Разницы между ними все равно нет...

«Позорище!»

«Совершенно никакого таланта, зачем только тратить деньги на учителей, если не можешь?» «Просто оставьте его — пустышка.»

      Мальчишка с юных лет, что вместо того, чтобы сесть на горшок, сидел за пианино, закусывал губы, когда слышал слова взрослых и упрямо продолжал играть.       Знаете, такое бывает, что кому-то просто не везет родиться у людей, которые о воспитании не знают ничего, а с желанием сделать из ребёнка что-то великое, губят на корню любые начинания и любое желание пытаться.       Подобные слова можно было адресовать Му Цину, но родился он весьма у простых людей: отец — кардиохирург, что всегда пропадал на работе, а мать — швея, которая только и могла, что брать его на работу, ведь на садик денег не хватало. Они не имели никакого отношения к музыке, даже не думали о будущем сына, точно полагая, что там выберет чем заниматься по жизни.

Тогда почему он в таком положении?

      Выведенный вирус, что распространился с кошмарной скоростью, еще не дав о себе знать, подкосил большую часть мира: сначала медицинский персонал, что искренне считал, будто это грипп — отец слег с 70% поражением легких и умер в больнице; после пошли восприимчивые люди, — матушка, сломленная смертью мужа, работая на двух работах, сильно ослабла, заразилась, но пыталась лечиться дома, вот только не помогло. Ее смерть была лишь вопросом времени, ведь вакцину в ту пору так и не придумали — просто упала и ее тело вывезли в специальном мешке, так и не дав коснуться.       Мальчишку же перепроверили, ничего не выявили и отправили в детский дом, а там его уже и нашел «хороший дядя с конфетами», который усыновил его.       История стара, как этот мир, даже можно об этом не говорить, но до сих пор хотелось кричать, когда через несколько дней в новом доме ему всучили ноты и показали его личное орудие пыток.       Он старался выучить все: ноты, графы, как ставить пальцы и передвигаться, не фальшивить и уж точно не пытаться злить опекуна, но...       — У меня не получается.       Детская психика не выдерживает, не приспособленная к дисциплине и вечно отвлекающаяся на другое, готова к капризам и вываливает сразу же все, что было чревато последствиями — серые глаза, что смотрели с добротой, налились тяжестью, а указка, которая бегала по нотам, резко ударилась о спину юнца с тихим «Выпрямись и играй».       И он играл, больше десяти лет играл одну и ту же роль: мальчик, приемный сын Цзюнь У, является юным дарованием, который так хорош в игре на фортепиано, вот-вот исполнит танец смерти.       Не исполнит: пальцы кривые, навсегда стертые в кровь подушечки пальцев, очередная аллергия на холод, что прикрыта темными перчатками и застывшие слезы в глазах, которые никогда не прольются.       — Фальшивишь.       — Я стараюсь.       «Мало», «Плохо», «Отвратительно слабо», «А вот другие в твоем возрасте» — слышать подобное не хотелось, как и пытаться быть не только лучшим в игре на музыкальном инструменте, но и учёбе.       Элитная школа, та, где слухи распространяются со скоростью света, множество кружков и вкусные обеды — не плохо, еще и дети, вроде как, не сильно испорченные деньгами, были по душе.        Они такие разные, но по своему свободные — имеют право распоряжаться своей жизнью и делать то, что хотят.       И, словно кому-то это и вправду может быть интересно, будто последний мазохист, в кружке фортепиано встречает того, кто и обладал природным талантом — его руки больше, а пальцы намного длиннее, они не кривые, а сам вид ученика источал гордость и несравнимое наслаждение.       — Фэн Синь, очень хорошо, Му Цин, а теперь ты.       Му Цин же играл плохо: руки дрожат от мозолей, открываются старые раны, а пальцы предательски дрожат, настолько, что пару раз ошибается и выпрямляет спину сильнее, старается, чтобы никто и ничего не услышал, похвалил и ничего, боги, ничего не говорил Цзюнь.       Му Цин не завидует. Совершенно точно нет, ведь такое для него в тягость — нельзя завидовать людям, которые обрекают себя на вечную каторгу.       Его не бесит мальчишка, который после своей виртуозной игры смотрит прямо на него и усмехается, ведь только идиоты на такое способны, но не может повторить того же, когда на белоснежных клавишах остается алые следы, которые спешно вытирались темными рукавами.       Руки тряслись, когда учитель что-то говорил о конкурсе, где главный приз — место в консерватории, ведь Цзюнь У планировал его выиграть его же руками, но....       — Эй, перчаточник,— голос, что пугает до сих пор, заставляет спрятать руки за спиной. — Как насчет честной игры, а не как обычно?       Му Цин хитрит каждый раз, ведь знает, что не дойдет до конца и не выиграет, если тот будет продолжать играть. Ничего не говорит, когда его заподазривают в жульничестве, и не желает давать руку для рукопожатия, но тот сам тянется к ней — хватает за плечо, выворачивает, с силой жмет руку и с минуту оглядывает свою окровавленную ладонь, когда Му Цин сбегает.

Он надеялся похоронить этот секрет вместе с собой.

      — Я говорил с учителем, — прошу, пожалуйста, скажи, что это не-, — Он обеспокоен твоим здоровьем. Ты не замотал пальцы?       Ему уже давно семнадцать, но он все также встает на стульчик перед Цзюнь У, словно ему снова пять, закатывает штаны, закусывает губы, и терпит ровно тридцать три удара на своих щиколотках — вот повернутый же на этой цифре.       Обрабатывать, как и всегда, не дают — это наказание, зачем тебе это? Му Цин же и не пытается этого делать, просто заваливается на чистую постель, обещает себе сделать уроки утром, марает кровью кровать и забывается беспокойным сном.       Если он проиграет в том конкурсе, то сколько будет ударов? Может пятьдесят? Шестьдесят? Или же заставят до смерти играть сонеты?       — Удачи, да пусть победит силь-       — Проиграй.       Вроде бы, все как и обычно: они просто обмениваются колкостями перед соревнованием, но теперь Му Цин был готов умолять его проиграть. Не хотелось больше прибегать к хитростям, да и не смог бы, ведь играют через один, а кого-то подговаривать — страшно, ведь обязательно расскажет жюри, — потому и приходилось только умолять.       — Что?       — Хорошо, — вставая на колени с болью, все же опускает голову и просит снова. — Проиграй, мне нужно это чертовое место. Просто.. Нужно.       Они были одни, потому на репутации Цзюнь У не должно отобразиться, а Фэн Синь вряд ли что-то расскажет — ему этого не надо, ведь так?       Фэн Синь молчит, долго и натужно, потом протягивает руку, но ее не берут — раны, еще не затянутые, вновь раскрылись от падения, а руки медленно дрожали, узнает же.       — Знаешь, я вот все понять не могу, — убирая руку, которую так и не приняли, сам встает на колени перед соперником. — Зачем тебе это все? По тебе же видно, что ты ненавидишь это. Скручиваешь такое лицо, что аж страшно становится, мол, «А не держат ли этого парня в плену, чтобы он играл и радовал кого-то?», но сразу же отбрасываю такие мысли, ведь тебе просто важно побеждать. Любыми способами.       — Пожалуйста.       — Нет, Му Цин, я не буду этого делать, все честно, — поднимаясь, зная, что это все странно, но не понимая почему, все так же упрямиться. — Я люблю это дело, живу им, а тебе... Просто попробуй усмирить своего эго и бросить фортепиано.       Фэн Синь больше с ним не говорит, просто выходит из комнаты и морально готовиться покорять зал, а Му Цину впервой страшно — что сделает Цзюнь У, если оплошает? Он в зале, сразу же обо всем узнает, так... Насколько же это будет больно? Может лучше сразу же умереть?       Фэн Синь играет великолепно, настолько, что зал сражен наповал, ведь кто-то даже кричит, хотя такое непозволительно. Приходится признать, что он слишком хорош, а ему никогда не быть выше его, хотя бы на ступень.       — Просто сыграй лучше меня,— Невозможно. – Что тут сложного?       — Тяжело играть в шаге от смерти.       Усмехающийся Фэн Синь, что резко становится серьёзным — это что-то с чем-то, а всего лишь нужно было снять на его глазах перчатки и выпустить из глаз слезы.       — Следующий участник — 33.       «Знаменательная цифра» — вытирая кровь с ладоней, накидывая новые перчатки, старается не смотреть на в раз стихшего соперника, только идет дальше, ближе к освещенному оружию пыток, теряться в нотах, оставлять свои кровавые следы и больше не жалеть себя.

Подумаешь, что все пальцы в крови. Подумаешь, что кто-то это видит и из зала доносятся охи. Подумаешь, что его хотели прервать из-за этого, но Цзюнь У не дал, ведь «Мальчик отдавал всего себя репетициям, как бы он не старался его отговаривать.»

      Му Цин оставляет после себя окровавленные клавиши и полную безнадёжность, еле встает и плетется за сцену, чтобы упасть в руки опекуну, который совершенно недоволен и попытаться подняться самостоятельно — ноги, они и без того подводили, а сейчас... Хотелось умереть.       — Господин Цзюн, можем поговорим?       Странно, но кажется, что он слышал знакомый насмехающийся голос, вот только он сразу же ушел из сознания — Цзюнь У, что шепнул на ухо о «серьезном разговоре», заставил подняться, воспрять духом и пойти следом.       Му Цин прекрасно знал, что будет дальше и надеялся немного поспать, но этого не получается — все выходные проводит за своей личным адом, за каждую ложь получает удар, а за слишком «кислую мину» еще час игры.       Отдохнуть получается только ночью перед школой, всего пару часов, отрубиться и сделать уроки утром — не плохо, но могло быть лучше.       Случай быстро получил звание «Страсть через кровь», ведь Цзюнь У до сих пор убеждает людей, что его приемный сын — одарен с рождения, но малость тревожен, — и получает второе, точно из жалости, место в консерватории.        Вместе со слишком одаренным Фэн Синем, настоящим талантом, которому не нужны убеждения.       Странно, но тот пытается встретиться, все время мельтешит перед глазами, даже что-то кричит вслед, но ему совершенно все равно на это — сейчас бы поспать, немного отдохнуть и сдать тест по китайскому на отлично.       Поднимаясь на крышу в обеденный перерыв, чтобы немного отдохнуть, зная, что никто в дождь туда не пойдет, все же дает себе волю: снимает перчатки, чтобы соленая вода жгла кровавые пальцы, закатывает штаны и сидит достаточно долго, чтобы начать дремать.       Вот бы подняться сейчас, побежать к краю крыши и спрыгнуть — пару секунд, боль при столкновении и спасительная пустота, вот только Цзюнь У с того света достанет и накажет за то, что люди узнали их маленькую тайну.       Нет, он не пытался умереть, просто размышления о смерти давали выход накопившейся обиде и желаниям — ему станет легче, не нужно пытаться помочь.

      Не нужно.... Правда... Дайте ему просто уйти к родителям и все...

      Проснуться от того, что тебя кто-то трогает за ногу совершенно не входило в его планы, как и пытаться сопротивляться — не хотелось, не сейчас, когда ее держат и не дают поднять выше.       И делает это, словно насмешка небес, чертов Фэн Синь, который ничего не говорит, но точно все понимает.       — Я принесу бинты, подождёшь?       — Нельзя обрабатывать — это наказание, — вырывается быстрее, чем успевает сказать, а хватка становится мягче. — Разве ты не знаешь? Хотя... Ты же идиот, еще и тупой.       Раньше на его оскорбления Фэн реагировал подобно собаке — резко, громко, слишком уж жалко, настолько, что хотелось смеяться, — теперь же молчит, смотрит широко и тянет свои руки к плечам, чтобы с силой прижать к себе и.... Заплакать?       — Ты дурак?       Ему неизвестна причина слез, ведь это нормально, хоть и порицает в обществе — за все же надо платить? Так вот он и платит за кров и еду своим "талантом" и кровью, почему же это должно вызывать такую бурную реакцию?       — Больно....       — К такому быстро привыкаешь, — он ничего не говорит особого, но и это уже многое, хотя.... Кому Фэн расскажет? — Нужно потерпеть лишь парочку десятков раз, а там уже кожа деревенеет и не так больно, даже крови не столь много.       Фэн Синь молчит, лишь прижимает к себе, шепчет какую-то ерунду, гладит по спине и заставляет задремать на подставленном плече, и совершенно наплевать, что поднялся ветер, а дождь так и не унимался.       Просыпаясь снова, в более адекватном состоянии, чувствуя себя все в той же хватке отстраняется и снова принимается укутываться в свой защитный кокон: перчатки находят свои пальцы не сразу, часто соскальзывая, но все же успешно, как и брюки, которые оказываются внизу — теперь он просто промокший подросток, словно и не было кровоточащих ран.       — Предлагаю просто сделать вид, что ничего не видел.       И уходит, словно этого не было вовсе, оставляет в непонятых чувствах своего давнего соперника, чтобы переодеться в чистое до урока и больше с ним не пересекаться.       Вечером снова тренировка, где Цзюнь У, судя по разговорам ни о чем, пребывал в крайне хорошем распоряжении духа. Но, конечно же, это не значило, что при фальши не получит указкой, потому старательно играл, все больше оставляя кровавых отпечаток на белоснежных клавишах.

Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть.Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть. Умереть.

      Дни тянулись в недели, а те в месяца, пока вновь не стукнуло четыре, а поздравления полились со всех сторон.       Ему восемнадцать, он уже точно совершеннолетний, потому может поступить в консерваторию и больше не думать об учебе.       Руки все так же трясутся, а ноги и не держат после часа стояния. Улыбка до ушей, как и говорил Цзюнь У, что стал держаться слишком близко и стал опускаться к уху, чтобы не только шепнуть что-то о приличии, но и о каком-то особом подарке.       Подарок и вправду особенный, один из самых лучших в его жизни, ведь он был готов схватиться за нож и пару раз проткнуть самого себя, но вместо этого прижимался спиной к голому телу, терпел жаркие касания и старался не застонать от боли.       Кровь, наверно, даже облегчила его первый раз, хоть и заставила потрепать нервы Цзюнь У, но разницы особо не было — внутри она или снаружи, зачем это знать?       Цзюнь У заснул слишком рано, где-то в перерывах между разговором об их лучшим будущем и делах минувших дней. Попытка убрать руку с талии прошла успешна, как и пробраться в ванну, чтобы под струей холодной воды упасть на кафель и хорошенько таки проплакаться, как и прокричаться в ладонь.       Кровь утекала вместе с желанием существовать, а стоило проснуться на утро, как все встало на свои круги: он тот, кем и стал, ему не нужно убегать от Цзюнь У, а в следующий раз просто стоит приготовиться и обговорить дни этого....       — Все же хорошо, так?       Пальцы деревенеют, как и желание с кем-то общаться, а в консерватории его встречают со всем радушием — его признают, ставят со всеми и приглашают выпить.       — Не пью, не люблю это.       В памяти до сих пор свежи пьяные поступки Цзюнь У и похмелье, потому не решается пить, лишь уходит после концерта, даже не посмотрев на того, кто старательно пытался все игнорировать.       Он думал так, совершенно точно, когда его встречал на другой улице Цзюнь У, что глубоко целовал, но совершенно не думая о его комфорте, да и плевать уже — пускай делает что хочет, лишь бы дал ранам на ногах зажить и снова поспать на своей кровати.       — Как репетиция?       Наплевать уже, что будет, да и к чему об этом думать, когда все складывается лучше, чем тогда?       — Отлично.       Вот только мысли о смерти, столь желанной, становились все ближе. С каждый кровавым разом и похотливым взглядом в свою сторону.       Му Цин не видит в этом ничего плохого. Он больше и не видит это, как и не слышит, и не желает знать, ведь все в порядке: он живой, сытый, выспавшийся, с работой и в окружении хороших людей, так что ему еще нужно?       — Му Цин, нам нужно поговорить.       Его находят в очередной раз за фортепиано, заставляют оторваться от кровавых мелодий, поднял намокший взгляд и улыбнуться, совсем, как Цзюнь У или же другим — нет смысла хоть что-то менять.       Не было смысла, но ладони, намного больше и сильнее его, осторожно сжимают плечи, а золотистый взор словно кричит, что это все не то, чем кажется, пока руки снова заходятся дрожью — и что он только от него хочет?       — Вы целовались с ним? — И что с этого? Неужели противозаконно? Он уже не маленький. — У вас с ним что-то было? Отвечай. Не сиди просто так.       — Да, мы... Вместе?       Му Цин не знает, что это точно значит, но почему-то считает, будто именно такое определение должно охарактеризовать их отношения — живут же под одной крышей, иногда занимаются сексом, так что это еще?       — Это он тебя бил? — сжимая плечи сильнее, видя, что тот мотает головой, почему не верит – глупость какая, Му Цин же хорош в притворстве. — Не ври. Это делал он. Это все был он.       — Все нормально.       — Это все нихера не нормально!       Му Цину кажется, что он просто страдает ерундой, потому поворачивается, чтобы доиграть, но тот, словно упрямый осел, хватает за плечи, поднимает и слишком уж легко берет на руки.       Нет, голодовок ему не устраивали, просто кусок в горло часто с рождения не лез, а там уже и хроническая потеря крови... Ну, что есть.       – И что ты делаешь?       — Забираю тебя к себе, черт с два снова отпущу, — слегка подкинув его, чтобы удобнее взять, потащил к раздевалке — главное успеть до приезда этого ублюдка. — Потом поеду и начищу рожу тому ублюдку.       Му Цин не особо что-то чувствует: вроде бы, ему должно быть тревожно за Фэн Синя, радостно, что спасли из этого дерьма и не заставят играть, может и горестно, ведь возможно влюбился в Цзюнь У и не хотел уходить — ничего, что странно.       – Делай что хочешь.       Ему правда плевать, главное, чтобы больше никто не размахивал рядом указкой и все будет хорошо — без разницы кто это будет и почему.       Его усаживают в машину на заднее сидение, блокируют двери, пока к ним идет крайне знакомый силуэт.       Любопытства не было, просто окно было открыто, потому слышал то, чего не должен было, то, что не особо что-то меняло в его жизни.       — Я обращусь в полицию, если еще раз к нему подойдете.       — Странный ты, очень даже, — шаги слишком уж близко, как и голос. — Я год назад тебе говорил, как и сейчас: не лезь в свое дело. Тебя не просили становиться героем.       Фэн Синя и вправду не просили спасать, лишь раз уступить, но то «Пожалуйста» многого стоило, как и попыток все разузнать — нет и нет, так просто он Му Цина не отдаст.       — Он совершеннолетний и имеет право уйти.       — Смотри, парень, — стуча по стеклу, зная кто там, лишь улыбнулся. — Он мог сбежать достаточно давно, ведь я никогда не проверял каждый его шаг, но Цин даже не пытался: ни прекратить играть, ни вступиться за себя, когда снова получал за фальш, ни уж точно тогда, когда я решил ему помочь стать мужчиной. Он молча все принял, даже не всхлипнул, думаешь, что уйдет?       Фэн Синь уж слишком твердо говорит «Уйдет», как и распускает руки, ведь довести его — плевое дело, потому страдают оба. Цзюнь У стонет от боли, а Фэн дает по газам и скрывается в ночи, пока Му Цина укачивает и хочется безумно спать.       Странно это все: он должен быть сейчас с Цзюнь У, чувствовать то, как ладонь проходится по бедру, а возбуждение упирается в ягодицу, а не мягкие движения пальцев, что не только виртуозно обращаются с клавишами, но и мазью.       — Почему ты не сказал «Нет»?       Мазь сменяется бинтами, а на него смотрят словно собственными глазами, ведь в них столь же боли, как и тогда, а слез еще больше — он этого уже не делает или же не помнит о них.       — Был ли смысл в этом?       Фэн Синь шепчет, что да, был, он был и это хорошо, но почему-то ему не верят – раз был, тогда почему молчал?       — Я мог бы сказать нет, но... Мне уже плевать, — на слезы, чужие, правда не плевать, ведь это его жизнь и на нее не нужно так реагировать, ведь так живут все. — Знаешь, мне вправду плевать, ведь от моего согласия или же нет уже давно ничего не зависит. Ни смерть, ни моя жизнь, — абсолютно ничего.       Фэн Синь, почему-то, плачет, когда обрабатывает руки и дует, словно ему и вправду больно, вытирает слезы, шмыгает носом и бинтами закрывает открытые раны, коих стало больше, но уже и нет. Обнимает больше половины ночи, держит в руках, гладит по спине рукой и шепчет, что «Теперь все будет хорошо», но.... Что именно?       Му Цин засыпает на кровати с единственной мыслью, даже не понимая, что делать теперь — собственное наказание, что было смыслом жизни, вдруг отбирают, говорят, что можно этим не заниматься, забирают из привычного круга Ада, заботятся и не трогают.       

И.... Что ему делать теперь?

      Цзюнь У больше не появляется и он принимает подобное, как факт, даже не спрашивая почему — знает, что лучше этого не делать.       Нет, слышит что-то о том, что его посадили, но не более, ведь такое неинтересно, как и не плохое такое наследство от него вместе с компенсацией. Его, кстати, Му Цин не хочет тоже, ведь тогда придется жить одному, а к тому... Он не привык.       — Я думал.... Ты захочешь съехать?       — Почему?       Фэн Синь хотел бы сказать, что подобный вопрос глупый, ведь Му Цину нужно свое пространство и по новому строить свою жизнь, вот только... Не сейчас. Сейчас бы ему к психиатру походить, а то слишком уж... Заторможенный.       Му Цин чувствует, что от него снова что-то просят, потом и учиться жить так: ходит к психотерапевту и становится нормальным, старается принимать Фэн Синя и жить с ним рядышком.       — Чем бы вы хотели заняться?       Психиатр спрашивает это, когда видит после долгих месяцев лечение результаты, а Му Цин долго рассуждает о том, что от него хотят другие и выдает тихое «Стать врачом».       Фэн Синь считает, что он пошел по стопам отца, ведь тот тоже был врачом, а Му Цин и не против этого, ведь часто слышал, что это очень благородная работа — спасать других от неизведанной участи.       Он переучивается, наконец-то понимает к чему у него талант, все так же проходит психотерапию, делает свои первые шаги к самостоятельности и... В панике понимает, что таким образом Фэн Синь его выгонит, потому решается на отчаянный шаг.       — Я люблю тебя.       Фэн Синь отвечает так же, снова плачет за них двоих, а Му Цин облегченно выдыхает, ведь он не останется один.       В свое время он привык говорить Цзюнь У то, что он хочет слышать, так почему бы не начать это делать с Фэн Синем? Разницы между ними ведь все равно нет...