Хрусталь

❝…Возвращаясь к теме посткроссинга и своей одержимости им. Важно сказать, в какой-то момент то, что пишут люди, перестало иметь для меня действительное значение. Бережно выведенные на открытке незнакомцами строки больше не будили во мне нежный трепет. Истории безызвестных личностей больше не проливали согревающий свет на мою душу. Озарение пришло ко мне так внезапно, в тот день тело без сил рухнуло на стул подле письменного стола. Безразличие нахлынуло в момент, когда ты принял решение больше не писать мне. Навсегда исчезнув из моей жизни, став в один миг нематериальным, дурманящим, путающим сознание миражом. Со временем память усугубила положение, и сомнение вышло на первый план. Сердце болезненно терзалось от осознания — тебя, возможно, никогда не существовало. Находясь в тени Игоря Грома, окончательно погряз в одиночестве, выдумав в нём тебя. В доказательство об обратном остались письма и многочисленные открытки, которые ты слал в ответ на мои. Они помогали оставаться моей психике на плаву, давали понимание, что те полгода неразрывного общения действительно существовали. Приходя домой, частенько перечитывал их. Не решался только прикоснуться к прощальному посланию и открытке, перечитать их. Закончив ставший уже привычным ритуал, прятал остатки прошлого в потайной отсек стола рядом с служебным табельным. Занятие посткроссингом прекратились. Открытки теряли ценность, если марки на них клеили не твои пальцы. Слова не наполнялись смыслом, если выводил их не ты! За время былого общения всё моё существо пропиталось даже твоим запахом — бумага так прочно впитала аромат твоих духов, что шлейф ванили и корицы с мёдом останется со мной на долгие годы.

Август ван дер Хольт, я люблю тебя… — ❞

Дубин выводит заключительную букву и ловит на секунду волну благостного успокоения. На бумагу выплеснулись слова, которые Дима таил в себе долгие месяцы, боясь быть откровенно уязвимым. Утопая в хрупком трепете, на миг замирает, затаив дыхание и чувствуя на кончиках пальцев лёгкое покалывание — по инерции сильнее сжимает пластмассовый стержень, закрывает глаза и с сожалением ставит завершающую точку. Мрачная, тёмная клякса густых чернил расползается по бумаге, и Дима в который раз корит себя за то, что не смог быть аккуратней, раздражённо бросает ручку на поверхность стола. Вздох сожаления вырывается из груди и нарушает собой тишину тёмной комнаты. Всем весом обречённо откидывается на спинку стула, чувствуя волну усталости, которая не схлынет, кажется, уже никогда. Об облегчении и речи быть не может — он давно решил, что попросту не достоин этого. Нелепо пряча лицо в ладони, надеется скрыться от собственного горя, но скоро понимает, что надеяться бесполезно. Силуэт обволакивает плотная темнота и стремится всецело поглотить собой, пока тот едва заметно содрогается. Спустя время слышны первые, сдавленные, тихие всхлипы. Пусть внутри рушится целый мир, но быть значительно громче невыносимо стыдно. По щекам стекают горячие солоноватые дорожки. Единственный заметный источник света — маленький винтажный светильник в глубине стола. Свет от него дрожит и одиноко мерцает, когда Дубин приходит в себя. В уверенности, что должен завершить давно задуманное, наполняет лёгкие воздухом и возвращается в исходное положение. Взгляд встречается с средних размеров хрустальной статуэткой утёнка в полицейской фуражке. Прозрачные грани красиво переливаются, скачут, играют разными цветами в тёплом свете светильника. Воспоминания холодной отрезвляющей волной проходят по всему телу, отзываясь на кончиках пальцев кратковременными электрическими разрядами. Одним рывком встаёт из-за стола, в горячной решимости открывает тайник, смотрит внутрь сквозь мрак собственной тени и достаёт табельное. Палец неспешно проходится по холодному, зашарпанному от времени металлу. В десятках заданий и опасных столкновений пистолет был рядом, спасал из сложных ситуаций. Долгое время оставался последней надеждой выбраться живым из цепких лап преступников. Метки и царапины, словно кольца на столетнем дубе, хранили информацию о былых боях, ранениях и убийствах по долгу службы. По-другому и не могло быть.

«Взяв в руки оружие — будь готов к стрельбе!»

И. Гром

Сильнее сжимает рифлёную гладь рукояти в ладони. По запястью протекает приятная тяжесть, а под почти прозрачной кожей от напряжения выступает синеватая полоска вен. Дубин скользит кончиком пальца по гладкой, блестящей поверхности кнопки извлечения магазина. Повинуясь разумению механизма щелчка, магазин выпадает в ладонь, обнажая полупустую обойму. Нервно сглатывает, пересчитывая количество пуль, но по большому счёту итог не важен — он не намерен промахнуться. Выпрямляет спину, возвращает магазин на место. С полсекунды медлит, собираясь с мыслями, и замечает, как его пробивает лёгкий озноб, переходящий в едва памятную дрожь в руках. Невольно подходит к мысли, что ему до ломоты в костях интересно, чувствовал ли схожее Чумной Доктор, когда взрывал машину Кирилла Гречкина. Почти уверен, Разумовский и подобные ему не испытывают жалости, скорби и сочувствия. Словом, почти полностью оторваны от мира и всецело независимы от эмоций, а вот Дубин, напротив, зависим от них слишком сильно. Последний раз мельком взглянув на письмо, пробегает взглядом по последней строчке. Продолжая делать это до тех пор, пока слова гулким эхом не отзываются в сердце. Будто бы погружаясь в каждодневную рутину, склоняет голову набок и повторяет одними губами. Кладёт табельное на край стола и, слегка наклонившись, бережно сворачивает в плотный прямоугольник письмо, а следующим движением уже прячет его к остальным в тайник. Среди прочих, без подписи и других опознавательных знаков, послание смотрится чуждо, откровенно нелепо, но об этом не хочется думать совсем. Будучи уверен, что готов к следующему шагу, прячет оружие под ремень джинсов и выходит на балкон. Балкончик маленькой питерской квартиры встречает хозяина лёгким беспорядком. Всюду по углам распиханы ненужные, давно забытые вещицы. Так, например, в правом примостился старый вязальный набор и несколько мотков цветной пряжи. Немного поодаль — зимняя резина и диски на машину. Дубин всегда полагал, что они остались от прошлых хозяев, потому как он собственного транспорта никогда не имел. В противоположной стороне стоял велосипед, а прямо на нём, зацепившись о раму и руль, деревянный сколоченный ящик. В него под завязку загромождены пыльные банки разных размеров, которые, по обыкновению, достались от Веры. Сестрёнка наивно полагает, что настанет время, когда любимый брат займётся закатками. У самых велосипедных колёс уверенно расположился ящик с инструментами. При особом желании, наверное, в нём бы нашлось всё необходимое для построения, скажем, корабля. Однако Дубин был ищейкой до мозга костей и всю свою жизнь проводил на службе, так что о море даже не задумывался. На улицы культурной столицы спустились ночное безмолвие и безграничный покой, окутывающий каждую квартиру. Вслушиваясь в тихое завывание ветра, Дима медленно подошёл к краю открытой террасы, корпусом перевалился через высокие перила. В округе никого — город мирно спал, тая в себе секреты прошлого. Со времён немыслимых зверств Чумного Доктора прошло достаточно времени, и горожане немного оправились от гнетущих потерь. Данный ход событий не считался удивительным, скорее наоборот, многих терзала мысль, что всё плохое забывается слишком быстро. Но, по обыкновению судьбы, программа дала сбой именно на нём — Дубине, он не может отпустить прошлое. Временами он задумывался над тем, что было бы, окажись он в тот день рядом с Августом. И каждый раз размышления заводили в тупик, бередили старую рану, но не давали вразумительного ответа. — Прости… — одними губами произносит, окидывает взглядом вещи, лежащие на балконе. Своим содержимым отчётливо манит маленькая деревянная полка позади. Дубин вполоборота поворачивается и тянется к ней. Winston XS KissDream и зажигалка, оставленные Громом с последнего визита и не тронутые до сегодняшнего дня вещички. Были напоминанием об их с Игорем неразрывной связи. Гром не любил курить в одиночестве, считая это признаком дурного тона и, пожалуй, звоночком к глубочайшей депрессии. Будучи в гостях, на краткосрочное сопровождение брал с собой молчаливого друга. Откровенно заскучавший во время подобных встреч тет-а-тет Дубин мог забросать друга ненужными, сумбурными вопросами, но получить рассудительные ответы. Гром, несмотря на пылкий нрав, окружал товарища аурой безопасности и отцовской заботы. Возможно, именно по этой причине все его уместные наставления запоминались почище материнских заветов. Словно бы по заказу, в разуме всплыло одно из последних:

«Не бойся курящего, взявшегося за сигарету. Опасайся некурящего, в один день закурившего».

И.Гром

На тот момент высказывание показалось сущей чепухой и явной бессмыслицей. В голове рисовалась очевидной мысль: курящий никогда не бросит и вредит только себе, а некурящий никогда не начнёт. Умозаключения лежат на поверхности разума, и Дубину стало удивительно, что такой опытный сыскарь, как Гром, напрочь игнорирует сей факт. Списал опрометчивую неточность на количество выпитого крепкого алкоголя. Со смелостью ищейки вобрал в лёгкие воздух и решил взять на себя ответственность — с горячностью выпалил всё, что думал на этот счёт, приводя, как ему казалось, весомые логичные аргументы. В красочном монологе раскрывалась бы вся суть и многогранность затронутой темы. Дубин, конечно, надеялся, что Гром признает свою ошибку, похвалит товарища и дискуссия разовьётся на долгие приятные часы. Но, как известно, ожидания всегда разбиваются о скалы реальности. По этой причине Гром лишь устало улыбнулся, едва слышно протянул не менее размытую, двоякую фразу:

«Многие принимают свою тягу к пагубным привычкам, лишь когда находятся на грани собственной уязвимости и отчаянья».

И.Гром

Дубин усмехнулся и про себя отметил, что понял смысл сказанного слишком поздно — лишь когда сам оказался на грани. Мысли медленно превращались в нарастающий спутанный клубок, а почва под ногами пошатнулась. Будучи в трезвом состоянии, ощущать такое было в новинку, и невольно тело качнулось, мелко вздрогнуло. Неумело держа кончиками пальцев основание сигареты, предвкушает первую затяжку, но на деле тянет момент до конечного шага. Прижимая желтоватый фильтр к побледневшим от волнения губам, замечает, что едва заметная дрожь в руках сохранилась. Пламя зажигалки мелькает в темноте ночного города, а тепло ласкает озарённое светом лицо. Неуверенная, обрывистая, но всё же первая затяжка. Горечь никотина обжигает горло, серыми клубами дыма проникает в лёгкие. Будто бы неопытный шестиклашка, Дубин сгибается в хриплом кашле и хватает воздух ртом, чувствуя жгучую боль в области рёбер. Плотная дымка проникает во внутренности, разъедает собой чёрные мелкие очаги. Позднее, прокашлявшись и придя в себя, с видом совершенной невинности всё же выпрямляет спину, делая более успешную затяжку. Не такую глубокую, но уже более уверенную, дарящую долгожданную секунду успокоения. По телу вмиг растекается приятная нежная слабость, а в голову бьёт расслабляющий дурман. На кончике языка неторопливо играет и раскрывается бодрящий терпкий привкус никотина. В наслаждении закрывает глаза, выпуская клубы серого смога. В мыслях вырисовывается чёткий образ Разумовского. Будто бы вынырнув из-под толщи воды, где тихо и спокойно, Дубин ошарашенно открывает глаза, легонько встряхивает головой, желая прогнать пугающие видения. — Почему ты не оставишь меня в покое? — обессиленно задаёт вопрос в темноту. Ответ тонкой, незримой пеленой зависает в воздухе, но до него невозможно дотянуться. Дубин понимал — в этом нет необходимости, ответ изначально понятен и хранится на подкорке сознания. Воспоминания о рыжем негодяе Разумовском нарочито всплывали в усталом уме, терзали и мучили, не давая забыть о прошлом, о самом главном — они похожи больше, чем того желали и ожидали при первой встрече. Вязкое непонимание, отторжение от своей работы Дубин осознал, когда развернулось начало следствия над Сергеем. В голове не укладывался тот факт, что правосудие действительно перестало действовать, а город и правда начал с основания гнить. Другими словами, пожалуй, нельзя было объяснить, почему Чумной Доктор избавлял граждан от«чернеющих язв»на теле города. При том делал это намного эффективней и быстрее, чем многие коллеги-правоохранители, но сам позднее попал за это под следствие, а потом в психиатрическую лечебницу. Мягкие стены специальной комнаты, постоянный надзор пусть опытного, но строгого доктора, — это единственный досуг Сергея на ближайшие долгие годы. Последняя его выходка наверняка стала финальной точкой, и отношение к нему ужесточилось. Закономерно дурно становилось от мысли, что его хрупкие рёбра каждый день до боли, спёртого в лёгких дыхания, сжимала тугая смирительная рубашка. Доктор Рубинштейн, что, очень вероятно, не остановился на простых исследованиях мозга, неустанно пичкает покинутого всеми Разумовского горькими таблетками. Нейролептики делают только хуже, превращая Сергея в послушного зверька на поводке, но переставшего осознавать самого себя. Прямая и явная предвзятость правосудия, и его полная вина была в допущении именно такого исхода событий. Ошибочность итогового решения заключалась именно в подобных конкретных случаях, когда вместо защиты гражданин получает наказание по высшей мере. Осознать сей факт, пожалуй, так же мучительно сложно, как и то, что Дубин с готовностью бы продолжил дело Чумного Доктора. Ни секунды не жалел о предпринятом шаге, со всей горячностью отдался новому делу. Будь у него те же деньги, связи и наводки, в городе больше не осталось бы продажных чиновников, подкупных судей и прочих мелких сошек в огромном механизме бытия. — Оставь меня в покое, Серёж. В том приятном мимолётном вечере осталось всё то, что связывало нас, но ему суждено остаться в прошлом. Дубин тихо продолжил монолог в пустоту, но, надо признать, втайне надеялся на ответ. Устало протянув последние слова, делает решающий затяг и через мгновение выпускает дым. По телу проходит волна лёгкой, приятной усталости. В разум невольно приходит нотка сожаления, что не начал курить раньше, но уже через время затушенный бычок был сброшен с балкона, скрываясь в густой ночной темноте, оставляя после себя лишь мимолётный след в завершённой истории, ставя собой конечную жирную точку. К горлу снова подступает тугой комочек неловкости и сожаления — становится самым явным сигналом к следующему действию. Бледная ладонь уверенно ложится на рукоять табельного, достаёт его и взводит. Приятно было ощущать тяжесть оружия в руке, пропитать сознание тонкой проволокой безысходности и страха. Осознание, что решение уже принято и отступить — признак слабости и трусости, немыслимо пугало, но остановиться не манило. Спустя пару мгновений холодное дуло оказывается прижато к нежной коже виска. Лёгкий контраст температур заставляет замереть и почти оцепенеть, нервно сглатывая густую слюну. Несколько разрядов тока пропускает сердце, прежде чем Дубин начинает движения. Медленно, почти трепетно кладёт палец на гладкий курок, ощущая всю безысходность и важность собственного бесповоротного решения. Внезапно в тело холодной волной отчаянья возвращается издевательская боль, назойливая ломота — как вечный спутник последние полгода. Инстинктивно закрыв глаза, надеется, наверное, что так будет меньше боли или лучше — ничего не почувствует. Мысленно ведя обратный отсчёт, готовится нажать на курок, прекратить свои страдания и отправиться в вечность. 3.

2.

1…

По квартире разнеслась назойливая трель дверного звонка.