Стабильность

      Должен ли был он испытать более сильную эмоцию, чем досада, когда наконец понял, что был самым наглым образом обведён вокруг пальца не самыми умными противниками и потому оказался пойман в ловушку? Наверное, да — должен был. Испытал ли он на деле что-то острее разочарования от собственной и обычно несвойственной ему невнимательности? Нет, не испытал. Он, по крайней мере, взял на веру именно это определение жгучего чувства в груди. Спорить бы с ним никто не стал: во-первых, некому; во-вторых, он никому свои мысли не озвучивает. Он, не поднимая головы, ищет глазами посох и довольно быстро находит — тот находится довольно-таки близко (метра четыре, не больше), но всё же неутешительно далеко, если принимать во внимание стоящего напротив него противника. А принять его во внимание всё-таки придётся: как-никак, одна из важнейших переменных в уравнении, где за «неизвестное» будет считаться его собственная жизнь. Человек — довольно крупный и, справедливости ради будет сказано, непомерно сильный физически, пускай и неприглядно глупый — всячески кривит лицо, нарочито театрально выражая свое презрение к двухметровому зелёному мутанту напротив — будто самого мутанта это должно как-либо задеть за живое — и неторопливо начинает подходить ближе. Дон не меняется в лице — подобное поведение со стороны человека более чем объяснимо и в своём роде даже разумно: огромный гибрид черепахи и человеческой особи красивое зрелище не представляет, это во-первых; а во-вторых, смысла спешить действительно нет — никого, кто мог бы хотя бы в теории помочь Дону в поле зрения не наблюдается, так что времени корчить рожи у человека предостаточно. Да и рассчитывать особо не на кого: Раф и Лео сейчас должны быть в паре кварталов от местоположения брата, названного в честь великого итальянского скульптора. С учётом того, что пару минут назад в той стороне прогремел взрыв — прибудут старшие члены семьи еще довольно нескоро. «Нескоро» по двум причинам: во-первых, от огня ещё надо убежать, при этом не надышавшись оксидом углерода (II) и не упав навзничь от критического недостатка кислорода в организме. Во-вторых, они могли погибнуть при взрыве. В рамках «нормального» его семьи звучит столь же утопично, сколько и реалистично. Концы маски чуть вздымаются от лёгкого, но холодного порыва ветра — огромное панорамное окно, выходившее на освещённую нью-йоркскую улицу и открывавшее миру довольно просторный, но абсолютно пустой офис, было разбито вдребезги тушей одного из противников, эффектно отправленного в полёт за излишнюю безрассудность и самонадеянность. Дон без интреса смотрит на блеснувший в чужой руке нож, с неудовольствием и резкой брезгливостью подмечая, насколько же у него грязное лезвие. Его внутренний перфекционист тире идеалист со стерильным хирургом под ручку кричит о том, чтобы к нему даже и не думали прикасаться этим мерзким переносчиком инфекций и дальнейшего сепсиса; математик на пару с опытным медбратом уже вычисляет — с некоторыми погрешностями, естественно — как скоро после попадания в организм заразы патологический процесс некроза тканей окажется необратим; циник молча ждёт смерти. Эмоций никто из всех названных не проявляет — оттого их нет и у самого Дона. Нога болит — он пытается понять, насколько сильно растянута мышца, но ему это не очень-то удаётся. Нет, не потому, что ему мешает боль. Не потому, что он боится человека напротив. У него просто не получается. Опыта не достаёт. Повисшая вдоль тела рука не особо помогает, перетягивая на себя внимание — Дон тщетно не может вспомнить, чем именно его так сильно порезали, а главное — насколько лезвие было чистым и было ли оно таковым в принципе. Этот вопрос волнует его даже сильнее, чем тот факт, что он вот-вот должен будет оказаться обеими ступнями в могиле. Импровизированной могиле. Он попросил братьев в случае его смерти провести кремацию, а не хоронить его привычным способом, закопав, «чтобы червям было вкусненько». Господи, какие же у Майка отвратительные ассоциации со смертью и похоронами. Хотя Дон сам виноват: стоило сказать о своих пожеланиях, во-первых, раньше; во-вторых, не младшему брату. Потому что тот, кажется, даже не понял, что кремация не от слова «крем» и ничего общего с одним из специфических направлений BDSM не имеет. Дон выдыхает застоявшийся в лёгких горячий воздух — не стоило оставлять маленькое торнадо, пускай и одомашненное, одного: Майк точно натворит дел в его отсутствие. Где-то в мыслях ненадолго вспыхивает саркастическое замечание на тему того, что брат и в его присутствии успевает много чего наворотить, так что Дон — явно не критерий спокойной жизни для всего человечества. Человек заносит нож — Дон даёт волю вновь вспыхнувшей досаде и смеживает веки. Ему жаль, что волю с кремацией никто не исполнит: Майк не решится озвучить данную просьбу братьям. Дон, в целом, тоже так и не решился. Неожиданно порыв ветра становится сильнее, чем обычно — концы банданы лихорадочно тянутся в сторону разбитого окна. Дон открывает глаза — и математик в его голове почти разочарованно вздыхает. Просчёт. Майк всё-таки пришёл. Весь побитый и грязный, но на удивление — хотя нет, не так уж это и необычно — бодрый и полный энергии. Не знай Дон своего брата, то с лёгкостью заявил бы, что тот сейчас передвигается на чистом адреналине и чуть-чуть — на кортизоле. Но он знал своего брата — знал, и поэтому с уверенностью мог заявить лишь о том, что до сих пор не уверен, на чём действительно работал и держался его организм и какой такой необыкновенный гормон он вырабатывал, чтобы оставаться неизменно шустрым и вездесущим как в негативном, так и в положительном смыслах абсолютно в любых жизненных ситуациях. Брата стоило всё же изучить чуть получше — сбора крови явно было недостаточно. Дон обязательно этим займётся. Если, конечно, сам выживет. И если выживет Майк. Ну, если брат погибнет, его можно будет вскрыть и посмотреть изнутри уже постфактум — немного обидно, конечно, но не настолько, чтобы горевать об утраченном почти музейном экземпляре. Дон вновь бросает на него полный безразличного спокойствия взгляд — будто не его несколько секунд назад пытались зарезать каким-то ржавым и грязным, наверняка полным инфекций, острым ножечком; и будто он вовсе не представляет сейчас, как ему придётся тащить с девятого этажа бездыханное тело глупого младшего брата, так невовремя прибежавшего на выручку, приведшую к его же смерти и дальнейшему вскрытию. Дон его втайне кремирует. Чтоб брата черви не ели. Майк смотрит на него большими испуганными глазами лишь долю секунды — он видит руку, он видит кровь — он сам выглядит не лучше: с порезом на ляжке — Дон уже представляет, как ему придётся его зашивать — с разбитой губой и израненными пальцами. Он видит раненого брата — в одно мгновение в его руке появляется нунчак, в другое мгновение — из нунчака в короткое, лёгкое и красивое движение выскальзывает лезвие, в третье — нунчаки уже летят в обидчика. В глазах у Майка лишь несвойственная ему холодность, с долей раздражения и обиды — не на себя и не на брата; на человека, посмевшего так нагло обидеть его ненаглядную и совершенно иррационально любимую семью. Дон думает назначить брату МРТ. Быть может, это хоть как-то поможет понять его эмоции? Потому что у самого Дона ни эмоций, ни чувств нет. Хотя данное определение слишком гипербализированно: они есть, просто они, во-первых, имеют довольно ограниченный спектр и состоят в основном из позиций, которые принято описывать как «нейтрально» и «негативно»; а во-вторых, он просто не умеет их выражать. Даже боль у Дона не получается выразить как что-то, что заслуживает слов — зато у Майка поток неописуемых эпитетов льётся постоянно, не затыкаясь даже настоящей пробкой. Иногда Дону хочется вставить ему в рот эндоскопический шланг — даже неразборчивое мычание будет лучше извечной, непрекращающейся болтовни. Точное попадание — нунчак, кинутый Майком, угождает противнику прямиком в живот, где-то в районе желудка, и быстро тянет на себя. Человек падает и истошно взвизгивает, когда изогнутое лезвие от резкого движения вспарывает ему мышцы, доходя до печени. Дону кажется, что он видит вытекающую вперемешку с кровью желчь из желчного пузыря. Не то чтобы он почувствовал какое-то особое удовлетворение от увиденного — скорее наоборот, полный комплект рвотных позывов разной силы и горечи. Но наблюдать за этим было довольно интересно — это он не мог не признать. Зрелище не только интересное, но и жестокое. Не для Дона или остальных членов семьи, и даже не для общества. Это было жестоко — непомерно жестоко — для Майка. Для привычного Майка. Дон чуть закатывает глаза, не обращая внимания на почерневший взгляд приближающегося к врагу брата. Хотя когда Майк был «привычным»? Что вообще означает это слово в контексте человека — мутанта — в котором стабильности столько же, сколько в уране-215, у которого полураспад происходит за какие-то доли секунды? Его младший брат и стабильность — вещи в принципе несовместимые, которые при обычном сосуществовании на одном полюсе приводят к локальной термоядерной реакции, а при случайном столкновении на одной долготе и широте аннигилируют Землю, прихватив с собой видимую часть Луны. Вот он с братьями — другое дело: Лео неизменно и незыблемо стабилен всегда и везде — он будет первым — и последним — кто при всхлопывании мира — из-за Майка, естественно — сохранит привычное мудрое спокойствие, когда будет заниматься сизифовым трудом, абсолютно тщетно стараясь спасти свою семью в последние секунды ещё с рождения наполовину оборвавшейся жизни. Сам Дон, естественно, останется привычно индифферентным и отстранённым: ограниченность эмоций вместе с какой-то стерильной гордостью непонятно за что и придирчивостью санинспектора сыграли свою роль в самóм восприятии и воспроизведении внутреннего и внешнего постоянства. Даже Раф — вспыльчивый, невоспитанный, грубый, дерзкий и попросту злой — и тот был стабилен, пускай в своей агрессивности и драчливости, но стабилен. А Майк нет, у Майка эмоции менялись чаще, чем Дон успевал моргать. У брата слёзы сменялись смехом, смех — досадой, досада — хандрой, хандра — злостью, злость — смирением, смирение — игривостью, игривость — порцией боли, боль — желанием громить, желание громить — стыдом, стыд — оправданиями, оправдания — гиперактивностью, гиперактивность — слезами; и так до бесконечности, каждый день по три раза. А потом этот порядок менялся, и ни один математик, ни один чёртов аналитик не мог предугадать с приемлемой для существования точностью, что именно в следующую секунду вызывет у этого существа слёзы и чем они заменятся в следующий момент. Он был то в своей комнате, то в чужой, то на кухне, то в зале, то появлялся в додзе, то выскакивал в канализацию, то забегал назад, то снова выбегал, то оказывался на столе, под столом, мог запрыгнуть на спину, прыгнуть в руки, мог сесть на колени, толкнуть, убежать и опять прибежать, мог извиниться без повода и не извиняться до тех пор, пока не получит за длинный и дряной язык поучительную порцию боли, которая потом приведёт к желанию громить, а потом к стыду, а потом к оправданиям, а потом к слезам, а потом, возможно, сменится и не смехом вовсе, а ещё большим желанием проказничать. В нём не было хвалёной уравновешенности ниндзя — он был ходячей бомбой, ядерным оружием, которое могло взорваться от одного поглаживания по голове, а могло простоять в запертом гараже в послушном и преданном молчании хоть десятки лет. Дон снова глядит на брата — тот подходит к человеку и, хватая того за ворот рубашки, окраплённой чужой кровью и намокшей от собственной, неспешно, но с каким-то особым, грозным остервенением тащит упирающегося мужчину к разбитому окну. Вены на его руках вздуваются от тяжести волочённой им ноши — он оказывается настолько сосредоточен на своём занятии, что даже не замечает, как человек в попытке спастись оставляет на его голени порез от ножа. Майк тем не менее был единственной частью их совершенно стабильного мира, которую нельзя было исключить из кода ни при каких обстоятельствах. Он был чем-то настолько нестабильным, что само его существование рядом с неизменными постоянными приводило не к диссонансу, а к определённой, нелогичной, странной, но настоящей гармонии: когда Раф буйствовал, он смиренно молчал и глупо растерянно улыбался; когда Лео думал, он вынимал мозг из черепной коробки и бесился, читая на латыни рецепты из аптек и искренне веря, что вот-вот призовёт дьявола; когда молчал Дон, он безустали говорил, говорил, говорил — о чём-то настолько неважном и глупом, что хотелось либо заткнуть уши — гордость не позволяла — либо кинуть в него чем-то настолько тяжёлым, чтобы тишина наступила мгновенно и навсегда. Но тяжёлые вещи не помогали: Майк не затыкался — в его системе такая функция хотя и предусматривалась, но, по грубейшей ошибке мастера, исполнена не была — не останавливался в своих попытках призвать кого-то хуже уже имеющихся братьев и не переставал глупо улыбаться без повода. Майк наконец дотащил человека до разбитого вдребезги остатка окна. Отвратительно пахло гарью — Дон без интереса подмечает, что звука сирен всё ещё не слышно. Странно — особенно с учётом того, что в первый раз все необходимые спецслужбы примчались на место за минут так пять. Майк внезапно издаёт болезненное шипение — кожаной твари, называющей себя «человеком», всё-таки удаётся извернуться и воткнуть нож ему ногу чуть выше щиколотки. Дон представляет, как ампутирует брату ногу из-за скорого некроза тканей — наверняка зараза на этом ноже не поддаётся медикаментозному лечению: ни оральному, ни ректальному. Боль сменяется на раздражение — брат с силой, свойственной Рафу, но многоватой для Майка, наступает здоровой ногой на раненый живот врага — кровь хлыщет с новой силой. Тот вопит неистово, истерично, с таким мерзотным фальцетом, что Дону впервые в жизни хочется закрыть уши из-за чего-то неэквивалентного болтовне брата. Нельзя злить неуравновешенного подростка, в котором процент стабильности психики — из которой все решения принимаются — равен скорости света в отрицательном значении без модуля. А Майк — именно такой подросток. Рафа, конечно, тоже нельзя злить, но у этого чокнутого реакция хотя бы всегда негативно-агрессивная — а у Майка даже так и не призванный дьявол не знает, как он отреагирует в следующую секунду. Майк вытаскивает из ноги нож — Дон полузакатывает глаза от такого несоблюдения простейших правил оказания первой помощи при колотых ранах: десятки раз ему было сказано: «Не вытаскивай!», а ему что в лоб, что посохом по шее — и отбрасывает его в сторону. Он убирает с человека ногу и тут же с силой, полной злорадства и обоснованного гнева, пинает его под рёбра. Человек воет и съеживается, откатываясь от удара чуть вперёд. Брат пинает ещё раз — остервенелее и злее — целясь в живот — человека отбрасывает ещё немного вперёд. Дону его не жалко — он, в общем-то, и к своей боли особого сочувствия не испытывает. Майк наступает на грузное тело — теперь больше напоминающее бесформенный порванный мешок, набитый до отказа внутренностями выпотрошенных лягушек после обучающего препарирования — и переворачивает его на бок. Наступает-переворачивает-наступает; Переворачивает-наступает-переворачивает; Наступает-переворачивает-наступает. И вот единственное, что отделяет этого жалкого человека от такой же жалкой смерти после не менее жалкой жизни — это одна-единственная, пускай и израненная, но всё ещё красивая и смертельно опасная нога какого-то мутанта. Его брат был нестабилен — и в этом заключалась вся его прелесть, смешавшаяся когда-то давно с абсолютно отвратительным и премерзким для убийцы характером. Он был непостоянен, и за счёт своей непостоянности являлся удивительно идеальным компаньоном, неизменно следующим за тобой, как беззаветно преданная и идеально выдрессированная псина. Когда другой паниковал — он вытаскивал; когда другой плакал — он успокаивал; когда другой боялся — он делал; когда другой стоял — он хватал его и бежал за двоих; Когда другой оказывался непозволительно слаб — он увеличивал свою собственную силу. Нижняя половина туловища уже безвольно свисает с окна — Дон видит, как оставшиеся в нём остатки стекла рвут на будущем покойнике — безымянном для них, но известном и, возможно, даже любимом в кругу близких — одежду вместе с похолодевшей от ужаса кожей. Брат идеально компенсировал чужие действия, слишком вычурные и непластичные, приводя жизнь в состояние своебразного гомеостаза, идеального постоянства, с пропорциями и переменными, обратно пропорциональными друг другу и в сумме всегда дающими ноль: он молчал, когда говорили другие и говорил, когда остальные молчали; сидел сложа руки, если другие чем-то занимались и возглавлял активную деятельность, если остальные её забрасывали; давал себя защищать и с головой бросался на выручку, если основные силы оказывались разбиты. Именно поэтому он совершенно легко ходил в тандеме с кем-то одним, но был безбожно невыносим в команде: на трёх стабильных братьев приходился лишь один Майк, а значит, для того, чтобы в конечном итоге получить ноль и не разрушить внутреннее постоянство системы, брату нужно было вести себя в три раза нестабильнее привычного. Майк убирает продолжавшую держать человека ногу — и в офисе не остаётся никого, кроме двух мутантов. Дон смотрит на довольно высокую, хорошо сложенную фигуру брата — тот, в свете уличных фонарей, разглядывает труп человека, который теперь не имел никакого отношения ни к нему самому, ни к его старшему брату. Дон смотрит на него и вновь находит что-то новое — Майк не улыбается, не хохочет истерично, не подрывается помочь, не злится, не радуется; Не пытается заговорить. Просто молча смотрит на то, что сам Дон не мог видеть и не увидел бы, даже если бы подошёл к разбитому окну и точно также вгляделся в остывающий на асфальте труп. Понимал ли Майк, что является для семьи своебразным регулятором всех действий в команде? Знал ли, что он был той тестировочной подушкой безопасности в автомобиле, которая с равной долей вероятности могла как спасти своего хозяина, так и задушить его при ошибке конструктора-проектировщика? Осознавал ли прямую зависимость своих поступков от действий других, более главных и более старших? Догадывался ли о том, что самый его любимый брат — это циник, педант, нездоровый перфекционист, мизантроп, рипофоб, некрофоб и эгоист, ничего к семье не чувствующий? Майк молчит довольно долго — в пределах нормы нормального человека и за гранью фантастики для того, чей рот выдаёт отдельные, бессвязные фразы даже ночью. Он наконец поднимает голову и глядит на Дона — в его глазах мелькает заметный, как бурение оксида азота (II) на воздухе, испуг. — Дон! Майк подбегает к нему настолько резво, насколько в целом может бегать трижды раненное в ногу существо. Дон не без необъяснимого самому себе раздражения отмечает, что «трижды ранение» Майку в любом случае не сильно помешало. — Майк, — фраза: «Спасибо, но я помню своё имя» так и просится на язык, но Дон решает начать сарказмировать с другой стороны, — ты мог бы и побыстрее. — Эй! — возмущению брата, кажется, нет предела. — Я справился со всем очень быстро! Это у тебя опять мысли бегут быстрее, чем я успеваю моргнуть. Дону хочется закатить глаза. Майк протягивает руки и хочет помочь брату подняться. Но застывает, не трогает без разрешения — ждёт команды, словно избитая кнутом собака, которая наконец выучила, с какой стороны от хозяина должна вышагивать всегда и впредь до конца своей жизни. — Не трогай меня, я сам, — говорит Дон и мгновенно морщится от собственной поспешности в словах: если бы действительно мог «сам», то давно бы уже ушёл. Майк хмурится — Дон не может разобрать проскользнувшую на его лице эмоцию. — Да не бойся ты, мы оба уже испачкались, — он делает небольшую паузу. — Не помрёшь же, если до меня дотронешься. — Возможно и помру, — пожимает плечом Дон, — подхвачу от тебя что-нибудь, пойдёт заражение крови, сепсис, потом некроз, затем смерть… — Так ты вылечись, — будничным тоном заявляет Майк и присаживается перед братом. Кровь из его ноги начинает течь сильнее прежнего, — и не умрёшь тогда. — Тогда умрёшь ты. — Почему? — Потому что я не буду лечить тебя, если возьмусь за себя. Майк наклоняет голову вбок — Дону хочется кинуть в брата чем-нибудь тяжёлым. — Разве это связано? — Да. Я не собираюсь лечить кого-то второстепенного: от этого моё собственное лечение может пойти хуже. Майк огругляет глаза, будто действительно понимает, о чём говорит брат. Он улыбается Дону и издаёт короткий смешок. — Ну, если ты правда вылечишь себя на все сто двадцать процентов, то я не против умереть от заражения крови. Дона почему-то злит этот ответ. Ему хочется, чтобы брат заткнулся. — Ты — идиот. Здоровой рукой он нащупывает на полу степлер, кидает его в сторону брата — представляет себе, что угодил в цель и сделал, наконец, несносному братцу больно — и даже не смотрит, попал ли в действительности. — Ага. Майк соглашается с этим утверждением абсолютно спокойно. И они остаются ждать прибытия наверняка выживших братьев.