Перекрестки судеб

      Османская империя. Декабрь 1602 года.

      Слуги выносили тяжёлые сундуки из гарема, и Долунай-хатун не могла сдержать злорадства, видя это. Девушка, облачённая в алое платье, расшитое золотом, довольно ухмыльнулась, глядя сверху вниз на происходящее. Рабыни в гареме перешёптывались, провожая евнухов, несущих вещи Хандан Султан, любопытными взглядами.              Долунай, положила руку на живот, погладила его, чувствуя, что ее сын заворочался.              — Не переживай, мой шехзаде, я никому не позволю тебе навредить, — прошептала она, и в глазах ее отразилась решимость, с которой обычно идут до конца. — Та, что хотела тебя убить, больше не посмеет что-либо сделать.              Желая увидеть своими глазами, как Хандан Султан покинет дворец, Долунай-хатун спустилась вниз, в ташлык. Она окинула наложниц дружелюбным взглядом, радуясь, что смогла найти к ним подход. Теперь, когда забытых фавориток выслали в Старый Дворец, Долунай смогла найти со многими общий язык. Конечно, многие ей завидовали, но, к счастью, не спешили задирать, опасаясь гнева Повелителя. Долунай делала рабыням подарки, располагая их к себе. Ей нужны были союзники, чтобы защитить сына.              Когда цветущая и безобразно счастливая Долунай вышла в коридор, то увидела, как два евнуха ведут под руки бледную и словно невменяемую Хандан Султан. Возможно, когда-то султанша и была красива, но не сейчас. Она была бледна, как сама смерть, похудела так, что тёмно-коричневое платье висело на ней мешком, лицо ее осунулось, черты его заострились. Под красными от слез глазами залегли серые тени, а губы шелушились. На скуле все еще желтел синяк, очевидно, оставленный Повелителем. В темно-русых волосах султанши серебрилась седина, а сами волосы были спутаны и безобразными космами торчали из-под платка.              Хандан Султан с трудом шла, видимо, от слабости. Она не пыталась вырваться из рук евнухов, очевидно, понимала, что сопротивляться бесполезно. Однако, увидев, вышедшую ей навстречу Долунай, остановилась и впилась в нее взглядом, полным боли и муки.              — Хандан Султан, неужели вы покидаете нас так скоро? — спросила насмешливо Долунай. Будь она хорошим человеком, то промолчала бы, но Долунай помнила, что султанша хотела убить ее ребенка. Такого простить она попросту не могла да и не хотела. К тому же хотелось насладиться видом страданий другого человека.              Хандан Султан молчала и глядела на наложницу болезненным взглядом. В глазах ее тут же заблестели слезы, и султанша опустила голову, пытаясь их спрятать.              — Счастливого пути, — широко улыбнулась Долунай, видя, что султаншу начинает мелко трясти.              — Будь ты проклята вместе со своими ребенком, — вдруг тихо произнесла Хандан Султан, и Долунай, не ожидавшая ответа, напряглась.              — Не боишься, что Повелитель узнает о том, что ты сказала? — без всякого уважения в голосе спросила Долунай. Хандан Султан подняла затравленный взгляд и покачала головой. После этого она продолжила путь.              Долунай глядела вслед Хандан Султан, которую называли любимой женщиной падишаха и удивлялась тому, как та пала. Разве с любимыми так поступают? Хандан Султан покидала дворец разбитая и сломленная, раздавленная и растоптанная любимым ею мужчиной, которого она самозабвенно любила почти двенадцать лет.              Вспомнив о Хандан Султан, Долунай-хатун озадаченно нахмурилась, удивляясь тому, почему она вообще о ней думает. Девушка поднялась с тахты, на которой сидела, придерживая большой живот. Ее ребенок рос и набирался сил, что не могло не радовать. До родов оставалось чуть больше месяца, и Долунай помимо воли волновалась. В гареме говорили, что роды — это сражение, не менее кровавое, чем битва. Одному Аллаху ведомо переживёт их женщина или нет.              Долунай страшилась родов, она до ужаса боялась боли и ничего не могла поделать с этим страхом. Ей становилось стыдно за трусость, но превозмочь себя она просто не могла.              Подойдя к зеркалу, наложница оглядела себя, подмечая, что сильно поправилась, лицо ее стало круглым, щеки покраснели, еще и веснушки стали заметнее. Отражение Долунай не нравилось, ее красота стала смазанной. Еще и поясница противно ныла. Поправив золотой гребень в волосах, наложница позвала свою служанку и покинула покои. Валиде Дефне Султан позвала ее на ужин.              Едва Долунай переступила порог покоев, на нее обратились взоры присутствующих членов семьи государя.              — Валиде Султан, — девушка с почтением поклонилась сидящей во главе стола седоволосой Дефне Султан, которая благосклонно кивнула ей. — Надеюсь, я не опоздала? — с улыбкой спросила Долунай и с трудом заставила себя стоять прямо под взорами, лишёнными тепла. Не вся семья падишаха готова была ее принять. Но они смирятся, когда Долунай родит сына.              — Нет, — устало сказала Дефне Султан. — Присаживайся.              Долунай села на свободную подушку рядом с Райхан Султан, которая после отравления была очень худой и бледной. Некогда первая красавица гарема, теперь напоминала больше старуху. Волосы ее утратили блеск, лицо осунулось и посерело, глаза лихорадочно блестели. В противовес законной жене султана Мехмеда Халиме Султан, прибывшая в Топкапы из Коньи, цвела. Долунай, как и многие во дворце, изумилась очередной беременности султанши. Ей было тридцать четыре года, у нее скоро родятся внуки, а она вновь станет матерью. Это казалось диким.              Но Халиме Султан получила все почести, что ей полагались. К досаде Долунай после приезда султанши господин начал проводить время с ней. Халиме Султан, несмотря на беременность, пользовалась расположением государя, как и Назрин-хатун.                     — Ахмед, почему ты снова ничего не ешь? — спросила Дефне Султан у шехзаде Ахмеда, который сидел рядом с ней. Долунай скользнула по нему неприязненным взором. Он был отпрыском Хандан Султан, которая причинила ей столько зла, и Долунай перенесла неприязнь с султанши на ее сына.              Мальчик выглядел болезненным и слабым. Он сидел рядом с бабушкой и прижимался к ней, словно всего боялся. Рядом с ним расположился рыжеволосый шехзаде Джихангир, в противовес брату пышущий здоровьем.              — Я хочу к маме, — сказал шехзаде тихо-тихо, словно у него не хватало сил повысить голос. — Когда она приедет?              — Как только поправит здоровье, — ответил шехзаде Джихангир брату. — Так отец сказал.              — Почему нам не разрешили уехать с ней? — спросил упрямо шехзаде Ахмед, насупившись. В его серых глазах заблестели слезы, и Долунай поджала губы, видя это. Мальчишка поразительно был похож на мать, от волевого и властного отца в нем не было ничего.              — Так пожелал ваш отец, шехзаде, — сказала негромко Долунай, привлекая внимание присутствующих. — Воля Повелителя — закон.              Шехзаде Ахмед уставился на беременную фаворитку обиженным взглядом, полным непролитых слез. И хатун ощутила укол совести, но быстро подавила его.              — Не вмешивайся, хатун, — вдруг резко сказал шехзаде Джихангир, и его выпад был настолько внезапным и неожиданным, что все замерли, глядя на всегда улыбчивого и весёлого мальчика, который теперь зло смотрел на Долунай. — Не тебе говорить об этом.              — Джихангир, — одёрнула внука Дефне Султан, в ее карих глазах ясно читалось неодобрение, но мальчик лишь подернул плечами, упрямо глядя на Долунай.              — Это из-за нее мама уехала, — сказал вдруг шехзаде Джихангир, сжимая в руке кубок, украшенный росписью. Долунай начала опасаться, что он запустит в нее его. — Я слышал, что говорили слуги. Словно мама что-то сделала этой хатун, и отец разозлился.              — Это правда? — спросил шехзаде Ахмед, распахнув глаза. Он посмотрел на брата так, словно тот знал, о чем говорит.              — Стал бы я врать? — вопросил шехзаде Джихангир. — Вот только я уверен, что эта хатун… — Джихангир взглянул на Долунай так, словно она была противным червём под его ногами, мерзкая и гадкая. Долунай вдруг ощутила раздражение и неприязнь к мальчику, ей хотелось схватить его за ухо и пару раз шлёпнуть, как одного из ее младших братишек, когда те ее не слушались. Вот только на нее с отвращением глядел один из сыновей султана Мехмеда. — Эта хатун солгала, чтобы оговорить маму.              — Ваша матушка хотела убить вашего брата, — не выдержала Долунай. Она хотела защитить себя, раз уж никому до нее не было дела. Все молчали, позволяли этому мальчишке болтать всякое.              — Матушка добрая и хорошая, — покачал головой Джихангир. — И у меня достаточно братьев и сестер, больше не надо.              — Джихангир! — гневно вскрикнула Дефне Султан. — Иди в детскую и подумай над своим поведением.              — Как вам угодно, бабушка, — молвил шехзаде, но в ни в голосе, ни в глазах его не было раскаянья. Только чистая злоба и неприязнь. Долунай подумала, что мальчишка, похоже, пошёл нравом в Ханзаде Султан, ног тщательно его скрывает.              Бурса. Османская Империя. Декабрь 1602 года.              Дворец в Бурсе был маленьким и тихим. Когда она прибыла к нему, стояла глубокая ночь, но, несмотря на это, ее встречали. Хандан с трудом выбралась из кареты, опостылевшей за дни пути. Она устала неимоверно, спина болела, ноги затекли и ныли, она замерзла так, что едва чувствовала конечности. К тому же ее в пути тошнило, болела голова и то и дело султанша плакала, тоскуя по былым, счастливым дням и по сыну.              Несмотря на поздний час, ее встречали слуги и Рузиля. Увидев сестру, Хандан Султан не смогла сдержать слез, которые тут же рекой хлынули из ее глаз. Женщина с готовностью кинулась в объятья сестры и обвила ее шею руками и почувствовала, как ее бережно, но крепко обнимают в ответ. Уткнувшись носом в плечо сестры, Хандан в голос расплакалась, дрожа всем телом. Хотелось поделиться печалью, выплакать все слезы и почувствовать, наконец, толику покоя и облегчения.              Но боль по-прежнему кулаком сдавливала ее сердце, слезы текли и текли, а Рузиля гладила ее по плечам, спине и голове, шептала слова утешения.              — Тише, моя дорогая, тише, — шептала Рузиля. — Все наладится, вот увидишь.              Хандан Султан сильнее зажмурилась. Она не верила, что все образуется, ей было так больно, что каждый вдох давался с трудом. Рузиля увлекла ее во дворец, провела в приготовленную для нее комнату, оформленную в светло-розовых тонах. Когда-то это был ее любимый цвет.              — Я велела приготовить к твоему приезду твои любимые блюда, — произнесла Рузиля дружелюбно, но Хандан не слышала ее. Она прошла к тахте и села, сняла с головы платок и откинула его на тахту, после расстегнула пуговицы черного плаща, подбитого мехом.              — Я ничего не хочу, — прошептала Хандан, когда ее сестра подошла к ней и встала напротив. — Не хочу, — повторила она, словно снова стала маленькой девочкой, которая плакала и топала ногами, когда ей что-то не нравилось. Тогда-то Хандан знала, что любима родителями, что к ее мольбам прислушаются, а за одну ее слезинку сделают все, что угодно лишь бы она никогда больше не грустила.              Всхлип снова сорвался с искусанных губ, глаза начало жечь от слез, которым не было конца и края. Она надеялась выплакать их до конца, но они не заканчивались. Хандан плакала каждый день на протяжении всех этих недель, но облегчения все еще не было.              Зажмурившись, женщина сжалась и задрожала, сотрясаясь от рыданий. Она подалась вперед и уткнулась носом в живот сестры, которая тут же обняла ее за плечи.              — Я больше не могу, — бормотала Хандан. — Кажется, что мне вырвали сердце. Даже дышать невыносимо больно. А когда я вспоминаю, как… — Ханадн замолчала, поняв, что не может с кем-то поделиться подробностями той страшной ночи. Она снова перед внутренним взором видела полные бешенства глаза любимого мужчины, как он занес руку для удара, боль в щеке, свои слезы и мольбы, жалкие и никчёмные, как и она сама. А потом он отнес ее на ложе и жестоко взял, причинил очень сильную боль. Хандан помнила, как пыталась вырваться из его хватки, уползти и спрятаться, но спасения она так и не нашла.              — Мой ребенок… Я так его хотела, — вспомнив дитя, что тоже покинуло ее, как и Повелитель, Хандан зарыдала пуще прежнего. — Я так хотела дочь. Повелитель любил бы ее. Почему она тоже меня бросила?              Рузиля утешала ее долго, слушала ее безумный бред, обнимала, гладила по голове и плечам, а потом помогла ей переодеться в сорочку и уложила в постель, как в детстве. Хандан цеплялась за нее, как за спасительную соломинку, она боялась остаться одна. Прижимаясь к тёплому боку старшей сестры, Хандан, изнеможденная переживаниями, уснула, чтобы вновь рухнуть в один из своих кошмаров.              Выкидыш что-то сломал в душе султанши. Она несколько недель не покидала постель, плакала, стенала, кричала. Хандан отказывалась от еды, не испытывала чувство голода. Подносы раз за разом уносили не тронутыми, но никому до этого не было дела. Султанша сходила с ума от боли и горя, но никто не пытался ее утешить. Хаджи-ага служил ее преданно, сетовал на отсутствие ее аппетита, но он был слугой. Хасибе смотрела с жалостью, но не знала, как поддержать.              Хандан же пыталась найти опору. Она ждала, что Повелитель смилуется над ней. Она молилась об этом каждый день. Она хотела, чтобы все наладилось, стало, как раньше. Терять детей было больно, невыносимо больно, но в прошлые разы рядом был султан Мехмед, который обнимал ее ночами, гладил по плечам и голове, он не пытался утешить ее словами, он просто был рядом, пока она пыталась справиться с горем. Его поддержка была ощутима всегда, благодаря ей Хандан и справлялась с болью. Теперь этой поддержки не было.              Султанша убеждала себя, что он придёт к ней рано или поздно. Он поддержит ее в беде, что бы не случилось. Это был и его ребенок тоже. Однако шли дни, а Повелитель не приходил. Хандан тонула в своей боли и сходила с ума, а никому не было до этого дела.              Когда Хандан почти отчаялась, он пришёл к ней. Но не для того, чтобы утешить и унять ее боль. Султанша лежала в постели, уставшая и сломленная, она закрыла глаза, тщетно пытаясь уснуть. Во сне она ничего не чувствовала, и это сулило спасение и избавление от мук. Услышав знакомые шаги, Хандан открыла глаза и замерла, увидев вошедшего в покои падишаха.              Султан Мехмед был облачен в тёмно-коричневый кафтан, его русые волосы были зачёсаны назад, губы упрямо поджаты, а в серых глазах не было ни толики тепла. Хандан задрожала под одеялом, столкнувшись с ним взглядом. Она вроде бы боялась его до дрожи. А с другой стороны жаждала ощутить его объятья, почувствовать его тепло рядом.              — Поприветствуй Повелителя, как подобает, — холодно поцедил султан Мехмед. Хандан вздрогнула, и тут же поспешила исполнить приказ. Она выбралась из-под одеяла и встала на дрожащие ноги, склонилась в поклоне, опустив голову с растрёпанными тёмными волосами.              — Видимо, ты недостаточно берегла его, раз мой ребёнок ушел к Всевышнему, — промолвил падишах, и Хандан вскинула на него взгляд, полный боли.              — Я не имела над этим власти, я делала все, чтобы сберечь его, — оправдываясь, заговорила женщина, пытаясь придать голосу твёрдости, но он предательски дрожал от подступающих слез.              — Ты делала недостаточно, — шагнув к поникшей Хандан, процедил султан Мехмед, грозно над ней возвышаясь. — Каждый раз ты ставила свои чувства выше моего ребенка, каждый раз ты считала, что имеешь право лить слезы и страдать, нося дитя в чреве. Лекарша сказала, что слезы и страдания могли вызвать эти выкидыши.              Хандан глядела на него взглядом, полным изумления. Он обвинял ее. Она словно оказалась в одном из своих кошмаров, султанша боялась, что Повелитель будет винить ее в смертях их детей. И теперь он обвинял ее во всех бедах. Она плакала и страдала, потому что изнемогала от боли и ревности. Каждый раз, пока она носила его дитя под сердцем, он звал других женщин.              — Прошу вас, не говорите так, — пробормотала Хандан Султан. — Не говорите…              — Не говорить? — спросил с издёвкой падишах. — Все беды, что свалились на тебя — результат твоей глупости и слабости.              Слезы снова заструились по ее щекам, а рыдания сдавили грудь. Она жаждала утешения и покоя в его объятьях, ждала его прихода несколько дней, а он пришел, чтобы убить ее словами, когда она нуждается в поддержке и ласке.              — Прошу, простите меня, — взмолилась Хандан, сдаваясь. Она, наверное, действительно виновата. Если бы меньше плакала, то сохранила бы ребенка под сердцем. Султанша кинулась к повелителю и схватила его за руку в приступе безумия. Она начала осыпать ее поцелуями, после чего заглянула в его глаза, пытаясь найти в них хоть каплю тепла. Но его не было.              Повелитель врывал руку из ее хватки, после чего поспешил вытереть о свои же одеяния. Увидев это, Хандан разрыдалась пуще прежнего. Ему так неприятны ее прикосновения?              — Простите, — вновь взмолилась она. — Я так вас люблю, что не могу без вас, — говорила султанша, растирая по лицу слезы. — Вы же тоже меня любили…              Султан Мехмед усмехнулся, надменно и злобно. Хандан замерла, глядя на него слезящимися глазами.              — Нет, Хандан, я тебя никогда не любил, — процедил он холодно. — Смотреть тошно на тебя, в кого ты превратилась? Я не желаю тебя больше видеть в своей жизни. За то, что ты убила моего ребёнка, тебя следует казнить, однако ради Ахмеда я дарую тебе жизнь. Завтра ты отправишься в ссылку.              Вздрогнув всем телом, Хандан распахнула глаза и сперва не понляа, где находится. Покои были укрыты темнотой, в камине потрескивал огонь.              — Хандан, кошмар приснился? — раздался рядом сонный, но участливый голос Рузили, и султанша с облегчение вздохнула. Хотя бы сестра рада ее видеть и по-прежнему ее любила, как и годы назад. Прижавшись к боку сестры, Хандан закрыла воспалённые глаза и тут же почувствовала объятья, ласковые, но надёжные. Мама обнимала ее так же в детстве.              На следующий день, уже к обеду, Рузиля велела принести в покои обед и тщетно пыталась накормить опальную султаншу, но та безучастно сидела на кровати, глядя прямо перед собой.              — Аллах, помилуй, что же с тобой случилось, — причитала Рузиля, и Хандан давила слезы, понимая, что не может рассказать сестре всего.              

Османская Империя. Стамбул. Декабрь 1602 года. Покои Райхан Султан.

      Желудок нещадно болел, ее снова тошнило. Райхан пыталась подавить тошноту усилием воли, но тщетно. Ее снова вырвало да так, что тело свело судорогой, а на глаза навернулись слезы.              — Тише, тише, — говорила ласково Атике Султан, поглаживая султаншу по тёмным, спутанным волосам. После того, как рвота закончилась, она помогла Райхан снова лечь. — Лекарша сказала, что ты поправишься очень скоро…              — Аллах, почему этот яд вкусила именно я? — морщась от боли, прошептала Райхан. Ее все еще мутило, а на глаза от напряжения навернулись слезы. Казалось, что она снова провела ночь в покоях султана, настолько плохо ей было.              — Такова судьба, — ответила Атике Султан и смочила тряпку в тазу, после чего выжала и положила на лоб Райхан. Пострадавшая султанша ощутила небольшое облегчение. Жар никак не уходил, продолжал терзать ее, особенно ночами. — Тебе удобно лежать? — спросила участливо Атике, и Райхан кивнула, не желая утруждать госпожу, которая была так добра к ней. Никто в этом проклятом дворце не заботился о ней так, как Атике Султан. Райхан благодарила Всевышнего, что он сжалился над ней и послал ей верного друга.              Райхан Султан хотела поблагодарить Атике Султан уже в который раз за минувшие дни, но не успела, поскольку стража объявила о приходе султана Мехмеда. Атике Султан поспешила встать и склонилась в поклоне, а Райхан замерла, вжавшись в кровать. Даже в таком состоянии, он не мог оставить ее в покое. Меньше всего на свете ей хотелось сейчас видеть падишаха. Повелитель, войдя в покои, огляделся и впился твёрдым, немигающим взглядом в Райхан.              — Атике Султан, оставьте нас, мы с женой должны поговорить, — велел он тоном, не терпящим возражений. Райхан с мольбой взглянула на Атике, но та, ожидаемо, повиновалась, оставив женщину один на один с мучителем и тираном.              Султан Мехмед подошел к кровати, и Райхан давила в себе желание зажмуриться.              — Как ты себя чувствуешь? — спросил Повелитель равнодушным тоном. Глаза его напоминали две пропасти, в них никогда не было тепла и ласки, лишь холод.              — Мне лучше, — ответила Райхан и тут же зашлась в кашле. Жжение в горле усилилось многократно. Пытаясь откашляться, женщина повернулась на бок, влажная тряпка упала на пол. Утерев краем одеяла слюну с губ, Райхан снова откинулась на подушки.              — Заметно, — хмыкнул Повелитель, и Райхан подумала, что он пришёл поиздеваться над ней. Что еще ему нужно, если не жажда унижений и чужой боли? — Ты нужна мне живой и здоровой, жена, — сказав это, мужчина сел на край кровати. Райхан едва не скривилась от отвращения, страх в душе усилился. От него можно ожидать всего, кроме милосердия.              Райхан молчала и смотрела прямо перед собой, не желая даже глядеть на него. Он обратил всю ее жизнь в ад, уничтожил весь ее мир без жалости и сострадания.              — Неужели в вас проснулась любовь ко мне? — спросила султанша, желая поскорее покончить с этой беседой. Она вспомнила, как в тот вечер Повелитель был аккуратен и ласков. Его что-то тревожило, и он не спешил делать ей больно. Тогда Райхан малодушно этому радовалась, пыталась подстроиться, но теперь вопросы множились.              — Любовь? — султан Мехмед рассмеялся, словно услышал лучшую шутку в своей жизни. Райхан сжалась и содрогнулась от звука его смеха, настолько неестественным и пугающим он был. Вот как в одном человеке может сойтись все самое отвратительное и гнусное? — Я люблю только себя и государство… — прекратив смеяться, сказал Повелитель. — О государстве и его будущем и пойдёт речь.       Райхан вскинула брови. Повелитель ни с одной женщиной не обсуждал государственные дела и политику, считал женщин слабыми, глупыми и недалёкими, как и любой мужчина в их мире. Что-то явно не так.              — Пришли тревожные вести из Венеции, — вновь заговорил султан Мехмед. — Ахмад Мирза жив и собирает союзников, чтобы отомстить.              Райхан уставилась на мужа широко распахнутыми глазами. О, Всевышний, он жив, жив! Райхан оплакивала все эти годы брата и племянника, которого даже не знала. Но Ахмад жив… Он отомстит, спасёт ее…              — Я вижу надежду в твоих глазах, — хмыкнул султан Мехмед, который всегда был проницателен. Райхан сжалась, боясь кары. — Ты думаешь, что он спасёт тебя, убьет тирана, то есть меня, и наступит долгожданное счастье, не так ли? — с усмешкой вопросил падишах. — Ты меня ненавидишь, я знаю, Райхан. Ты жаждешь падения османской династии, я понимаю твои чувства. Но в своей ненависти помни, что Орхан — мой сын, моя кровь и плоть, мой наследник. Если я не успею уничтожить Ахмада, он придет во главе армии и, поверь мне, Орхана не спасет то, что в нем половина твоей крови. Значение будет иметь лишь то, что он османский шехзаде, мой сын.              — Ахмад не тронет моих детей, — возразила Райхан, пытаясь заглушить страх, что зашевелился в ее душе. Брат был добрым и светлым человеком, обожающим философию и книги, он мог часами сидеть в библиотеке и его не интересовали государственные дела. Шах Исмаил злился на сына за это, но ничего не мог с эти поделать. Ахмад даже меч в руках держать не мог, да и в стрельбе из лука не преуспел. Но это было двенадцать лет назад. Интересно, какой он сейчас? Жизнь в изгнании, когда за тобой охотятся головорезы султана Мехмеда, должно быть, ужасна.              — А защитники столицы твоей родины сложили оружие и сдались в плен. Они верили, что я пощажу их… — рассказал падишах с абсолютно спокойным лицом. Райхан содрогнулась. Султан Мехмед в день падения дворца шаха Исмаила приказал посадить пленников на деревянные колы. По крайней мере, так говорили люди. — Готова ли ты подвергнуть сына опасности, веря в благородства Ахмада?              Райхан подавлено молчала, сверля мужа немигающим взглядом. Она боялась за сына, но убеждала себя, что брат не тронет ее детей. Он не посмеет пролить родную кровь. Сефевиды не Османы, священную кровь правителей не проливают ради мнимого благополучия государства…              — Что вы хотите от меня, к чему этот разговор? — спросила Райхан.              — Я хочу, чтобы ты завязала переписку с Ахмадом, убедила его, что поможешь ему меня свергнуть, — объяснил Повелитель, усмехаясь.              — Вы хотите, чтобы я втёрлась в доверие к брату и предала его? — спросила Райхан и ужаснулась этому. Воистину, коварство Мехмеда не имело границ.              — Ты предпочтёшь предать сына? — спросил султан резко, поднимаясь с кровати. — Не имеет значения, кем ты была, Райхан. Теперь ты моя жена, я твое прошлое, настоящее и будущее…              Султаншу передёрнуло, он часто повторял эту страшную фразу, и она снилась ей в кошмарах.              — Я дам тебе свыкнуться с этой мыслью.              — Почему ты плачешь? — из воспоминаний Райхан вырвал голос дочери, и женщина словно в изумлении дотронулась до свих щек и поняла, что они влажные. Отвернувшись, она смахнула слезы и стиснула зубы, пытаясь подавить всхлипы.              После отравления многое изменилось. Ягмур теперь не избегала ее общества. Лежа в постели, Райхан слышала, что ей говорила дочь, она обещала стать лучшей дочерью, чем была, брала ее за руку и целовала. Это разбивало женщине сердце.              Когда Райхан стало лучше, и она смогла покидать постель, Ягмур не избегала ее, а наоборот вызвалась быть с ней, даже попросила научить ее вышиванию. Райхан взялась обучать дочь, но понимала, что той, похоже, не нравится такое времяпровождения, но девочка терпела, как могла. Райхан осознавала, что надолго вспыльчивую и своенравную султаншу не хватит, но пока подыгрывала ей.              — Соринка в глаз попала, — солгала Райхан, продолжив вышивать золотого льва на фоне заходящего солнца — герб своего рода, герб шахиншахов.              — Или вам снова дурно, — предположила Ягмур. — Я позову лекаршу.              Райхан не стала возражать. Ей хотелось побыть одной и дать волю слезам. Она хотела верить, что Ахмад пощадит в случае чего Ахмада, но надежда ее таяла день ото дня. Она страшилась за сына, и понимала, что ради его спасения готова на сделку с врагом. То есть с султаном Мехмедом. Возможно, Райхан бы не согласилась помочь мужу, но ее начали мучить кошмары. Во снах она стояла на крепостной стене и смотрела на пику, на которую была нанизана голова ее шестилетнего сына, невинного и доброго мальчика, которому не повезло быть сыном Мехмеда… Эти сны повторялись каждую ночь, сводили ее с ума. Просыпаясь от своего же крика, Райхан бежала в детскую и до рассвета сидела там, на тахте, глядела в личико шехзаде и наслаждалась звуком его дыхания.              Принципы — ничто, когда на кон поставлены жизни близких — Райхан все больше и больше это понимала. Она даже написала первое письмо к брату под диктовку Повелителя. Выводя строки, султанша расплакалась от отвращения и презрения к себе, султан Мехмед сжал ее плечо и сказал, что она сделала правильно, когда выбрала семью.              

Стамбул. Османская Империя.

             — Отправить письмо в Алеппо? — переспросил Шахин Гирей, когда они, наконец, заняли места за столиком в таверне. Сулейман видел, как в его карих глазах зажигается интерес. — К чему это?              — Нужно, — нашел в себе силы ответить Сулейман. Временами его раздражали вопросы людей, особенно бесило то, что некоторые лезли не свое дело. — Я хочу держать связь с Альмас Султан.                     — Как интересно, — протянул Шахин Гирей с усмешкой на губах. — Я не думал, что тебя интересует что-то помимо книг.              Сулейман поджал губы, испытывая раздражение. Шахин был его другом, но временами ему хотелось свернуть шею. Шехзаде не привык говорить о своих чувствах и, более того, считал их чем-то постыдным. Тем более, что ему указом Повелителя запрещалось иметь детей, создавать семью, а значит, кого-то любить.              — Ты сможешь найти человека, который передаст послание султанше? — вопросил Сулейман, все еще сдерживаясь.              — Ты мой друг, — сказал Шахин Гирей. — А друзьям принято помогать.              Слова Гирея ничуть его не успокоили. Они были знакомы всего полгода, но за это время шехзаде успел изучить нрав друга. Он никогда ничего не делал просто так. Значит, однажды Шахин что-то попросит взамен. Но что? Их дружба больше напоминала сделку с дьяволом, не иначе. Сулейман больше благоволил честному, открытому и благородному Мехмеду Гирею, а не его младшему брату, в котором клубилась тьма.              Быть, может не стоило рисковать и просить о чем-то младшего Гирея? Шехзаде поджал губы и откинул прочь эти мысли. Он итак слишком долго ничего не предпринимал. Из-за этого ему было стыдно перед Альмас, что он за мужчина такой, раз ничего не может предпринять?              — Благодарю тебя, — выдавил из себя Сулейман. Расплатившись за дешёвое вино, шехзаде попрощался с Гиреем и покинул таверну. Когда он верхом на лошади доехал до дома, тьма окончательно завладела подлунным миром.              Войдя в особняк, Сулейман устремился в свои покои, не желая кому-то попадаться на глаза. Войдя в опочивальню, он замер, увидев матушку, которая сидела за его письменным столом и задумчиво разглядывала какие-то бумаги. Приглядевшись, он понял, что это его рисунки. Рисунки, которые он хранил в шкафу… Внезапно юноша ощутил прилив раздражения. Она рылась в его вещах, просто немыслимо!              — Матушка, что вы здесь делаете? — вопросил Сулейман, скрестив руки на груди. Он впился в мать раздражённым взглядом и нахмурился. Эмине-хатун подняла на него взгляд и улыбнулась кончиками губ.              — Ты всегда красиво рисовал, — сказала она очевидную вещь. Женщина отложила на стол один из рисунков, на котором была изображена Альмас Султан в открытом платье, которые обычно носили наложницы в публичных домах. Сулейман сам не понимал для чего изобразил Альмас в такой роли. — Кто эта девушка?              — Не знаю, — резковато ответил Сулейман.              — Ты же помнишь договор, который мы заключили с султаном Мехмедом? — спросила медленно Эмине-хатун, начиная постукивать тонкими пальцами по краю стола. В синих глазах ее читалось волнение и страх.              «Вы заключили без моего согласия», — хотел сказать юноша, но прикусил язык. Матушка сделала все, чтобы обезопасить его, сохранить ему жизнь. Как и всегда в таких случаях Сулейманом овладел стыд.              — Да, — ответил юноша. — Эту девушку я один раз увидел в таверне, она довольно красива, вот и решил ее нарисовать, — подойдя к матери, поднявшейся ему навстречу, молвил Сулейман, проникновенно глядя в ее глаза.              — Прости за недоверие, сынок, — сказала Эмине —хатун и коснулась рукой руки сына. Сулейман любил мать всем сердцем, она всегда была рядом с ним и во всем его поддерживала, но временами ее опека и забота становились навязчивыми, что его только отталкивало. Он жаждал свободы, но был ограничен стенами города, шипонами падишаха и зорким взором матери. Все это тяготело его. А тоска по Альмас, что вытягивала из него последние силы, сводила с ума. Временами Сулейман подрывался собрать вещи и сбежать из города, поддаться в Алеппо, но здравый смысл его удерживал от подобных глупостей. Стоит ему выйти за ворота города, как султан Мехмед отдаст приказ о казни. Сулейман любил свою жизнь, какой бы она не была.              — Никогда не ройтесь в моих вещах без моего ведома, — процедил Сулейман, глядя немигающим взором в глаза матушки, которые тут же расширились, словно в страхе. Рука, которую та держала поверх его ладони, похолодела, словно мама испугалась его слов и чего-то в его облике.              — Я вошла к тебе в покои, чтобы поговорить, — оправдываясь, заговорила Эмине-хатун, покачав светловолосой головой. — Когда проходила мимо шкафа, выпали рисунки…              Сулейман ей не поверил, но не желая провоцировать конфликт, вскинул руку. Матушка внезапно вздрогнула, и он прочитал выражение страха на ее лице. Да в чем дело?              Невольно ощутив сожаление, шехзаде решил придержать нрав. Он не хотел ее напугать.              — Довольно, мама, — сказал Сулейман. — Зачем вы пришли? — спросил юноша, снимая с себя плащ и кидая его на тахту. Слуги уберут.              — Я не могу навестить сына? — осведомилась Эмине-хатун с обидой в голосе. Сулейман подавил вздох. Ему с каждым днем всем больше и больше казалось, что матушка перестала его понимать.              — Конечно, можете, — сказал Сулейман, желая поскорее закончить этот разговор. Он сильно устал за минувший день, хотелось остаться наедине с собой и скоротать вечер за книгой. Впрочем, даже книги, рисование или музыка не давали ему покоя. — Вам что-то нужно? — спросил Сулейман, глядя на мать.              — Нет, — ответила Эмине-хатун. — Я пришла сказать, что ты взрослый мужчина и, само собой, имеешь некие… потребности. Я выбрала для тебя наложницу.              Сулейман так и замер, уставившись на мать. Он нахмурился, глядя на то, как мать покраснела от смущения и неловкости, и от этого ощутил еще большее смущение. Кончено, в девятнадцать лет Сулейман не был невинен. Он посещал бордели, но делал все, чтобы не зачать дитя. К тому же девицы в таких заведениях прекрасно знали, как не понести, что было великолепно.              — Наложницу? — переспросил Сулейман. Мысль, что он предаст чувства к Альмас, казалась отвратительной. После того, как он ее полюбил, юноша не посещал падших женщин. Считал это предательством. — Но султан…              — Хатун бесплодна, — объяснила Эмине-хатун, кусая губы. — Она хороша собой, умна и начитана. К тому же красиво поет и танцует. Думаю, она придестя тебе по вкусу, — увещевала матушка.              Сулейман задумался. Кончено, ему претила мысль об измене Альмас. Однако делить постель — не значит любить. Шанс расслабиться и получить частичку покоя сам шел в руки, почему бы им не воспользоваться… Да и матушка старалась, Сулейман не хотел обидеть мать…              — Я приму эту наложницу… Как ее зовут? — спросил Сулейман.              — Дильбар, я назвала ее Дильбар.              

Османская Империя. Конья. Ноябрь 1602 года.

             — Шехзаде желает тебя видеть этой ночью, Ульфат-хатун, — к наложнице, которая обедала вместе с другими рабынями в ташлыке, подошла Джанфеда-хатун.              Ульфат-хатун посмотрела на калфу исподлобья, испытывая небывалое желание вылить ей на голову горячий суп, хотя прежде подобные вспышки злости случались крайне редко. Но жизнь ее испытывала, как и всегда.              Ульфат прожевала мясо перепела, не чувствуя вкуса мяса и специй, что ее огорчало. Вот уже несколько недель она не жила, а существовала в этом османском аду.              — Если так угодно хозяину, я подчинюсь приказу, — промолвила сдержанно Ульфат, выделив слово «хозяин» интонацией. Она чувствовала на себе завистливые взгляды наложниц, ее подруг по несчастью. Дидар-хатун, которая сидела за соседним столиком, впилась в Ульфат обиженным взором, словно Ульфат разрушила ее жизнь. Наверное, так оно и было, но почему та же Дидар не хотела возложить ответственность на шехзаде Махмуда?              Ульфат не могла воспротивиться приказу. Она рабыня. Если станет сильно истерить, ее скормят рыбам в море. Об этом хатун сообщила улыбающееся Джанфеда, когда готовила ее к первой ночи.              — Не делай такое лицо, словно тебя хотят принести в жертву, — цокнула языком черноволосая и темноглазая калфа, войдя в одну из комнат гарема, в которой Ульфат готовили к предстоящей ночи в объятьях шехзаде Махмуда.              Джанфеда жестом велела наложницам, которые помогали Ульфат готовиться к ночи, выйти, после чего приблизилась к ней со спены. Девушка напряглась и подавила желание зажмуриться. Она вскинула подбородок, показывая, что ей ни капли не страшно.              — Ты приглянулась шехзаде Махмуду, — заговорила калфа негромко. — Хотя я не понимаю, зачем было нужно это притворство, эти встречи в бельевой. Он мог просто отдать приказ. Наверное, ты ему, действительно, понравилась…              Ульфат молчала, хотя ей было что сказать. Она все еще злилась на Басима-агу, точнее на шехзаде Махмуда.              — Я не хочу быть фавориткой, — сказала Ульфат, когда Джанфеда уже хотела уйти. Калфа остановилась и впилась в наложницу раздражённым взглядом. — Я его не люблю. Да и делить постель с кем-то вне брака омерзительно, как я посмотрю в глаза отца, когда придет мой час? — спросила в отчаянье Ульфат, на ее глазах навернулись слезы.              — Не любишь шехзаде? — спросила Джанфеда. — А своего Басима? — усмешка на губах калфы стала явнее, а грудь Ульфат сдавили рыдания. Басима, к которому девушка искренне привязалась и полюбила, никогда не существовала. Басим — плод обмана шехзаде Махмуда и ее фантазии. Было глупо думать, что в этом османском аду, в котором процветало рабство и насилие, есть место честности…                     — Басима не существует, — сказала Ульфат. Горечь осела на языке, всю прошедшую ночь Ульфат провела в рыданиях, не веря в то, что ее жестоко обманули и предали. Почему шехзаде сразу не открыл свое лицо, зачем было нужно это притворство. Эта игра?              — Если хочешь выжить в аду, стань одним из тех, кто этим адом управляет. — сказала Джанфеда. — Шехзаде желает тебя, и у тебя нет выбора, кроме как утолить его жажду. Или постель шехзаде, или смерть.        После обеда Ульфат поднялась в комнату этаже фавориткой, которую теперь занимала, как и полагалась. Все ей завидовали, но никто не понимал ее чувств и стыда. Ульфат была дочерью албанского священника, она выросла на проповедях отца, верила только в одного истинного бога, как и ее братья и сестры, коих было тринадцать. Ульфат было десять лет, когда во время воскресной службы на их деревню совершили набег османы. Она помнила, как вооруженные люди, облачённые в варварские, грязные одежды, ворвались в церковь, как они начали кромсать людей мечами направо и налево. Ульфат помнила, как Нико, ее старший брат, затолкал ее под скамью, а сам схватил факел, чтобы защитить родных. Ульфат сидела подл скамьёй в обнимку с двумя маленьким сёстрами и дрожала от ужаса. Она даже не смогла закричать, когда один из убийц пронзил ее отца мечом, не кричала она и тогда, когда голова ее старшего брата покатилась по полу храма.              Их выволокли из-под скамьи, схватили, как мешки с картошной и понесли прочь. Аделла, как звали Ульфат прежде, даже тогда не плакала. На полу церкви лежали прихожане, окровавленные и жуткие. Аделла увидела, как как раненная матушка стоит рядом с окровавленным телом второго сына, который захлёбывался кровью…              О том, как их везли в Османский ад, Аделла предпочитала не думать. В память въелось зловонье невольничьего рынка, палящая жара и то, как хотелось есть и пить. Младшие сестры Аделы увяли у нее на глазах, а она даже подойти к ним не смогла, поскольку была связана по рукам и ногам. Ей оставалось только смотреть, а после тела девочек погрузили на телегу, заваленную хламом и увезли. Аделла даже тогда не смогла заплакать. Было страшно, было жутко, хотелось обнять матушку, послушать проповеди отца, но их больше не было. Единственное, что осталось у Аделлы от прошлого — нательных серебряный крест, подарок отца, церковная реликвия. Отец, подарил дочери это украшение и сказал, что оно спасет ее от бед и невзгод. Господь все видит. Но Всевышний почему-то не спас их деревню, не спас отца от меча варвара, хотя отец Аделлы верил в него, как никто другой.              После того, как Аделлу и еще несколько двоечек купили слуги из Старого Дворца османский ад не стал раем. Их осмотрели, как животных, раздели, после чего кинули чистые платья. Тех, кто пытался сопротивляться, плакал и кричал, наказали фалакой. Аделла до сих пор помнила крики Марии, девочки одиннадцати лет, которая просто не дала посмотреть свои зубы и и укусила калфу. Марию после наказания никто больше не видел, ее снова продали на невольничий рынок.              Дальше началось обучение, долгое и изнурительное. Их учили религии, и каждый урок давался Аделле тяжело. Она не хотела верить в какого-то другого бога, которому поклонялись варвары, ей было достаточно своего. У Аделлы хотели отобрать подарок отца, но она смогла договориться с калфой, землячкой по происхождению, которая служила в Старом Дворце. Айше-хатун отдала распятие девочке, но велела никому его не показывать. Аделла прятала подарок отца, не могла с ним расстаться.              Ей было неприятно наблюдать, как девочки, ставшие рабынями, принимают мусульманство, начинают читать Коран и молиться. Сама Аделла не была в их числе, она лишь делала вид, что смирилась с новой жизнью, но во снах она видела родную деревню, видела отца и мать, видела братьев и сестёр. Она так и не смогла их позабыть.              Когда настало время отправления лучших воспитанниц в Топкапы, Айше-хатун нарекла Аделлу Ульфат, хотя девушка была против, но ее мнение снова не учли.              В Топкапы обстановка была еще ужаснее, чем в Старом Дворце. Между рабынями шла война за султанские покои, многие мечтали попасть в гаремы шехзаде, так называли принцев в этой варварской стране.              Ульфат оставалась в стороне от этого безумия. Она выросла в других условиях. Отец ее был предан матери и любил ее всем сердцем, он никогда не смотрел на других женщин. Разгульный образ жизни, как и отношения до брака порицались, а в Османской Империи царили иные порядки. Мужчины имели право жениться на четырёх женщинах одновременно и иметь огромное число наложниц. Все это казалось диким и неправильным. Ульфат поняла, что роль наложницы не для нее. Она не сможет предать то, чему ее учил отец.              Мысль разделить ложе с незнакомым мужчиной, который руководил теми, кто убил ее родных, казалась отвратительной и омерзительной. Ульфат вела себя незаметно и тихо, она ни с кем не конфликтовала, занималась игрой на арфе, посещала библиотеку для наложниц и старалась в лишний раз не попадаться господам на глаза.              Ульфат-хатун не повезло. Халиме Султан выбрала ее в гарем сына. Приехав в Конью, Ульфат решила придерживаться прежней линии поведения. Во краткой прогулки в саду она нашла чёрного котёнка и спрятала его в прачечной. Именно Черныш свёл ее с Басимом-агой…              Басим-ага показался Ульфат не таким, как другие варвары. Быть может, потому что он был евнухом и тоже был рабом, жертвой османских варваров. Ульфат, которая сторонилась мужчин и боялась мыслей о замужестве или близости с незнакомым мужчиной, прониклась симпатией к Басиму.              Они были равны. Оба рабы, потерявшие дом. Басим-ага сказал, что его ребёнком похитили с абхазски земель. В его глазах полыхала искренняя тоска по дому, по семье, по матери, отцу, братишке и двум младшим сёстрам. Ульфат ему сочувствовала, сопереживала. Он казался ей хорошим человеком. Девушка боялась, что об их встречах узнают, и их казнят, но не могла жить без этих ночных встреч, что были для нее лучом света в царстве ночи.              Но Басима-аги не существовало. Басим-ага — это шехзаде Махмуд, который лгал ей, притворялся, играя с ней. Гнусный, подлый, отвратительный поступок. Он знал, как она относится к гаремам, к рабству, но все равно скрывал правду. А потом и вовсе вынудил разделить с ним постель.              Да, она пришла к нему по его зову, да легла под него, но что она могла сделать? Вырваться не могла, шехзаде пришел бы в ярость. Отказаться от хальвета тоже — ее бы казнили за неповиновение члену династии. Ульфат же хотела жить.              Единственное, что ей оставалось — это ложиться в его постель, закрывать глаза и терпеть, стиснув зубы его ласки. И каждый раз ей хотелось плакать, поскольку в темноте ей чудился укоризненный взор отца и матери.              «Не так я тебя воспитывал, предательница», — слышалось ей в ночи. После близости Ульфат дожидалась, когда шехзаде уснёт и покидала его покои, не желая слушать его дыхание. Боялась не сдержаться и придушить его во сне. Она верила ему, думала, что он другой, а он оказался таким же подлым, как и все.              Слуги встречали Ульфат у дверей главных покоев, заворачивали в покрывало и вели в хаммам. Там-то можно было не сдерживаться. Ульфат плакала, тихо и беззвучно, страшась, что ее услышат. В глазах слуг и наложниц она вознеслась в райские сады, но в своих собственных — пала на дно адской пропасти, предала свои убеждения, отца, мать, родину и веру. Нет ей прощения за это. И не будет.              — Снова собираешься к шехзаде? — спросила Махпейкер-хатун, которая сидела за столиком и читала книгу. Девушка подняла на Ульфат взгляд холодных серых глаз и усмехнулась, надменно и враждебно.              — Так пожелал господин, — сухо ответила Ульфат, открывая сундук со своими вещами. Теперь у нее были платья и украшения, шехзаде щедро ее одаривал, а Ульфат становилось только хуже от этих подачек. На ее родине мужчины золотом платили за близость падшим женщинам.              — Скоро шехзаде ты надоешь и он тебя выкинет, — злобно процедила Махпейкер-хатун, и Ульфат закатила глаза. Она надеялась, что так и будет. Становиться постоянной наложницей, а уж тем более матерью его детей не хотелось. У самой Ульфат было десять братьев и две сестры. Существовала огромная вероятность, что Ульфат унаследовала плодовитость матушки и рожать будет сыновей. Конечно, Ульфат хотела раньше стать матерью, но не в таких условиях. Зачем рожать обречённых?              Шехзаде Махмуд — третий сын, не факт, что трон займёт именно он.У шехзаде две беременные наложницы, и одна из них, вероятно, родит сына, если не обе сразу. Ульфат знала жестокий закон этой страны и не хотела рожать тех, кого удушат по воле дяди или брата.              — Ты, как всегда, весьма добра, — сказала Ульфат, собирая банные принадлежности. — Хорошего вечера, — молвила девушка и, закрыв сундук, покинула покои. Сперва она хотела погладить Черныша, который спал на ее кровати, но решила его не тревожить. Ее ждали банные процедуры перед хальветом.              Поздним вечером Ульфат-хатун, облачённая в зелёное, открытое платье с пышными рукавами, подчёркивающее цвет ее глаз, вошла в опочивальню шехзаде Махмуда и опустилась на колени. Сердце шумно стучало в груди, пусть она теперь не невинна, но все равно было страшно. Страшно вновь и вновь предавать саму себя.              Послышались шаги, приглушенные ковром. Ощутив прикосновение шершавых от меча пальцев к щеке, Ульфат вздрогнула и зажмурилась, давя желание отшатнуться.              — Встань, — велел шехзаде Махмуд. Ульфат повиновалась, встала на дрожащие ноги, но голову так и не подняла. Шпильки в причёске больно впивались в кожу головы, ткань платья неприятно колола спину, хотелось поскорее покончить со всем этим, смыть в хаммаме следы ночи, облачиться в сорочку и лечь в кровать в комнате фавориток. Шехзаде взял ее за подбородок и вынудил посмотреть в его каре-зеленые глаза.              — Ты так тиха и покорна, что я не узнаю в тебе ту Ульфат, которую я знал все эти недели, с которой разговаривал в бельевой по ночам, — заговорил шехзаде Махмуд, задумавшись. Он погладил ее по щеке, и Ульфат едва не скривилась от отвращения. Она полюбила Басима-агу, но презирала шехзаде Махмуда. Презирала и боялась.              — Та Ульфат доверилась и открыла душу Басиму-аге, — ровно сказала девушка, продолжая глядеть в глаза шехзаде. Басим-ага был другим, добрым, чутким, смешливым… Он передразнивал и изображал слуг, отчего Ульфат давила смех и закрывала рот ладошкой. Басим-ага приносил ей сладости, и они, как она думала, в тайне их съедали… Ульфат дивилась, откуда у Басима доступ к таким яствам, она боялась, что его поймают и накажут за то, что он ворует с господского стола… Теперь все стало очевидно.              — Что ты желаешь от меня услышать? — спросил шехзаде Махмуд, убирая руку от лица Ульфат. В голосе его прозвучало раздражение. Да, шехзаде не из тех людей, что запросто признает ошибки и может попросить прощения… — Я уже извинился.              — Этого мало! — вскинулась Ульфат, не выдержав. — Я полюбила Басима-агу, а вы все это время лгали мне, играли со мной. Неужели, вам было так скучно? Я никогда не буду вас любить, не буду вам принадлежать! — подаваясь злости, вскрикнула девушка и тут же осеклась, увидев, как глаза шехзаде наливаются настоящей тьмой.              — В самом деле? — спросил шехзаде Махмуд, сделав шаг навстречу Ульфат. Она, наверное, совсем потеряла страх и какая-то часть ее души все еще воспринимала шехзаде, как Басима-агу, как иначе объяснить подобную смелость с ее стороны? — Ты уже принадлежишь мне, Ульфат, — процедил мужчина. — Я могу сделать с тобой все, что захочу… Захочу — одарю золотом и властью, захочу — тебя посадят в мешок с камнями и выбросят в море… Или продадут какому-нибудь отвратительному купцу в качестве наложницы.              Он говорил вкрадчивым, пробирающим до самых костей голосом, отчего ужас сковал тело Ульфат. Она глядела ему в глаза и чувствовала себя ничтожеством, грязью под его ногами. Никем.              Прежде, чем Ульфат успела прийти в себя, шехзаде обхватил ее голову руками и накрыл ее губы поцелуем. Девушка подавила желание укусить его. Кажется, она достаточно сильно его разозлила и без подобного. Нужно вести себя тише, чтобы выжить.              Шехзаде Махмуд, видимо, решил ей отомстить сполна. Доставить немыслимое удовольствие, от которого голова шла кругом. Ласки шехзаде были совершенно бесстыдными и порочными, как и всегда. Ульфат и не думала, что близость может доставлять такое удовольствие. Но когда все закончилось, они упали на смятые простыни, Ульфат готова была умереть от стыда. Ей было так мерзко от своих же ощущений, хотелось плакать. Шехзаде, к счастью, уснул довольно быстро. Девушка поспешила сползти с кровати, подхватила сорванное в спешке платье и надела его. После этого, покрасневшая от стыда, выбежала в коридор, где ее уже ждали слуги.              — Да, сильно же вы шумели, — прокомментировала Джанфеда-калфа, когда они шли в сторону хаммама.              Ульфат не нашла в себе силы на ответ. Она хотела спать, хотела забыться. В хамамме девушка смыла следы ласк шехзаде, но на этот раз почему-то слезы так и не омыли ее лицо. В душе стало как-то пусто. Облачившись в чистую сорочку из хлопка, наложница вернулась в свою комнату на этаже для фавориток.              Махпейкер-хатун не спала. Они сидела на расправленной постели и расчёсывала длинные темно-русые волосы, завитые на концах. Увидев соседку, беременная фаворитка хмыкнула:              — Да, видимо не сильно ты нравишься господину, раз он раз за разом тебя отсылает, — кривая ухмылка исказила красивые черты наложницы, и она ее совсем не красила. — Я в свое время провела с ним всю ночь, а после разделила завтрак.              — В самом деле? — спросила Ульфат, не удержавшись от ехидства. Она устала от нападок этой женщины. — Я слышала кое-что другое, — пожала девушка плечами, расправив свою постель. Сев на кровать, Ульфат положила на колени чёрного котёнка, который потянулся и замяукал. — Что шехзаде утолил похоть и тут же выгнал тебя, а после ни разу тебя не позвал. После того, как стало известно о твоей беременности, господин даже не навестил тебя, в отличии от Дидар. Наверное, сплетни врут…              — Само собой, — оскорблено цокнула языком Махпейкер. Ульфат больше не считала нужным с ней говорить. Она легла в кровать, укрылась одеялом и отвернулась к стене. Рядом с ее головой, на подушке свернулся клубочком Черныш.              Проснулась Ульфат от ощущения чего-то мокрого и противного запаха. Открыв глаза, девушка замерла, пытаясь собрать мысли в кучу. Подушка ее была почему-то в алых пятнах, а рядом лежал Черныш.              «Кровь?!» — промелькнула мысль. Девушка резко села и закричала во всю силу лёгких. Вся ее кровать была в крови, в крови ее котёнка, Черныша, чья тушка лежала на постели, а органы разметались вокруг, помутневшие зелёные глаза остекленели.              Ульфат оглядела свои руки и снова закричал. Они были по локоть в крови, как и ее сорочка.              

Маниса. Османская Империя. Декабрь 1602 года

             Она металась по покоям, в которых оказалась заперта по решению шехзаде Османа. Бессилие, гнев, обида и ярость выжигали последние остатки здравомыслия. Но если в первое время Нурефсун Султан переворачивала мебель, била посуду и отказывалась от еды, злопыхая от ярости, то со временем ее пыл иссякал. Обида жгла душу. Как он мог так с ней поступить?              Нурефсун Султан остановилась посреди вновь развороченных от ярости покоев. Она всегда плохо собой владела. С самого детства. Так уж вышло, что судьба ей выпала не самая лёгкая. Ей было семь лет, когда по приказу шаха Исмаила, ее деда, был казнен ее отец, шахзаде Джем. Шах Исмаил под конец жизни начал сходить с ума, затяжная война с Османской империей сделала его параноиком, и в какой-то момент он начал подозревать родного сына в сговоре с султаном Мехмедом III. Отца Нурефсун отравили. Она до сих пор помнила его предсмертные хрипы, когда ее и двух ее младших братьев привели к ложу отца попрощаться. Нурефсун плакала так сильно, что начала задыхаться. Следом за отцом умерли Ибрахим и Искандер, братья Нурефсун, которых по приказу шаха Исмаила сперва ослепили, выкололи мальчикам глаза, чтобы они не смогли свергнуть деда. Хотя едва ли мальчишки смогли бы это осуществить, они были детьми. Видимо, палач был неискусным, и мальчики слегли с сильным жаром, началась лихорадка. Первым умер шестилетий Ибрахим, он всегда был слаб здоровьем. Через два дня не стало и четырехлетнего Искандера. Нурефсун помнила, как кричала и плакала ее мать, как она крушила в ярости покои, а она, маленькая девочка, пыталась ее успокоить и утешить.              Матушка от горя помутилась рассудком. Она начала говорить сама с собой, принимала слуг то за шехзаде Джема, покойного отца Нурефсун, уговаривала пустоту хорошо кушать, видимо, представляла на ее месте сыновей… Нурефсун все это видела и сама сходила с ума от бессилия и страха. Она ненавидела деда все больше и больше. Казалось, что хуже быть не может, но увы…              Матушка Нурефсун не выдержала горя и выпила яд. Так двоечка осталась одна. Через некоторое время Османская Империя одержала победу в войне, и дед Нурфесун был обезглавлен султаном Мехмедом, чья семья тоже пострадала от руки шаха Исмаила.              Нурефсун не нашла в себе сил оплакивать этого человека. Ее по приказу султана Мехмеда поселили в одном из владений в Амасье, где начали обучать языку, культуре и дворцовой иерархии. Уже тогда судьба Нурефсун была предопределена. Она должна была стать женой шехзаде Османа, наследника престола, принца.              Нурефсун, лишённая любви родителей и внимания братьев, жаждала одобрения и любви. Она помнила, как ее отец смотрел на мать, и хотела быть счастливой рядом с возлюбленным. Ее мучили кошмары, она плохо контролировала себя в гневе, но все равно надеялась, что любвоь ее исцелит. Иначе быть не может.              «Вы — принцесса из династии Сефевидов, внучка шахиншаха Исмаила, вы — жемчужина, которую шехзаде Осман будет любить и беречь», — говорила Гюленай-хатун, кормилица Нурефсун, которая жила вместе с ней под сводами дворца Амасьи. Девушка поверила Гюленай, вот только любви в браке с шехзаде Османом она так и не узнала.              Шехзаде Осман был учив, вежлив, он обеспечивал ее всем необходимым, но всегда сохранял дистанцию. Он ее не любил. Пренебрежение больно ранило горделивую Нурефсун. Она разочаровалась в своём браке уже через несколько месяцев, но ее тогда поддерживала Гюленай. Но потом женщина простыла и слегла. Ее так и не смогли вылечить, и Нурефсун погрузилась в траур.              «Пообещай, что не сломаешься и будешь бороться», — просила Гюленай на смертном одре. Нурефсун держала ее за руку и лила беззвучные слезы, ей так хотелось, чтобы ее утешили и успокоили. Но она никому не была нужна.              После похорон шехзаде Осман сухо поцеловал ее в лоб и сказал, что соболезнует. Потом он ушел, оставил ее, чтобы провести ночь в обществе дочерей и Сафиназ, рабыни без рода и племени.              Видя безобразно счастливую Сафиназ, Нурефсун изнемогла от зависти и обиды. Что в ней особенного? Почему шехзаде так ее любит? Ей казалось, что у нее что-то украли. Что-то важное, что должно принадлежать лишь ей.              Оглядывая разбросанные по полу книги, украшения и шкатулки, Нурефсун зажмурилась. Она не помнила, как устроила этот погром. Девушка дошла до тахты, но у нее не нашлось сил сесть, ноги подкосились и она рухнула на колени, как марионетка с подрезанными нитями. Слезы хлынули из глаз бурным потоком, и султанша навзрыд зарыдала. Она чувствовала себя раздавленной и убитой. Было так больно, что даже дышать получалось с трудом. Хотелось чтобы рядом был человек, которому она не безразлична, которому она, как воздух нужна.              Ах, если бы рядом был Ферхат, ее милый, добрый и весёлый шехзаде, ее сияющее солнце… Но ей оставалось довольствоваться его равнодушным братом.              Нурефсун не хотела думать, что все, что случилось — ее ответственность и вина, нет. Она во всем винила наложниц из гарема, учинивших бунт, лицемерную змею Сафиназ, эту лживую праведницу, шехзаде Османа… Как он мог так псотупить с ней, со своей законной женой, свободной женщиной?              Бунт в гареме послужил началом конца. Этим рабыням всегда всего было мало. Из-за пожара казна Манисы опустела, шехзаде заботился о народе, Нурефсун, как могла распределяла выделенные средства, выплачивала жалование, но его удалось выплатить не всем из-за того, что султанша начала ремонт в женской половине дворца. Она хотела застеклить окна, чтобы наложницы не мёрзли и не прсотывали. Да и пара каминов не помешала бы для отапливания ташлыка. Но благих намерений ее никто не оценил.              Наложницам нужны были средства на украшения и ткани. Как будто бы их попытки выглядеть красивыми кому-то нужны. Шехзаде Осман никогда не смотрел на рабынь из гарема, его интересовала только Сафиназ. Наложницы подняли бунт, дошли дошли до покоев Сафиназ с жалобами, сама-то Нурефсун так испугалась, что не решилась выйти к толпе, вооруженной факелами. Ей было страшно за себя и за сына. Баязид так испугался шума, что рыдал навзрыд.              Когда весть о бунте дошла до шехзаде Османа, он явился в покои Нурефсун и потребовал печать, символ власти над гаремом. Нурефсун не смогла оправдать себя в его глазах и отдала печать господину, хотя ей было обидно и горько. Султанша думала, что гаремом будет управлять Фатьма-калфа, с ее властью девушка была готова смириться. Но следующим утром Нурефсун узнала, что шехзаде Осман вверил гарем в руки Сафиназ. Это стало последней каплей в выдержке Нурефсун.              Подавшись мимолётной вспышке ярости и злости, султанша явилась в покои Сафиназ и начала обвинять ее во всех смертных грехах. К сожалению, из-за вспыльчивого нрава содержательного разговора не получилось. Злоба была такой сильной, что Нурефсун в ярости замахнулась и ударила Сафиназ-хатун. Сафиназ не устояла на ногах и рухнула по пол, приложив ладонь к ушибленной щеке. На мгновение Нурефсун ощутила тень удовлетворения, видя страх в карих глаза женщины, которая отняла у нее все: любовь мужа, счастье и власть.              Прежде, чем Нурефсун опомнилась дочери Сафиназ-хатун выбежали из детской и подбежали к матери.              — Отец отрубит тебе руки, когда узнает, — злобно процедила Армаан Султан, более смелая и дикая. Девочка с такой яростью на нее смотрело, что Нурефсун ощутила стыд.              — Возвращайтесь в детскую, — велела Сафиназ, встав на ноги без посторонней помощи. Под строгими взглядами матери султанши удалились. — Из жалости к твоему сыну я ничего не скажу шехзаде, Нурефсун. Но предупреждаю… если сделаешь нечто подобное еще раз — пожалеешь.              В карих глазах обычно спокойной Сафиназ отразилась глубинная ярость, которую она, в отличии от Нурефсун, контролировала. Нурефсун ушла из покоев Сафиназ. Она не переживала, что муж узнает о том, что она сделала. Слову Сафиназ Нурефсун поверила, та не славилась лживостью. Вот только ее дочери, султанши, никаких обещаний не давали.              В тот же день шехзаде Осман узнал правду из уст Армаан Султан, которая явилась к нему после совета в слезах и обо всем рассказала. Шехзаде почти сразу явился в покои Нурефсун Султан. Он накричал на нее так, как никогда раньше. Она вообще не знала, что он способен повышать голос. Нурефсун дрожала от ужаса, глядя в серые, словно обезумевшие глаза господина. Ей даже показалось, что он ее готов задушить собственными руками.              — Если Сафиназ потеряет ребенка, я тебя уничтожу, — процедил злобно в лицо напуганной жене шехзаде Осман. — Ты не контролируешь себя, я раньше закрывал на это глаза. Теперь не могу. Воспитанием Баязида займутся слуги из гарема, ты не справишься с этим.              Нурефсун рухнула перед мужем на колени, вцепилась руками в его кафтан и взмолилась о пощаде, но шехзаде ее не слушал. Он позвал евнухов, что сторожили покоев и велел забрать из детской шехзаде Баязида. После чего господин вырвал кафтан из рук рыдающей Нурефсун и ушел, громко хлопнув дверьми напоследок.              Всю ночь Нурефсун провела в слезах, разгромила покои, а утром пошла к покоям господина, молить о прощении. Она не могла потерять сына, единственного родного человека рядом. Не могла. Шехзаде ее не принял, велел возвращаться в гарем и не выходить из покоев.              Нурефсун пыталась сдержать вспышки злости и ярости, но тщетно. Она плакала, кричала на слуг, которые прибрались в покоях, отказалась от еды, а к вечеру выдержка ее рухнула. Фатьма-кафла сообщила, что по приказу шехзаде Османа воспитанием ее Баязида займётся Саифназ-хатун. Это послужило последней каплей в и без того слабой выдержке Нурефсун. Сафиназ отняла у нее мужа, любовь, счастливый и спокойный брак, власть над гаремом, но ей показалось мало… Теперь она отобрала у нее сына.              И вот теперь, стоя на коленях, она опиралась на тахту и рыдала в голос. Слезы текли и текли. Ей было горько, больно и очень одиноко. Еще и сына нельзя видеть… Как ей жить?              «Ферхат со мной так не поступил бы», — думала Нурефсун Султан.              — Что ты здесь устроила? — раздался за спиной спокойный голос шехзаде Османа. Нурефсун замерла, а после поднялась на ноги, утёрла слезы с щек, после чего повернулась к мужу лицом и склонилась в поклоне.       Шехзаде Осман с презрительным выражением на лице оглядел развороченные покои и скривился от отвращения. Он во всем ценил порядок.              — Я… Простите меня, — начала оправдываться султанша, понимая, что должна во что бы то не стало вернуть себе сына. Подбежав к шехзаде, она встала на колени перед ним, хотя трудно было переступать через гордость. — Прошу верните мне сына, я без него не смогу. — взмолилась девушка и несколько раз поцеловала край его одеяния, но шехзаде не дрогнул. Он глядел на нее сверху вниз, взор его оставался холодным и равнодушным.              — Я хотел позволить тебе видеть сына один раз в день, — заговорил господин властным, спокойным тоном. — Но, вижу, что я поторопился с решением. Ты должна научиться контролировать себя.              — Пожалуйста, шехзаде, -вновь взмолилась девушка, держа в руках ткань синего кафтана наследника. — Я же ваша жена, я мать вашего сына, ему будет лучше с мамой, он же так мал.              — Вот именно — ты наследника престола, мать шехзаде. Это накладывает на тебя определённые обязательства, — говорил шехзаде Осман спокойно. — Ты не в силах контролировать свой гнев, свою ярость, чему ты сможешь научить Баязида? Принимать решения на эмоциях?              Нурефсун сморгнула навернувшиеся на глаза слезы и закусила губу. Она понимала, что не переубедит его. Он очень упрям. Шехзаде тем временем вырвал из онемевших от напряжения пальцев султанши край кафтана и ушел прочь. Нурефсун же стояла на коленях и смотрела ему вслед. В голове промелькнула мысль, что только смерть Османа сделает ее счастливой и свободной.