Между прошлым и настоящим | Головорезы

Коди

      Я, конечно, ожидал пинок под зад от надзирателей, чьи нервы потрепал за эти восемь месяцев, но всё, что я получил — режущий слух звук ворот за спиной до полного их закрытия. Очень жаль, я бы впервые пожал парням руки, закопав топор войны.       Услышав, как за мной закрылись тюремные ворота, а меня выкинули за территорию с благовейным облегчением, я прикрыл глаза от слепящего закатного солнца.       — И тебе привет, — тихо сказал я ему, наткнувшись на мысль, как отвык от солнечного тепла.       А потом опустил взор на пустошь вокруг. Ну, почти пустошь: деревья виднелись только на горизонте, куда вела прямая дорога от меня и перерытой парковки, а на ней был одинокий автомобиль, который я узнаю из тысячи. Моя Красотка, к которой я сразу же направился, открывая дверцу у водительского и перекидывая сумку на ближайшее кресло.       — Боже ж ты мой, Красо-отка-а, — услышал я, как замурлыкал мой голос, стоило коснуться руля моей тачки. — Ты прекрасна, как в тот день, когда я последний раз видел тебя!       Поглаживая руль и заводя Красотку, я огляделся. В ней никого не было, но в салоне я не увидел ни единой пылинки, за что уже готов был благодарить братьев, как и за ремонт Красотки, который я не успел завершить. На панели лежал конверт, а через зеркало заднего вида увидел чемодан за собой, лежащий посередине задних кресел.       С предвкушением поднял бумагу с кричащей печатью Клинков и зачитал скудное содержание в стиле Андре:       

«Не бросайся в глаза

Городское кладбище Кайласа

Найди себя

До встречи

А.М.»

      Отбросив конверт и забарабанив по рулю, я отправился на место, вкушая каждую секунду долгожданной, мать её, свободы.       

***

      Уже стемнело, когда я добрался до Кайласа, перед этим переодевшись в вещи из чемодана, которые оказались мне малы. Хотя, очевидно, были взяты из моего гардероба. Перекусил, чуть не отбросив коньки от наивкуснейших пирогов Долорес, которые лежали в том же чемодане. И вышел из машины, видя перед собой ублюдский и ветхий забор кладбища. Больше голову я не поднимал, скрывая лицо в тени шляпы. Только шёл и шёл по тропе. Знал, что, приблизительно, мне надо до последнего или предпоследнего ряда, в зависимости от количества похороненных за последний практически год.       Год…       Прошёл почти год, а точнее восемь месяцев, как я не видел жизни, кроме стен тюрьмы. По пути на меня в который раз нахлынуло то, что я молил остаться там, в камере три на три метра. Но я так и не сбежал оттуда, взяв с собой всё, что пережил и с чем не справился даже со своим оптимистичным видением жизни. Отец научил меня встречать любые сложности с улыбкой, но происходящее со мной, как с личностью, в тюрьме и в её законах выживания я едва пережил. С ужасом задавался вопросом, а остался ли во мне человек. Жизнь на свободе покажется сладостью даже при тех условиях, в которых я существовал, а что испытывают заключённые в других чудовищных местах, как в эльдийских лагерях, мне думать страшно. На свободе всё равно есть шанс на удачу, а в заключении он ничтожно мал, если вообще имеется.       Я был благодарен, что тропа закончилась, а мне надо было отвлечься от вспышек воспоминаний и оглядеться. Пройдя в предыдущий ряд, я миновал пару надгробий, дойдя до самого роскошного, на огороженной территории которого можно было похоронить ещё пятерых.       Спасибо, Себастьян, похоронили с размахом. Хах…       От написанного на надгробии я был готов рассмеяться на всё кладбище.       

Коди Рид

02 июня 803 г. — 9 ноября 830 г.

Солдат, не сдавшийся даже в клетке

Солдат, переродившийся в война

      Девятого ноября я узнал о плане, который продумывал Андре в течение нескольких месяцев, десятого меня перевели в ту самую мою личную пыточную — одиночную камеру, а одиннадцатого числа меня «похоронили».       Честно, я до последнего не верил в план, но потом понял замысел брата. Он знает Клинков намного лучше меня, хотя мы в рядах практически одинаковое количество времени, а в обществе Себастьяна я нахожусь дольше Андре. Он заслужено занимает место Консильери.       Мало кто знает, что, можно сказать, «коренных» Клинков не хоронят. Нас кремируют. Одни из самых первых Клинков в большинстве были александрийцы, правильно? А по завету Александры наши тела надо придавать огню. К тому же церковь враждебно к нам начала относиться, как только о Клинках стало всё больше известно. Не стану говорить о лицемерии, боясь ошибиться, ведь мало знаю о вере, которой не придерживаюсь, а нетерпимость — не подходящее качество моему характеру.       Так кремация всё больше начала входить в свод правил Клинков за неимением другого решения. Редко кого мы хоронили. Это были те, кто побыл в наших рядах крайне мало, а их семьи требовали похоронить погибшего. Или тот, кто до конца жизни оставался глубоко верующим человеком, а Себастьян не хотел оскорблять своих, хоть уже и погибших подчинённых.       Но я хотел хотя бы со стороны посмотреть, как многие из наших людей тоже поверили в этот цирк. И их оказалось так, мать его, много! Хоть таким и был план, но я поражён до сих пор и хотел уже дать выговор подчинённым за то, как они позабыли наше правило о кремации. Скорее всего, они не желали даже задавать вопросов во всей разыгранной скорби, а Себастьян не имел выбора, как махнуть рукой на их тупость. Пусть верят, что меня похоронили, хотя такой способ заставить всех забыть о человеке и вывести его из дела — похоронить во всех смыслах этого слова — уже не в новинку. Ох, как часто мы к такому прибегали, а способ до сих пор работает. Что удивительно.       За эти восемь месяцев уже разлетелась новость, что именно я оказался головорезом Себастьяна. Потому меня с таким размахом и хоронили. Какая трагедия, верный солдат погиб в жестоких условиях тюремного заключения! Головорез! А Клинки ослабли после поражения и утраты. Пф… Отсиживая хоть какой-то срок, я сохранил тайну других трёх головорезов, и чёрт знает, что бы произошло со всеми нами, Клинками, случись всё иным образом. И вот теперь практически все поверили. Только братья, Вера и отец с матерью знали правду. Даже не все в Александрии знали, что произошло. Просто пропал с горизонта, а кто-то разбавлял эти новости слухами, что меня в городе правда похоронили.       Но вот я стою перед собственной могилой. Живой, с виду невредимый.       Гляжу на все украшения у надгробия, от которых веет скорбью, и… улыбаюсь. А причины этому найти не могу.       — Оно того стоило? — задал я вопрос тем, кого любой другой на моём бы месте не заметил, так как только братья могли так знакомо для меня подобраться за спину.       — Оно сработало, — услышал я улыбку в словах Мортимера, который медленно поравнялся со мной по правое плечо, глядя на могилу и сцепив руки за спиной.       — Как я и планировал, для всех ты умер и забыт, — заговорил Андре, подойдя слева и расправив плечи. — А раз уж ты мёртв, то и в тюрьме никакой Коди Рид больше не числился. От тебя требовалось переждать до весны и выйти на свободу.       — Сделано, — ответил я. — Что теперь?       — Пока что ты по-прежнему мёртв. Вернёшься в дело своевременно, как скажет Себастьян. Поначалу походишь для формальностей под другим именем в документах. А потом воскреснешь под своим, будто ничего и не было. Всё забывается, особенно связанное с нами, ты знаешь.       — Посадить в тюрьму бывает очень просто, но вытащить оттуда порой ещё проще, — закончил Мортимер. — Особенно в повсеместной коррупции у тех рук, которые называют цену, и с наличием нужной суммы у тех, кто готов, не торгуясь, её отдать.       — Как скажете, Консильери, — хмыкнул я, подняв голову.       Глянул сначала на одного брата, что встал спиной к могиле и расплылся в своей дружелюбной улыбке, а потом и на другого, который — о, чудо! — не сдержал полуулыбку, также повернувшись всем телом ко мне.       — Ничуть не изменились, — повёл бровями я, оценивающе разглядев их в еле добравшемся до нас свете фонаря.       — С возвращением…       Я лишь кивнул и рывком притянул их к себе, хватая через плечи, а они оба поддались, похлопывая меня по спине и тихо рассмеявшись в один голос.       — Можно было и без этого, — не смог сдержать возмущения братскими объятиями Андре, но всё равно приобнял меня, потрепав по плечу, и отстранился.       — Я тебя не видел все эти восемь месяцев, в отличие от него, — ткнул я пальцем в хмыкнувшего Мортимера, что тоже отстранился, поправляя свою шляпу.       За все эти месяцы я видел Морти только раз, сам Себастьян смог навестить меня два раза. А как меня перевели в одиночную камеру, пряча от мира и подтверждая, что я мёртв, никого из близких я больше не видел. Ни отца, ни мать, ни Лиама, Веру и Андре я не видел после тех событий.       Андре кивнул в сторону выхода, и мы втроём направились к машинам по другой слабо освещённой тропе.       — Где Лиам? Себастьян? — спросил я, сунув руки в карманы тёмного пальто.       — Лиам у чёрта на рогах, — ответил Морти.       — Себастьян в баре Йорка на личном разговоре, — добавил Андре. — Нас отправил за тобой.       — Лиам не знает, что ты вышел. Только мы, Себастьян и Долорес, которую мы оповестили, что скроем тебя в особняке до лета.       — Дайте угадаю, сейчас мы в Рашмор, а утром оттуда к чёрту на рога?       — Да. — Андре завернул на перекрёстке, а мы за ним. — Себастьян в нас пока не нуждается. Сейчас же выедем из города, а он наведается с Бенджамином в особняк, как только освободится.       — Вера там же с осени?       — Да, потом возвращается на учёбу. Через неделю примерно, как один из нас вернётся в город и по пути отвезёт её в Барбадес.       — Но, чует моё сердце, — хмыкнул Мортимер, — что она откажется покидать особняк, встретив тебя.       — Ну, тогда поехали устраивать сюрприз! — В предвкушении потерев ладони друг о друга, я первым вышел за ворота и хлопнул Красотку по кузову, открыв водительскую дверцу.       — Ты тоже ничуть не изменился, — улыбнулся Мортимер и ушёл к своей машине, как поступил и Андре.       Я проводил его своей привычной улыбкой, которая тут же исчезла от осознания его слов, и какой фальшивостью было моё поведение. Но пусть они так и думают, мне же легче.       

***

      Ранним утром в перевалочном пункте в Рашмор мы сменили транспорт, дабы проехать в лесных тропах, но всё равно несколько раз в пути останавливались, чтобы протолкнуть машину, забуксовавшую в грязи. Как обычно, от этого я не успел отвыкнуть.       Разбудив Андре к концу, мы с Морти перебрались назад и дали брату места вокруг для обзора на извилистых дорогах у подножия. Я только и делал, что молчаливо любовался видами, по которым ужасно истосковался. Лес, мои собаки, охота, тренировки, работа в полях. Всего этого мне так не хватало до такой степени, что я видел своё прошлое во снах, а просыпался в темноте сырой камеры и места себе найти не мог. Хоть головой об стену бейся, лишь бы не умирать от гнёта того места и воспоминаний, чего лишился на свободе.       Но я не жалел. Терпел, выживал, но никогда не думал, что поступил неправильно.       Уже проехав первый дом и объезжая сады, я был готов запрыгать на месте, как неугомонный малолетний пацан. Особняк мелькал среди ряда деревьев, лай собак заставил меня вылезти через люк и заученно завыть, дав им команду. Они сразу же, как муравьи в своём логове, собрались в один ряд и понеслись в сторону особняка.       Мы замедлились, миновав открытые ворота, и остановились у гаража. Я тут же перепрыгнул через люк и крышу, приземлившись на обе ноги. Все девять собак сидели в ряд, поднимая пыль своими виляющими хвостами. Братья вышли из машины одновременно с Долорес, которая распахнула главные двери в особняк и понеслась по ступеням к нам.       Я развёл руки, улыбаясь во все свои тридцать два зуба, сверкая парой золотых вставных.       — Ох, мой мальчик, вернулся-я… — вздохнула она, крепко обвивая меня руками, и по-матерински покачивалась из стороны в сторону, попутно зацеловывая мою щёку.       Я ничего ответить не мог: открыл и закрыл рот. И всё.       Столько эмоций во мне бурлило, что ни одно слово не могло объяснить, как сильно я скучал. А Долорес ничего и не требовала, только обнимала и покачивалась в моих руках.       — Ты похудел. — Она сглотнула ком в горле, поглаживая мои предплечья, и своим тёплым взглядом в мои глаза затмила всё вокруг.       — Может быть, — с улыбкой пожал я плечами и обернулся на донёсшийся скулёж от ряда собак, которые глядели на нас. — Ну идите, идите. Ко мне!       Все девять собак превратились в вихрь, что мог снести меня с ног. Долорес отошла в сторону, лишь бы и её не зализали.       — Эй, Второй! Убьёшь! — скомандовала она, рассмеявшись от моей борьбы с ними и желанием погладить всех одновременно.       Я только и делал, что жмурился от череды слюнявых языков на лице, и в неведении наглаживал морды, попавшие под руку.       — Узнали, — хмыкнул Андре за моей спиной.       — Ещё бы, — ответил Морти, и приобнял Долорес.       — Так, всё! — Встряхнулся я, и дал команду: — Идите гулять!       Долорес подала мне платок, который я макнул в бочок дождевой воды рядом с гаражом и обтёр лицо, подходя к ним обратно, пока братья начали разгружать продукты из списка, который дала Долорес.       — Где Вера и Лиам? — спросил я.       — Вера домывала полы в правом крыле, а Лиам с Джошуа выкапывают бассейн.       — Ты не говорила им о моём возвращении?       — Нет, никто не знает.       — Бежит, — отметил Андре, поднимая руку и прося прислушаться, а затем указал на оставшиеся открытыми двери в особняк.       Мы обернулись к дверям, откуда послышалось эхо быстрого цокота сандалий об паркет, а я уже не смог сдержать улыбки.       — Морти!.. мер…       Вера вылетела с восторгом на козырёк, как обычно с нетерпением ожидая возвращения братьев. А радость на лице сменилась шоком и ступором, как только она поймала меня взглядом.       — К-коди?.. Это ты?.. — Не верила она увиденному, и нахмурилась, будто поймала нас на розыгрыше, а я вот-вот испарюсь.       — Они мне сказали, что я ничуть не изменился, а ты сейчас не узнаёшь? — рассмеялся я, указав большим пальцем за спину на братьев.       — Коди!..       Вера рассмеялась, накрывая ладонью лицо и быстро спускаясь ко мне, а я — вместе с ней, покачав головой и пробегая навстречу. Только вот её смех медленно перерос в плач, а лицо она уже начала без остановки вытирать рукавами домашней рубашки, быстро сбегая по ступенькам и врезаясь в мои раскрытые объятия.       — Ты вернулся… Я так скучала…       — Я тоже скучал… Ужасно скучал… — У меня уже щёки устали улыбаться, но я не мог по-другому.       До сих пор был словно в тумане.       Вот я ещё в кромешной темноте камеры, потом события так молниеносно сменялись, что я не успел их по-настоящему осознавать. А теперь я обнимаю, кружу без остановки плачущую сестру, что шепчет мне в плечо моё имя, не может успокоиться и до боли впивается мне в спину ногтями, только бы я не был её миражом.       И сейчас я сам осознал, что и правда вернулся домой…       

***

      Держа Веру на спине и придерживая за бёдра у моих боков, я шёл на задний двор с братьями и Долорес. И сразу же заметил изменения: беседку отодвинули в сторону, клумбы и тропинку перерыли, а вместо них теперь была вытянутая яма, в которой мелькала одна лопата, перекидывающая землю наверх в одну гору.       Джошуа стоял на краю, отдыхая и оборачиваясь на нас, тут же изменившись в лице, как только заметил меня. Я освободил одну руку, приложил один палец к губам, прося ничего не говорить, и подошёл с братьями к нему. Веру я опустил рядом, молча пожал отцу Лиама руку и заметил самого брата в вырытой яме, стоящего спиной к нам.       Даже не видя его лица, я чувствовал его настрой по тому, насколько он агрессивно и быстро перекидывал землю.       — Как работа? — спросил Андре, присев на корточки у края.       — Нормально, — безразлично ответил брат, даже не повернувшись к нам.       Он явно был не в духе, а причину мне даже гадать не надо было, ибо это стало нормой за прошедшие месяцы по словам Мортимера и Себастьяна, что наведывались ко мне. Лиам даже не вышел встретить приехавших братьев, что удивило меня. Обычно весь дом выходит встретить приехавших, несмотря на дела по дому, как и поступила Вера, бросив мытьё полов и спустившись, как только услышала шум подъехавшей машины. Но с Лиамом явно было что-то не так.       — Как давно работаете? — спросил Мортимер.       — С утра, — тем же тоном ответил Лиам и после очередного выкинутого клочка земли размял спину.       И продолжил копать.       — Да обернись, идиот! — Не выдержал я, кинув ему в голову с крепкий кулак земли, которая попала ему за шиворот.       Он прошипел, недовольно откинув лопату, и встал в позу от неприятных ощущений ползущей земли по спине.       А затем замер, осознав, чей голос услышал.       Этот момент, как и лицо Веры, когда она увидела меня, я хотел запомнить на всю жизнь. Лиам медленно повернулся, а глаза его, подобно сестре расширились, забегав по нам, смеющихся всей толпой.       Лиам в ту же секунду взобрался по лестнице, обошёл гору земли и влетел в меня, только я успел раскинуть руки. Вера отошла в сторону, пока мы под весом и силой объятий друг друга чуть не завалились в яму, а Мортимер придержал нас.       — Брат… — забарабанил Лиам по моей спине, словно ощупав на фальшивость всего происходящего. — Тебя вытащили…       — Конечно, — хмыкнул я, отстранившись и похлопав его по щеке. — Как иначе?       — Прости…       Я тут же с хлопком надавил ему на рот, не дав договорить.       — Заткнись. Понял? Даже не смей, Лиам.       — Эй! — Испугалась Вера нашего хоть и грубого, но общего языка, подбежав к нам. Хотя Лиам понимал, что я не злюсь, а лишь требую его не извиняться. — Не поднимайте эту тему! Никто не виноват, Лиам! Просто так вышло!       — Вера, — оттянул её Джошуа. — Они не ссорятся. Это же Лиам и Коди.       Брат, глядя мне в глаза, кивнул, а я накрыл его шею ладонью и прижался своим лбом к его лбу.       — Тебе не за что извиняться, усёк? — спросил я.       — Да.       — Вот и славно, — отпустил его, снова обняв и похлопав по спине. — Возвращай прежнего Лиама, мне на тебя нажаловались.       Брат тихо рассмеялся, опустив взгляд в землю, а я отступил в дом.       — Так! Всё! — Командовала Долорес, взмахнув полотенцем. — Давайте, заканчивайте! Смойте с себя все грязь: Лиам и Джошуа после стройки, Мортимер, Андре и Коди — после поездки. И чтобы все чистенькие сели за стол!..       Лишившись всех сил, чтобы держать весёлую мину, я ушёл в свои покои, в которых ничего не изменилось. Даже пыль не осела, благодаря прекрасным хозяйкам в этом доме. По пути, пока я сбегал к себе, Долорес крикнула мне вслед, что отец с мамой приедут, как только дороги высохнут, но я даже не осознал, что услышал.       Я правда сбегал. От бессилия.       От того, как долго держался, говоря всем видом, что всё в порядке. А всё прошло бы ещё хуже, если бы я не держал маску старого доброго Коди. Вера едва успокоилась и остановила слёзы, которые мало говорили о том, как она страдала за эти месяцы. Лиам с первых секунд начал просить прощения, чего я совсем не хотел слышать. Только не от него. Только не подтверждая, чего я боялся — он винил себя, а пока я не вернулся, ничего бы не могло его успокоить.       Как только хлопнул дверью в свои покои, я готов был стечь на пол прямо по двери. Выдохнул, огляделся, похлопал себя по щекам и направился к комодам, где лежали аккуратно уложенные вещи. Прихватил всё, что мне нужно было, и полетел в ванную, зная, что если задержусь, то не видать мне горячей воды, пока весь дом, за исключением Долорес, тоже направился смыть с себя всё.       И я бы хотел вместе с кожей содрать то, что привёз с собой в виде чернил на спине. Да не мог дотянуться. Может оно и к лучшему, ибо я бы правда попытался содрать там кожу.       

***

      День прошёл в удушающей заботе со стороны женщин, что мне снова захотелось спрятаться в своих покоях, как это сделал Андре. Хотя все знали, что он там лёг спать, а будить его, особенно после сложного пути — самоубийство. Вера не отходила от меня, и я был только рад ей. Долорес беспокоилась о моём самочувствии и голоде, будто не пихнула минут десять назад в меня очередную порцию мяса. Но всё три брата будто понимали меня и вели себя спокойно, будто ничего и не было. Лиаму стало лучше, хотя по нему было видно, что он не осознал моё возвращение.       И за это я ненавидел все такие неожиданности по жизни. Каждый раз к чему-то привыкать, принимать за новые реалии.       Когда-то меня посадили, и всем пришлось принять, что меня рядом нет. Приходилось жить дальше.       А теперь я дома и женщинам хотелось напомнить себе об этом, лишний раз встретившись и спросив, как я себя чувствую. Как меня это бесило не передать словами. Я, мать его, в порядке! Дома! Всё нормально! Да, был пиздец, который мы все пережили, но сейчас я здесь! Я всё это хотел кричать во всё горло, только боялся обидеть.       Ночью я сидел в беседке, впервые за день выйдя из особняка. Я не мог себе объяснить, почему не сделал этого раньше, а потом вспомнил, что два дня назад я не имел такой возможности, что было обыденностью несколько месяцев. Мне даже о включённом свете в камере приходилось просить, чего я принципиально старался не делать до крайних случаев. И сидел в темноте часами…       Уже была глубокая ночь, свет в окнах погас. Только в моих окнах я пару часов назад увидел луч счета, словно кто-то открыл дверь из освещённого коридора, увидел, что меня там нет, и закрыл. Скорее всего, это была Вера, которая обычно любила всем нам желать доброй ночи. Я бы пошёл к ней, но нуждался в одиночестве, к которому привык. Хотя бы пару часов дайте мне отдохнуть и набраться сил, чтобы завтра продолжить строить из себя беззаботного клоуна.       У Долорес были другие планы. Я продолжал который час сидеть в беседке и выкуривал десятую сигарету, по которым тоже истосковался, когда она вышла из дверей в задний двор и уверенно направилась ко мне, хотя я сидел в тени. Ни одного источника света на заднем дворе не было, но эта, уже пугающая своей серьезной походкой, женщина с самого начала шла в мою сторону.       — Почему ты не спишь? — спросила она, садясь рядом и кутаясь в свой кардиган.       — Я поспал днём немного, сбил режим.       — Врёшь, ты не спал днём.       Я хмыкнул, потушив сигарету, чтобы она не дышала дымом, и всем видом старался поддержать свою ложь до последнего.       — И вчера, когда вы остановились в Рашмор, ты тоже не спал всю ночь. Я знаю.       — Откуда? — насторожился я.       — Мортимер просыпался ночью, спустился попить воды, а ты там наворачивал круги по залу. Он так сказал, но я тебе ничего не говорила.       — Хах… И сейчас ты решила проверить не только моё питание, но и режим сна?       Долорес, даже здесь не имея своё любимое полотенце под рукой, огрела меня широким рукавом кардигана.       — Я с тобой на важную тему хочу поговорить! — Пригрозила она мне кулаком. — Без шуток.       — Как скажешь. — Отступил я, поднимая обе руки.       — Как ты себя чувствуешь, Коди? — Только не это! Умоляю! — Тебя что-то тревожит, раз ты не можешь уснуть второй день.       Не-е-е-т… Только не это. Пристрелите меня! Я хотел сбежать в тот же момент, да Долорес бы помчалась за мной. Вот что она хочет услышать от меня? Всю правду? Готова ли она к ней? Что мне ей рассказать? С чего начать? Сколько она может услышать и надо ли ей это?       Мне начать с тех нескончаемых пыток у Дугласовских псов, где я столько раз терял сознание и уже вот-вот мог начать молить о пуле промеж глаз? Я даже не думал говорить им всё, что они просили. Да блять, я их не слышал! И едва помнил, что со мной творилось. Была только боль и слёзы, которые я заменял смехом, за что поплатился десятками ударов и ножевых ранений. Сколько шрамов на моём теле прибавилось за последний год — не сосчитать.       Или может мне начать рассказывать Долорес с тюрьмы, где первые десять дней меня продолжили избивать, латать и снова избивать, чтобы с самого начала показать своё значение в новом месте? Только тогда мне не давали защищаться. Меня подвесили на крюк, связав руки и ноги, ведь знали, кто я такой.       Нужно ли мне говорить, что теперь одним ухом я не слышу, а средний палец и мизинец не сгибаются до конца, что я старался не показать за общим столом? Наверное, я должен показать зубы, которые мне, — о спасибо, Александра! — вставили, ведь, как иронично, у нас есть правила защиты заключённых и предоставление медицинской помощи. А деньги Себастьяна позволили решить вопрос с моим здоровьем во время заключения. Мне вставили зубы, вправили неправильно сросшиеся рёбра, из-за которых я не мог нормально дышать и умирал от боли.       Хочет ли Долорес узнать, как я познал правила в тюрьме? Что кто я такой узнали ещё до моего появления в общей камере с тремя сокамерниками. И с каждым из них мне пришлось драться практически на смерть, так как не показать мне, Клинку, кто они такие — отсутствие чести. Как дикое зверьё в клетке на потеху надзирателям. С ними я быстро свыкся, подружился, можно так сказать. Да только это были сокамерники, а в тюрьме таких ещё сотни. Через пару дней мне снова пришлось грубой силой показать своё место и выйти победителем. И таких случаев были десятки, пока меня не стали уважать, а вокруг не собралась компания своих людей.       Мне бы очень не хотелось рассказать Долорес историю о парне Бруно, который стал мне лучшим другом в том мире. Я стал его старшим, да через него мне решили передать «весточку». Так скажем, напомнить мне, как Клинку, как мы на свободе перешли дорогу одним парням, да тех потом посадили. А они обвинили в этом нас, хотя по нашим правилам мы не можем сдавать полиции даже врагов. И вот в один из дней Бруно нашли с перерезанной глоткой в душевых, а на груди вырезали моё имя, прямым текстом виня в его смерти.       Тогда я нашёл каждого, нарыв информацию, имена и саму причину.       И задушил каждого. Своими голыми руками сворачивал шею, ловя момент в душевых или во дворе, не мигая, смотрел в глаза, пока они доживали последние секунды жизни. Утопал в мщении, любовался кровью, заливающей их глотки, глаза, синеющую кожу. Как они гадили прямо в тюремную робу и падали к моим ногам в предсмертных конвульсиях. С августа до ноября в общей сложности переломал около сорока конечностей, убил семерых и был виновен в одной смерти.       За совершённое на моей спине красовался удав, змеюка, став символом мщения и способа убийства, которого я придерживался.       Надо мне показать Долорес свою наколку, которую прячу и не знаю, когда осмелюсь показать вместе с десятками новых шрамов?       Или может мне перескочить сразу на ноябрь, когда план Андре привели в действие? Когда меня из корпуса, к которому я только привык и выстроил свою репутацию, перевели в одиночную камеру, которую я боюсь увидеть в своих снах, как и лицо Бруно. Эти несчастные три метра свободы, два из которых я сам и занимал. Поначалу я задыхался от нехватки воздуха, умирал от скуки, а потом это усугубилось. Стены давили, меня слишком редко выпускали, а затем… выключали свет, погружая в темноту.       Камера без окон, с одной дверью и узкой вентиляционной решёткой, которая спасала меня, только бы я не задохнулся. С ноября по апрель я жил в этих условиях, практически позабыв об общении с людьми, хотя жить без него не мог на свободе. Вокруг меня всегда были люди: семья, братья, подчинённые, другие солдаты, женщины. Я обожал общение, а там… впервые почувствовал угнетающее до ужаса одиночество. Пугающую до безумия тишину. Я был один. А нет. Не один. Со мной были четыре стены и собственные мысли. Неумолкающие, порабощающие, губительные. Из-за которых безумцы становятся таковыми. Те, что шепчут слишком много, громко, перекрикивая друг друга. Тогда ты хочешь биться головой об стену, кричать, только бы перебить их.       Я тренировался. В темноте, духоте и давлении стен. Не стеснялся разговаривать с самим собой, пока надзиратели за дверью определённо крутили пальцем у виска. В темноте я пересчитал все плитки на полу, протёр побелку на стене, считая время, сколько понадобится секунд или минут в соревновании трения моей кожи на пальце о стену. Тогда я до боли стёр палец, а затем другой. А потом включили свет и вывели мыться.       Я похудел, что Долорес отметила, но набрал мышечную массу, добавив рельефа, что мои же вещи, которые я носил до заключения, стали мне малы, особенно в плечах и груди.       Тогда я был в кой-то мере рад, что Веру, родителей, Лиама и Андре не впускали на встречи со мной. Я попросил не передавать ничего: никаких напоминаний о том, чего лишился, никаких писем, фото… Я не хотел видеть написанные дрожащей рукой строки от Веры, где она бы писала, как скучает… что я пропускаю в её жизни. Не хотел писем от матери, как она переживает за меня. И не хотел бесконечных извинений от Лиама, что подтверждало бы, как он винит себя. Как его всё это гложет, а я не могу дать ему пинка под зад за такие мысли. Мои бы ответные письма ему не помогли.       Я изменился, что до последнего отрицаю и стараюсь вернуть себя прошлого. Мне просто нужно время, я хочу в это верить. Я хочу поправиться, словно от болезни. И я это сделаю, обязательно. Просто мне нужно время. Мне нужно привыкнуть к любимым людям вокруг, к чувству свободы, собственной воли. К отсутствию расписания, где в одну секунду не погаснет свет, погружая всё во тьму.       И мне страшно согласиться с мнением, что очень много людей невиновных попадает в наши тюрьмы. Здоровых людей, абсолютно нормальных. А выходят оттуда безумцы, настоящие дикари. И таких я видел сотни. И сам не хочу соглашаться с тем, что таким же стал. Нет-нет-нет. Я справлюсь. Верну прежнего Коди, просто перечеркнув прошедшие восемь месяцев. Но таким мог стать Лиам…       Боже, как часто меня спасала мысль, что я не дал Лиаму пережить это. Что своим поступком я спас его от тюрьмы или, в худшем случае, от лагеря для эльдийцев. Я смотрел на происходящее в тюрьме и радовался, что в тот же момент мой брат свободен, жив и не будет отправлен на растерзание титанов или пушечным мясом на войну.       Я никогда не пожалею и переживу. И не дам узнать о произошедшем со мной даже в коротких рассказах близким. Сам переживу это.       — Всё в порядке, Долорес, — вздохнул я, улыбнувшись ей и накрыв ладонь, лежащую на моём колене. — Просто мне надо привыкнуть к новому режиму. Я посплю, только позже.       — Тюрьма — страшное место, и ты можешь мне рассказать, если не хочешь говорить остальным…       — Всё нормально. Это был нескончаемый «день сурка», ничего более. — Я встал со скамейки и наигранно зевнул. — Пойдём спать, завтра у нас много дел.       — Хорошо, — согласилась она, приняв мою поданную руку. — Не берись за постройку бассейна, лучше отдохни, привыкай, как сам и сказал.       — Только занявшись старыми делами, я смогу это сделать… Хах, воскресну окончательно…