Святая

— А по тебе и не скажешь, что умеешь баню топить, — крикнула Индика из-за закрытой косой двери.  Себастьян ухмыльнулся, глядя на палочку во внутреннем кармане пальто. — По-твоему, я городской пижон? Никогда не держал в руках топора? — стараясь говорить оскорблённо, ответил он.  Индика стушевалась — она не хотела обидеть Себастьяна, который только пару дней назад спас ей, глупой, жизнь.  — Нет-нет, что ты, — принялась оправдываться она, с наслаждением от жара и подступающей сонливости растирая ладонями голые ноги, что уже покрылись испариной. В бане становилось душно, но выходить пока не хотелось.  За дверью послышались копошение и скрип лавки в предбаннике — Себастьян уселся в ожидании своей очереди попариться. Они брели почти двое суток после происшествия с гигантской собакой по зимним дорогам, которые были похожи одна на другую из-за огромного количества снега, льда и бесконечных кладбищ на обочинах.  Когда им на пути попался заброшенный дом, а во дворе оказалась ещё и незапертая баня, где стоило только подлатать входную дверь, их счастью не было предела: они оба вымотались и мечтали только о еде, тепле и чистоте. Веки Себастьяна нещадно наливались свинцом, а в предбаннике становилось всё теплее и теплее, и наконец его сморил сон — прислонившись к бревенчатой стене виском, он мгновенно отключился, а Индика всё продолжала рассказывать ему о том, как страшно ей было бежать от той собаки, как сильно замёрзли её пальцы на ногах и как чертовски (Господи, прости!) чешется апостольник, будь он неладен. «Богохульница, дрянная девка, бесстыдница!» — голосом настоятельницы кривлялся в голове дьявол, словно перед зеркалом строя себе же причудливые рожи.  Индика упрямо делала вид, что не слышит его, продолжала лепетать, но раздражение всё нарастало внутри, и она нетерпеливо дёргалась всем телом, стискивала зубы и сжимала в пальцах скользкие чётки.  Её пугало, что чем дальше они с Себастьяном были от монастыря, тем сильнее она отдалялась от Бога. Или Бог окончательно отдалился от неё?  От этих мыслей позвоночник Индики покрывался мурашками. Ещё и этот голос, он будто становился громче, раздавался в ушах куда звонче, чем раньше. Любопытство, что съедало Индику в холодных стенах монастыря, теперь изо дня в день утолялось, как она того и хотела, но вот удовлетворения в душе она не чувствовала — куда уж там, за толстой бронёй из вины и стыда.  Ей было неприлично интересно слушать обо всём, что рассказывал Себастьян, а говорил он много, что не могло не радовать — сама Индика страшилась чересчур открывать рот, ведь тут же вспоминались слова настоятельницы: — Язык твой — враг твой! — с ненавистью говорила она и закрывала перед лицом Индики тяжёлую дверь так называемого «карцера» для особо провинившихся. Этой провинившейся всегда оказывалась лишь Индика, за редким исключением.  А Себастьян как назло расспрашивал спутницу о её детстве, родителях, о том, как она попала в монастырь, как очутилась в том доме, зачем ей Кудец… Индике порой хотелось рассказать обо всём, что накопилось у неё в душе за долгие годы жизни в неволе, но в конце концов она казалась себе слишком навязчивой, болтливой и печально замолкала, с забвением внимая рассказам Себастьяна. А он, совершенно отчаявшийся, выкладывал всё подчистую, скрывая лишь, из остатков соображения безопасности, о магии, своём происхождении и розыске. 

***

— Я рассказал тебе, зачем мне Кудец, а ты? Что у тебя случилось? — спросил Себастьян, паром изо рта грея озябшие руки.  Перед ними плавно расступался сотканный из стужи утренний морозный туман, открывая вид на большущий каменный мост, что вёл в ближайший более-менее крупный город, в храм которого и привезли чудодейственный Кудец, как слышала Индика из уст пьянчуг в сторожке у монастыря.  От вопроса Себастьяна она застыла на месте, вцепилась пальцами в шерстяную юбку, стыдливо опустила взгляд. «Скажи ему, что в Бога не веришь! — прыская со смеху, указывал в голове чёрт. — Расскажи, что сомневаешься, да что уж там, знаешь, что Бога-то нет!» — и расхохотался. Да так, что зазвенело в ушах, голова принялась раскалываться надвое.  Индика со страху попятилась, обхватила ладонями голову, обёрнутую в апостольник, её безумный взгляд забегал из стороны в сторону, дыхание участилось. «Паника, — не менее испуганно понял Себастьян, наблюдая за Индикой. — У неё паника. Что делать?!» Он подлетел к ней, бережно усадил на единственный не обледенелый камень, зачерпнул немного рыхлого снега, слепил из него снежок и начал водить им по пылающему лицу Индики. Это единственное, что пришло Себастьяну в голову в тот момент, но похоже, что способ оказался действенным — лицо Индики на глазах приобретало более спокойный оттенок, ноздри перестали так сильно раздуваться от перенапряжения, и наконец она протяжно выдохнула, сложив пересохшие губы в трубочку.  Отойдя от приступа, она сама набрала полные ладони снега и с жадностью запихала весь его в рот, умирая от жажды. Себастьян смотрел на это действо с нескрываемым изумлением: «Заболеет, — думал он. — Как пить дать, заболеет». Когда Индика напилась и вконец успокоилась, они оба встали и, решительно глядя вдаль, где городской пейзаж был покрыт пеленой метели, шагнули на мост, не упуская из виду золотой купол храма.