо разглядывал генерала, который не решался больше посмотреть в сторону русского императора. В душе французского посла были посеяны семена сомнений. Быть может, побеги, которым они дадут начало, окажутся весьма полезными для внешней политики России в будущем.

***

      — О, милый друг, мне лестно, что вы решили навестить меня перед отъездом в Вену! — сказал Александр, приветствуя Чарторыйского, появившегося на пороге его кабинета.       Адам выглядел уставшим. Всегда одетый с иголочки, теперь он будто вовсе не смотрел на себя в зеркало перед выходом из своих апартаментов, и напяливал фрак вместе с шейным платком прямо на ходу. На его лбу залегли возрастные морщинки, под глазами собрались безрадостные тени, и даже уголки губ опустились вниз от усталости.       Он вошел смело, приветствуя императора и усаживаясь в предложенное ему кресло.       — Я лишь надеюсь, что вы не покинете меня надолго, Адам, — сказал Александр, откупоривая бутылку водки.       Адам, который только сейчас заметил, что на столике разместились тарелки с разной закуской и две рюмки, удивленно посмотрел на Александра и промямлил:       — Что вы, я не…       — Нет, Адам, — строго сказал русский император, разливая водку по рюмкам, — нам обоим необходимо выпить.       Вторая дочь Александра тоже умерла. Пусть, он никогда не считал ее своей родной дочерью, будучи прекрасно осведомленным о любовниках императрицы, смерть маленького существа, к которому он успел привязаться за столь недолгий срок — два года, — оставила отпечаток в его душе.       Он никак не показывал того, насколько его печалит это событие. И он, и его жена, уже давно жили каждый своей жизнью, и были друг для друга кем-то вроде соседей, которые способны переживать друг о друге, но которых не то чтобы на самом деле заботит душевное состояние другого.       Лиза много плакала. Мария Федоровна качала головой и смотрела на Александра с укором, причитая: «Ты должен быть с ней постоянно, не то она умрет от горя!»       Лиза от горя не умерла. По прошествии двух недель слезы на ее щеках высохли, пусть она и сохраняла горестный вид и ходила в трауре. Стоило Александру заметить край черного платья, мелькнувшего в коридоре, или увидеть Елизавету Алексеевну, облаченную в траур, за ужином, он чувствовал, как его сердце пропускает удар.       Ему мерещилась Альтиери. Лиза была совсем не похожа на нее ни лицом, ни повадками, но, в силу своей близорукости, Александр почти никогда не обращал внимания на детали. Черное платье перечеркивало любой образ, и он множество раз восклицал про себя: «Неужели синьора пробралась в Зимний дворец?!»       Конечно, это было бы глупо с ее стороны. Конечно, этого не могло быть. Придворные, заметившие, что он стал практически избегать жену, решили, что тому виной его скорбь по смерти дочери.       Чарторыйский уже давно не был любовником Лизы. Александр не заметил, как они расстались, и что было тому виной, но по глазам Адама, по тем взглядам, которые он продолжал бросать на императрицу, Александр догадывался, что, если Лиза и успела забыть графа, то граф ее — никогда.       Быть может, именно поэтому Чарторыйский ехал в Вену. Русский император долго думал о том, что должен чувствовать мужчина, когда его любимая так страдает, а он никак не может ей помочь. Императрица держала Адама на расстоянии, и поэтому он мог лишь издалека наблюдать за ее горем, не смея приблизиться к ней и помочь справиться с этим горем.       Пожалуй, это было настоящей пыткой. Александр смотрел на осунувшееся лицо Адама, который теперь налегал на водку так, словно это не он отказывался от нее лишь полчаса назад. Своя компания — это меньшее, что смог предложить русский император старому другу, чтобы помочь тому справиться с этим жутким бессилием.       Никто из них не решался заговорить об умершей княжне. Это бы доставило боль им обоим, и поэтому Александр произнес:       — Вы поменяли свое расположение к Коленкуру, граф.       Чарторыйский усмехнулся и, поставив рюмку на стол, сказал:       — Не понимаю, с чего вы это взяли.       — Вы были замечены у него на приеме спустя несколько дней после того, как я издал указ о присоединении Финляндии. Вы не можете отрицать того, что союз с Францией начал приносить свои плоды.       — Плоды? — хмыкнул Чарторыйский. — Разве вы не читаете газет? Каждую неделю объявляют все о новых и новых банкротствах. Быть может, вы и стали внезапно питать ненависть к Англии, но не можете отрицать того, что разрыв с ней ведет нас к экономической катастрофе!       Александр покачал головой:       — Всегда, в любое время, в любой период Россия сталкивалась с экономическим кризисом, переживем и в этот раз. Да, я питаю ненависть к Англии, но вы, похоже, забываете, что у нас сильный союзник — Франция. Вы сами признали это, иначе вы бы не стали идти к Коленкуру.       — Мною двигала простая мудрость: нужно знать врага в лицо! — гордо сказал Чарторыйский. — И потом, на том приеме были замечены многие, и Коленкуру удалось бы околдовать нас, если бы намерения Франции не вспыли самым нахальным образом.       — Вы ведь говорите о Бернадоте, разве я не прав?       — Еще бы! — хмыкнул Чарторыйский. — Мне дела нет до того, что Буонапарте устраивает в Испании, Франция обязалась дать нам корпус Бернадота для подкрепления в Швеции, в итоге он переправил на скандинавский полуостров лишь аванград и замер в ожидании! Разве это помощь?       — И вы обвиняете в действиях Бренадота конечно же императора Наполеона? — уточнил Александр, которому тоже не нравилась эта вялая поддержка.       — Разве не очевидно, что этот корсиканец желает вести войну на севере нашими руками? А сам всеми силами пытается покорить юг, — фыркнул граф. — Это позор для Франции! Настолько пренебрежительно относиться к условиям мира!       — Вы вроде уже не министр иностранных дел, но осведомлены о ситуации в мельчайших подробностях, — вздохнул Александр.       — А вы слишком спокойны, — заметил Чарторыйский. — Вечно ходите с этим Коленкуром, разговариваете с ним о чем-то, и сами не замечаете, о чем судачит высший свет.       — Вы ведь знаете, я терпеть не могу слухи, Адам.       — А зря! Я привез из Москвы самые свежие эпиграммы и карикатуры, неужели вам не хочется взглянуть?       — Я, пожалуй, воздержусь, — мрачно сказал Александр, вспоминая, как Адам в последний раз показывал ему карикатуры.       — Вы совсем не похожи на себя после Тильзита, — сказал Чарторыйский. — Тогда во всех ваших действиях я все еще мог разглядеть предубеждение ко всему французскому. Но теперь, когда Россия задыхается в цепких лапах Бонапарта, вы восхищаетесь им! Я вижу в ваших глазах надежду! Все мы ожидаем, когда вы наконец пробудитесь от тех грез, которые он вам внушил. Он обещал вам Константинополь, но разве он сделал хоть что-нибудь для того, чтобы вам достались хотя бы Молдавия и Валахия? Вы благодарны ему за то, что он разрешил присоединить Финляндию, но разве она не была завоевана силой русского оружия? Очнитесь, государь! Я покидаю вас с тяжелым сердцем и надеюсь найти вас спустя некоторое время в более решительном настроении. Ведь вы в глубине души понимаете, что Франция не может быть союзницей России.       — Все эти вопросы мучают меня, граф. Именно поэтому я встречусь с Наполеоном в Эрфурте.

***

      Капризное осеннее солнце все еще сохраняло остатки былого тепла, выглядывая из-за серых облаков, чтобы на мгновение озарить землю своим грустным светом. Выходя из кареты, Александр на мгновение задержал взгляд на этом солнце. Нет, оно явно было теплее того, ноябрьского, но прохладный ветер, пропахший палой листвой, навевал непонятную тоску. А то, ноябрьское солнце хоть и было редким гостем и совсем не дарило тепла, все равно почему-то вгрызлось Александру в душу.       Кто-то рядом настойчиво кашлянул, заставив русского императора вздрогнуть и опустить глаза. Константин, уже успевший выскочить из кареты, смотрел на брата долгим, немного раздраженным взглядом.       — Негоже заставлять женщину на сносях ждать! — покачал он головой. Александр усмехнулся. «Женщиной на сносях» Константин назвал их сестру, Марию Павловну. Императорский кортеж остановился в Веймаре.       — Никогда бы не подумал, что ты так себя окрестишь, — парировал Александр. — Ты, похоже, здесь единственный, кого донимают муки ожидания, братец.       — Скорее, муки голода, — пробурчал Великий Князь. — Ну, идем же! Чтобы Мари поскорее распорядилась подать ужин.       Александр покачал головой, и они устремились в Веймарский дворец по аккуратной мощеной алее, обрамленной молодыми деревьями.       Русский император был в этом дворце впервые, но почему-то чувствовал себя так, будто знает эти коридоры всю жизнь. На входе их тут же встретила улыбающаяся розовощекая Мари. Наплевав на всякие предписания протокола, она бросилась Александру на шею и долго не хотела его отпускать, пока стоящий рядом Константин не сказал:       — Сразу видно, кто тут любимый брат.       — Да полно тебе! — махнула рукой Мари, и уже в следующее мгновение Константин тоже оказался заключенным в крепкие сестринские объятия.       Александр наблюдал за ними, а в мыслях его медленно рождалось осознание того, что он не видел Мари вот уже четыре года. Казалось, это были не годы, а столетия, по меньшей мере, целая жизнь! Такая сдержанная в своих частых письмах сестра была совсем не похожа на ту улыбчивую Мари, которая встречала их в своем дворце. В какой-то момент Александру показалось, что из-за этой долгой разлуки он совсем позабыл, какой она была на самом деле.       Пришлось очень осторожно ее предупредить, что они не смогут задержаться надолго. Почему? Дело в том, что…       — Ты знаешь, что я не одобряю этого союза с Францией, — призналась Мари, когда они наконец сели за стол. — Кто вообще одобряет его в России? Жалко, меня не было с вами, когда ты сообщил новость о мире матушке. Я бы посмотрела на ее лицо! Но ты, ты сам разве веришь в то, что сотрудничество с Францией возможно? Слышала, Наполеон готовит в Эрфурте нечто грандиозное! Туда приехала лучшая парижская труппа и этот… как его… Тальма! Уж очень его расхваливают. А еще туда съехались короли, великие герцоги, князья…       — То есть Тальма тебя интересует больше, чем короли и князья? — усмехнулся Константин. — Раз ты упомянула его первым.       — Я этих августейших особ за всю жизнь насмотрелась, — пожала плечами Мари. — Говорят, Тальма мастерски исполняет Цезаря. Я бы посмотрела.       — Не знаю, как насчет Тальма, — Александр пытался вспомнить, где слышал эту фамилию до этого. — Но вот Наполеона я тебе смогу показать.       — Фи, да на что он мне сдался!       — Мари! — воскликнул Александр, но не смог сдержать улыбки.       — Ну а правда? Пол Европы к рукам прибрал, другую половину запугал, и что мне теперь, восхищаться им?       — Не интересно даже взглянуть?       — Думаешь, он диковинка какая? Что там на него смотреть!..       За такими шутливыми разговорами прошел целый вечер. Марии Павловне, казалось, даже не требовалось прилагать усилий, чтобы сохранить радостную атмосферу за семейным ужином. Тем временем ее муж был молчалив. Александр догадывался, что Мари скорее всего строго-настрого запретила Карлу Фридриху говорить о политике, а иной темы для разговора бедный наследный герцог придумать не мог.       Русский император легко мог его понять — все мысли человека, чье герцогство внезапно стало частью Рейнского союза, были наполнены переживаниями о будущем его феода. Но все же Веймар должен был стать лишь передышкой, а не разогревом перед дебатами, поэтому к Мари Александр теперь испытывал чувство глубокой благодарности. На утро она провожала их до дверей, изо всех сил стараясь придать лицу прежнее улыбчивое выражение.       — И вот опять вы меня покидаете! — немного капризно сказала она на пороге. — Корсиканский выскочка дороже родной сестры!       — Ну полно, Мари! — улыбнулся Александр. — Мы еще обязательно вернемся в Веймар. Я скажу Наполеону, что хочу показать ему Гете, но на самом деле буду показывать Наполеона тебе, — он лукаво подмигнул сестре. — Готовь бал, зови гостей, будет весело, обещаю!       — Привести этого людоеда в нашу обитель муз и любви! — шутливо всплеснула руками Мари. — Слушаюсь и повинуюсь, Ваше Величество!       На прощание она снова обняла обоих братьев, а Александру шепнула на ухо:       — Возвращайся скорее, Собака!       Когда она отстранилась, Александр еще некоторое время смотрел на нее, такую знакомую и родную, но все же в чем-то изменившуюся. И только во время прощания Александр впервые заметил под складками ее нежно-голубого платья слегка округлившийся живот.

***

      Когда до Эрфурта оставалось не больше часа езды, карета замедлила ход и вскоре совсем остановилась. Из окна Александр мог разглядеть приближавшуюся к императорскому кортежу группу всадников во главе с маршалом Франции. Александра предупредили, что его будет встречать Ланн.       Когда маршал наконец поравнялся с каретой, Александр слегка подался вперед, чтобы разглядеть его получше. Обладатель слегка грубых черт, выдающих его происхождение, и загорелой кожи, свидетельствующей о частом нахождении под прямыми солнечными лучами, Ланн в маршальском мундире выглядел безупречно.       Эполеты на его плечах переливались золотом в лучах обманчивого сентябрьского солнца. Двууголка с золотым галуном и пышным белым пером бросала легкую тень на его серьезное лицо. Черный китель, расшитый золотом на воротнике и манжетах, идеально подчеркивал ширину его плеч, а на груди алела лента ордена Почетного Легиона. Одной рукой маршал сжимал поводья, другая лежала на позолоченном эфесе шпаги, в очередной раз выдавая в нем человека с военной выправкой.       Увидев императора, маршал склонил голову и произнес твердым, но учтивым голосом:       — Ваше Императорское Величество, я удостоен чести приветствовать вас от лица Его Императорского Величества Наполеона.       — Благодарю вас, маршал, — Александр улыбнулся. — Я наслышан о ваших подвигах и теперь рад познакомиться с вами лично.       Почему-то появление Ланна вызвало внутри Александра необъяснимое волнение, в мыслях тут же возник образ императора французов.       В маршале было ни грана изысканности или утонченности, свойственной наследным аристократам. Но, возможно, именно эта грубоватая простота и была истинным секретом успеха французской армии — того духа, который Наполеон сумел зажечь в людях.       — Ваши слова для меня — лучшая похвала, сир, — сказал Ланн.       — Как себя чувствует император Наполеон?       — Как всегда — полон сил и с нетерпением ожидает вашего приезда!       — Не будем же заставлять его ждать, маршал!       Ланн кивнул, развернул коня, и они продолжили путь. Сопровождавшие маршала французские офицеры устремились вслед за каретой.       Константин склонился к Александру и шепнул на русском:       — Наполеон знает, кого посылать! Ты только посмотри, как на нем сидит мундир!       Но Александр думал совсем не о мундире. Он время от времени поглядывал в окно, на маршала, который двигался в одном темпе с каретой, и в этом спокойном, немного резком человеке со взглядом, полным отваги, он видел тонкую, незримую нить, связывающую Александра с Наполеоном.       Нет, маршал не был Наполеоном, но одна мысль, что, возможно еще этим утром он разговаривал с императором французов, видел его улыбку и блеск его загадочных серых глаз, слышал, как он отдает распоряжения своим уверенным голосом, сводила Александра с ума. Это было мучительно — понимать, что между ним и императором французов стояла целая плеяда таких людей, как этот Ланн.       Русскому императору не было дела до маршальского мундира и до того, как уверенно Ланн держался на лошади. Сам того не замечая, он проникся непонятной завистью к этому человеку, который имел возможность видеть Наполеона каждый день.