Философия Йегериста. За что борется человек?

Восемь месяцев до Дрожи Земли       Заставная.       «Вычёркиваем.»       Угольный проспект.       «Мало пространства. Вычёркиваем.»       Мясницкий переулок.       «Далеко и ненадёжно. Вычёркиваем…»       Найти приемлемое место для склада оказалось нелегко. Невзирая на предупреждения Флока, Хельге посчитал, что для него-то это вопрос пустяковый — делов на пару дней! Он осознал свою ошибку спустя несколько недель беспрерывного поиска, когда все пункты двухстраничного списка пришлось отмести: ни один амбар, сарай или хотя бы обветшалый подвал не сгодился. Проблематично было и с увольнительными: покидать штаб разрешалось на выходных; единожды — для всех, дважды — для тех, кто имел увольнительные в запасе. Сколько бы Хельге припасённых на особый случай увалов не израсходовал, сколько бы дорог не истоптал — всё тщетно.       — И что… Совсем ничего на примете?       — Совсем, господин Штрасс! И-извините!       — Тьфу ты…       Себе в помощники Хельге взял вступивших в организацию желторотиков. Флок разрешил распоряжаться ими и давать им указания, если потребуется. Толку от них, правда, было не более, чем от блохастых дворняг: информацией не располагали, а на просмотр новых вариантов посылать бесполезно: помещение описывают во всех красках, нахваливают, но на деле оказывается, что это и не помещение вовсе, а дырявое корыто, непригодное ни для хранения припасов, ни для работы.       — Это что такое?       — Вы о чём?       — Что это за дрянь?       — Склад…       — То есть ты мне предлагаешь оставить драгоценную взрывчатку и оружие под пробитой крышей? Ты как это себе представляешь, охламон?       — А может… того, подлатаем, а?       — Материалы где будешь брать, лоб ты толоконный? Деньги? Времени много, что ли, на ремонт?       — Вот блин… А может лист какой-нибудь на крышу положить?       — Я посмотрю, как ты займёшься этим без снаряги и специального оборудования. Или ты в титана превращаться научился, как Эрен Йегер?       — Никак нет…       — Тогда избавь меня от своей тупости — думай в следующий раз, прежде чем звать на руины смотреть!       Хельге предлагал арендовать помещение, но Флок и эту затею раскритиковал в пух и прах:       «Нам не нужны никакие проверки от хозяев. То, что мы собираемся там держать — незаконно. И денег, чтобы целый год за аренду платить, тоже нет. Или у нас какие-то богачи в строю появились? Если не появились, тогда отставить — обойдёмся. Нужна частная собственность. Или что-то бесхозное и отдалённое от центра».       Стыдно было до ужаса: и как это он сам не догадался?.. Поначалу идея представлялась весьма жизнеспособной. Вероятно, от бессилия руки опускались.       Претерпев очередную неудачу, Хельге направился в ближайший трактир. Зачем? Конечно же выпить! Но не пива, не вина и даже не рома, а обыкновенного чая. Выбор банальный, но на фоне спиртного, которым с утра пораньше опохмелялись местные забулдыги, вполне оригинальный.       — Чашку чая, пожалуйста.       — Молоко, сливки? Сахар?       — Э-э… — Хельге заглянул в кошелёк, пересчитал мелочь. На карманные расходы он брал немного — бóльшую часть накоплений оставлял в родительском доме. — Нет, просто чай, пожалуйста.       — А может мне вас угостить? — подмигнула официантка. Хельге непонимающе уставился на неё, всем телом напрягшись. — Ну, в смысле, хотя бы сахаром… А то ведь грустно как-то… голый чай-то пить.       — Кхм… — К такому непрошенному вниманию Хельге не привык, и оттого ему стало неловко. Он затянул потуже армейскую брошь, суетливо поправил причёску. — Да разве ж это в порядке вещей, когда женщина мужчину угощает? По всем правилам этикета недопустимо. Поэтому вынужден отклонить ваше предложение. Но спасибо, что поинтересовались.       — Тогда давайте сделаем наоборот! — просияла она. — Вы меня после смены и угостите! Только чем-нибудь покрепче. Что скажете?       «Что это за упорство такое?..»       — Нет, извините, — отрезал Хельге. — Никак не получится.       — Почему?       — Вам честно ответить или вежливо?       — Честно и вежливо.       — Во-первых, мне скоро возвращаться в штаб. Во-вторых, не имею обыкновения угощать незнакомцев. В-третьих… — Хельге замялся. — Средствами не располагаю. Максимально честно — даже товарищам так подробно не расписал бы.       — Что ж… Как хотите. — Лицо у девушки в момент скривилось — всякого жеманства и след простыл. — Заказ скоро будет.       — Благодарю.       В трактире было тихо. Тихо в сравнении со злачными попойными вечерами — под полуденным солнцем квасятся лишь самые отчаянные. Таковых собралось немного: парочка работяг с помятыми алкогольными физиономиями да местная пьянчужка. В народе её прозвали Косой Веренкой: Косой потому, что глаз у неё малость вбок смотрел, а Веренкой — ласково — потому, что ей ещё и восемнадцати не стукнуло. Симпатичная девка, приятная, а судьбу себе поломать уже успела. Хельге было от неё противно: человек без воли, по его мнению, и не человек вовсе — так, оскотинившееся подобие его. А с другой стороны, обидно. Жить да жить ей — нашла бы мужа себе, на работу устроилась… Если выкарабкается, то, пожалуй, и выйдет из неё что-то путное. Хельге верил: бесполезных и потерянных не бывает. Покуда есть шанс и, что немаловажно, желание бороться, крест ставить не следует. А с точки зрения коллективизма так и подавно польза есть от всякого юродивого — в большей или меньшей степени.       — Ваш чай, — холодно бросила официантка и поставила чашку перед Хельге — со звоном и дребезгом, да так, что на блюдце с краёв полилось. — Пожалуйста.       — Вот же ж… — цокнул Хельге. — Угу, спасибо.       Какое непозволительное хамство и расточительство! Стоило пожаловаться на неё владельцу. Крайне безответственная особа — таких обидчивых допускать к деятельности, связанной с людьми, противопоказано.       — Ох, да за что ж мне это всё?..       — Веренка, хорош бухать! — пробасил лысый мужик за соседним столиком. — Рожа не просыхает уже.       — А что мне ещё делать?! Никому я не нужна… Никому-у-у, одна осталась!.. И сама скоро… подохну! И вы тоже! Все мы!       — Чой-то ты так… с безнадёгой? Заладила… Одно и то же.       — Ничё! Приедут опять эти… марийцы, и конец нам всем! Кто нас защищать будет?! Вот эти, что ль?!       Веренка кивнула на Хельге. От её взгляда он поёжился: бешеный, пустой и какой-то неживой. Глаза кровью налились, лицо от ярости перекосило… Если и была в этой девушке душа, то погребена она под толстым слоем хмели и закуси.       — Прошу прощения?       — Да ты, ты! Чё ты вылупился?! Очкастый… Уроды!..       — Чем разведчики не угодили? Марию отвоевали, самозванца скинули с трона. Молодцы! Не слухайте, господин — наклюкалась деваха, — хмыкнул бородач и приложился головой к запотевшей бутылке. — Ой, су-у-ука…       — Ага! Они ж все под Закклаем этим ходят! И вот этот тоже! А для Закклая мы, гражданские, не люди! Никто не люди! Матушку мою никто не уберёг! И нас не убережёт — только на… надеяться… на Богиню… Суки… Козлы драные! Всех вас ненавижу!.. — захныкала Верена.       — Да замолчи ты, дура! Замолчи немедленно! — цыкнул трактирщик. — Слышишь?!       — Отвали ты от меня, Берт! Скоты, душегубы… Поголовно! Оставьте нас уже в покое! Нехай прихлопнет меня — рот не закрою!       — Цыц, кому сказал! Господин, вы неправильно поняли!.. — оправдывался он. — Верена у нас девушка порядочная: всё одобряет, всё! Никого не осуждает, да и в политику эту вашу ни в зуб ногой. Честное слово! Это сегодня на неё что-то нашло… Мамку повязали, вот она места себе и не находит. Полицейский… надругался. А Марьяна женщина бойкая: утаивать не стала, весь люд честной на уши подняла! Уж все эту историю у нас знают… Намедни под белы рученьки из дома вывели — рядом живу, сам видел. Помилуйте дуралейку, господин, — раболепствовал Берт. — У ней с горя совсем крыша потекла!       — Это у тебя крыша потекла, осёл! Чтоб вы провалились все, черти!..       — Закклай — скотина каких поискать, — заявил Хельге, и все дружно на него вытаращились. — И система, которую он вокруг себя выстроил, тоже скотская. Коррупции никто не противостоит — сплошная борьба с ветряными мельницами. Зато чванства хоть отбавляй: всё, мол, у нас под контролем. Если бы на месте этой женщины оказалась моя мама — рожи бы всем расквасил. Тем, кто такой произвол допускает! — Он ударил кулаком по столу. — Я на вашей стороне. Таких подонков в шею гнать надо. И наказывать по всей строгости закона! Тогда желающих превышать полномочия меньше станет.       Все присутствующие разинули рты. В воздухе повисла тишина: такая густая и липкая, что стоит только руку поднести — непременно нащупаешь. Даже официантка смотрела на Хельге не с упрёком, а с восхищением, как на настоящего героя.       — И что ж вы… Даже не донесёте никому?.. — опасливо спросил Берт полушёпотом, вытянув короткую шею.       — Не донесу. У меня отец полицейский — человек честный, справедливый. Предпочитаю равняться на него. Потому я не терплю подонков, что сводят на нет добрые заслуги Полиции. Заранее ничего не обещаю, но можно попробовать добиться правосудия через связи отца с главштабом. Сомневаюсь, что вашу маму, Верена, быстро получится вытащить из тюрьмы, но придать ситуацию огласке в наших силах. Всех им не заткнуть!       — Г… Господи-и-и-ин, — взвыла Веренка. — Простите, простите меня, идиотку! Простите!.. Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо… Да… да благословит вас Богиня Имир!       — Я ещё ничего не сделал. Пожалуйста, не стоит.       — Вы, господин, надежду ей дали, — одобрительно закивал бородач. — А это уже много!       — Да-да! — согласился лысый. — Спасать надо девок — жалко. Самим никак!       — Уверяю вас, товарищи, вскоре деспотия в госструктурах сойдёт на нет. Я лично об этом позабочусь.       — А как это вы собираетесь?..       — Не имею права распространяться. Ловите на слове — будет по-другому.       — Не знаю даже, как вас отблагодарить… — рассеянно вымолвил Берт. — Вы понимаете, положение сложное. Помощи ждать не от кого, а недавно так вообще случались вещи… ужасные, господин! Военные иногда заходят. Да такие уроды попадаются порой, что им перечить страшно! А эта как начнёт концерты свои закатывать… — махнул он рукой. — И что власть у нас, мол, не такая, и что полицейские наши людоеды! В тот раз едва до мордобоя не дошло — еле откупился!       — А чё я сказать им должна, если это так?!       — Язык за зубами держать, Веренка! Помалкивать, чтобы и тебя за решётку не упекли!       — В Полиции контингент особенно колоритный. Ни в Гарнизоне, ни в Разведке такого бардака не наблюдал. Мудаки и там найдутся, но с полицейскими ни в какое сравнение.       — Вы, господин, приходите, если что. Обязательно приходите, ежели помощь нужна! Заглядываете — плесну вам задарма!       — Вы владелец?       — Он самый! Раньше людей нанимал, чтоб за стойкой стояли, но сейчас тяжко. Времена, знаете ли, непростые.       — Я понял. Спасибо вам. Буду знать к кому обращаться, если снова сюда забреду. Я в город редко выбираюсь, но зато будет повод вернуться, доложить обстановку по вопросу.       — Заходите, конечно! — защебетала официантка. — И я вас тоже… попотчеваю, если разрешите.       В ответ Хельге лишь сдержанно улыбнулся — разве он мог отказать?

***

      — И что ты предлагаешь?       — Раз уж владелец предложил мне помощь и, что важно, придерживается наших взглядов… то имеет смысл намекнуть ему, так? Можно обустроить склад в погребе под трактиром. Думаю, Берт не сачканёт.       — Хм… Я против, — сдвинул брови Флок. — Видишь ли, в питейную в любой момент могут с проверкой нагрянуть. Конфискуют, выйдут на Елену с её чудо-вином и пиши пропало.       — Ага! Не говоря уже о том, как может повести себя твой Берт в какой-нибудь нештатной ситуации! — согласилась Ида. — Мало ли что у него на уме? Вдруг сдаст тебя, чтобы срок себе скостить. И что потом?!       — Поддерживаю. Нет уж, Хельге, это слишком рискованно. Мы, конечно, одобряем твою находчивость, но этот вариант не канает.       — М-м… А ну-ка погоди-ка… — защёлкала пальцами Ида. — Да, точно! Если у него есть трактир, то вполне может быть и другая недвижимость! Может, здание какое-то, которым он не пользуется? Или пользуется редко!       — Не-а, — вздохнул Хельге. — Нету ничего, кроме таверны и дома. В наследство, говорит, деньги получил. Ещё часть суммы взял в долг и заведение открыл. Обыкновенный мужик, молодой совсем. Откуда ж там недвижимости взяться?       — Вот блин…       — Тогда точно отменяется. Но ты не огорчайся — что-нибудь обязательно найдёшь. Просто имей в виду, что слишком глобальную помощь от гражданских принимать не стоит. Неизвестно, к чему это может привести.       — Да, Хельге! Мы в тебя верим! — похлопала его по плечу Ида. — Уж ты-то точно свою часть плана исполнишь на ура!       От её слов Хельге слегка приободрился. Собственные промахи он характеризовал как недопустимые: он хотел выполнять задачи точно в срок, а неопределённость, растянувшаяся на два месяца, выбивала из колеи. Поддержка ребят уравновешивала, но полностью не обнадёживала: червяк беспокойства сгинет лишь тогда, когда Хельге закроет вопрос с этим чёртовым складом. Если команда на него полагается, то подвести он не может — не имеет права.       — А ты что, правда Веренке этой хочешь подсобить?       — Ну да. Если б не хотел, то и не обмолвился бы.       — Уважаю. — Флок сложил руки на груди. — Революцию нужно начинать с небольших подвигов. Молодец.       — Ой, да господину Штрассу только в радость будет этих гнид на место поставить! Он тобой, наверное, ещё больше гордиться станет! Передавай привет, кстати, когда домой в следующий раз поедешь.       — Передам, спасибо, — зарделся Хельге, сохраняя напускное хладнокровие. — Ничего сверхъестественного не вижу — подумаешь тоже… Любой адекватный человек на моём месте заступился бы.       — Вот именно, что адекватный. Ты когда с адекватными говорил в последний раз? Один другого краше — не стесняясь на чужую беду глаза закрывают. Надо яйца иметь, чтобы руку нуждающемуся протянуть.       — Такого уж воспитали — с яйцами, — поправил очки Хельге. — Нормальный человек не должен игнорировать проблемы окружающих. Мы же всё-таки менять систему собрались, верно?

***

      — О Богиня… Ну почему я должен переться в Хлорбу именно сегодня и именно с тобой?       — Потому что это приказ Флока, тупица. Будь моя воля — оставил бы тебя в штабе.       — Да знаю я… Пожаловаться уже нельзя?       Перед визитом в Хлорбу Хельге со Штефаном наведались в Басдорф, что неподалёку от Разведкорпуса. Капитан Леви нагрузил работёнкой, а Флок сверхурочных подкинул. Вообще-то Хельге должна была сопровождать Ида, но Флок почему-то передумал и в самый последний момент спихнул её обязанности на Штефана. А лучше бы оставил всё как есть…       — И где же нам искать эту Лидию? Капитан-то не сказал.       — Она частенько к подружке заходит, когда в Басфорде бывает. Подруга в овощной лавке торгует. Обе родом отсюда.       — Феноменально: таким количеством мусорной информации голову себе забить и не окочуриться…       — Что значит «мусорной»? Тебе, четырёхглазый, вообще-то, помогают. Как бы ты Лидию искал, если б не мои полезнейшие связи, а?!       — Не знаю я! — рявкнул Хельге. — Как-нибудь.       — Вот именно, что «как-нибудь». Как-нибудь не значит быстро — скорее муторно. Короткими путями пользоваться надо! Чтобы силы на что-то полезное остались.       Иногда Хельге ненавидел Штефана. Ненавидел его за бесспорную правоту в тех вопросах, которые Хельге не считал весомыми. Но весомыми-то они были очень даже! Из-за своей нелюбви к бестолковым занятиям — вроде сплетен и общения на близкой дистанции — Хельге вечно попадал впросак. Казалось бы, что трудного в том, чтобы потрещать о жизни часок-другой, как этот обалдуй? Но Хельге было трудно, а признаваться в своей некомпетентности — ещё трудней. В сто крат проще и полезнее книгу за ночь прочесть или железо потягать.       — О, погоди-ка! — Штефан притормозил, засмотревшись на прилавок с сувенирами. — Я ненадолго. Пойдёшь со мной?       — Мы по работе сюда пришли, а не на прогулку! Я тут торчать с тобой дольше положенного не намерен.       — Что ж ты за человек такой?.. Деспот. Буквально на минутку!       — Ты же не отвянешь от меня?       — Не-а.       Пришлось уступить. Присоединился Хельге исключительно из любопытства: ранее в эту лавку не заходил. Право, взглянуть было на что: то, как умело были исполнены изделия, поражало. Даже совсем уж откровенные безделушки сделаны на совесть — слеплены и расписаны столь гармонично и аккуратно, что не прикопаешься.       — А вот эта шкатулка в какую цену?       — Пятнадцать золотых, господин!       — Сколько?! — У Хельге глаза на лоб полезли. — Вы что, умом тронулись?! За что пятнадцать?! Кто ж у вас её купит?!       — Скажете тоже! Янтарь, авторская роспись! — бранилась торговка, подбоченившись. Морщины ей на лице будто двойным слоем краски обвели. — Это ещё по-людски, такую красоту втридорога продавать надо! А ежели платить нечем, то не зевайте тут — место занимаете!       — Спасибо, я ещё постою, — ретировался Хельге. На душе стало гадко. Он стыдливо принялся изучать товары по второму кругу.       — Ну ты, интеллектуал, даёшь… — протянул Штефан.       — Что ты там копаешься?! Долго ещё ждать?       — Почти выбрал. Эти у вас в какую цену?       — Пять серебряных, господин!       — А эти?       — Три.       — Хм… А в чём разница?       — Те, что за пять, носиться дольше будут. Берите их, не пожалеете! Ваша дама обязательно спасибо скажет. Девчонкам эти серёжки нравятся — как горячие пирожки разбирают!       — Конечно как пирожки — у меня на такие яркие украшения глаз намётан, уж поверьте, — подмигнул Штефан. — Эх, была не была, давайте тогда за пять! Порадовать даму это всегда хорошо.       — Это ты на кого так тратишься?       — Да вот Паулине подарок сделать хочу… У нас же свидание завтра — с пустыми руками к женщинам не хожу. Хотел орхидей купить, да помнутся все, пока мы туда-сюда смотаемся. Ах, великое упущение… Паулина любит орхидеи.       Хельге, мягко говоря, удивился подходу Штефана. Не подходу — стилю жизни. Хельге даже представить себе не мог, чтобы он на какую-то там бижутерию столько денег спускал… А если каждой любовнице что-то дарить, то так и до банкротства недалеко! Стоило, конечно, отметить, что никаких любовниц Хельге заводить не стал бы в принципе: неразумная трата времени и средств. Ворону золотом заманишь, а лебедя — не удержишь. Потенциальную жену свою, однако, он был бы не прочь побаловать подарком. Но только непременно полезным и лишь после того, как станет у них всё серьёзно! Оплатил бы ей, скажем, ремонт или визит к доктору… Практичность превыше всего!       — Ты их подачками, что ли, завлекаешь? — спрашивал Хельге по пути к овощной лавке. — Держишь на коротком поводке?       — Ну не души ты, очкарик! Мне просто нравится девчонок счастливыми делать. За то, что они делают счастливым меня. Обыкновенный обмен позитивными эмоциями. Или… м-м… Взаимовыгода, если на твой язык переводить. Попробуй тоже как-нибудь.       — Обязательно. Уже разбежался. Мне, чтобы позитивные эмоции получать, не нужны люди.       — Ну ты, конечно, дика-а-арь… Хочешь сказать, у тебя вообще никого не было? За двадцать-то с лишним лет. В нашем возрасте уже детей воспитывают!       — Я тебе что, отчитываться обо всём должен?! Тебе какая разница-то? У самого в жизни кавардак полный, так ещё и другим его устроить надо для полного удовольствия!       — Да ясно, что не было никого…       — Было! — признался задетый за живое Хельге и тотчас об этом пожалел. — Была… Но мы расстались.       — Да ладно! — Штефан вдруг переменился: лицо осунулось, покусанные губы приоткрылись в изумлении. — Серьёзно, что ли?! Ну всё, теперь я точно от тебя не отстану! Колись, кто такая?       — Из Гарнизона. Ты её вряд ли знаешь, — попытался соскочить Хельге.       — Почему же вряд ли? Я много кого знаю, между прочим! Как зовут? Как выглядит?       — Отвяжись.       — Ну по секрету! — заканючил Штефан. — Это же не военная тайна какая-нибудь! Блин, я ж теперь ночью не усну. Вот как в Хлорбу приедем, спрошу у кого-то из твоих сослуживцев. Они-то, наверное, в курсе…       — Мира её зовут! — сдался Хельге. — Мира Габай.       Позориться перед бывшими товарищами ему хотелось ещё меньше, чем делиться прошлым со Штефаном. А сам Штефан, судя по всему, ничего зазорного в своей бестактности не видел! И это злило больше всего.       — О, я её знаю! Кто ж Миру не знает — классная девчонка! А говорил-то… Вот это тебе, брат, повезло. И как её угораздило, интересно?       — А мне не интересно.       — Сама небось подкатила?       — Исчезни.       — Ну конечно, кто же ещё?.. И что, у вас с ней прям серьёзно всё было? Поди не очень, если разошлись.       — Ты тупой? Я же по-человечески попросил — не лезь ко мне! Если тебе не до кого больше докапываться, то иди с бабками у прилавков базарь!       — Ладно, извини. Я, кажется, перегнул. Иногда забываю, что не все такие же открытые, как я.       — Уж ты-то точно обо всём рассказываешь, и неприятных тем для тебя не существует! Придурок…       Штефан умолк, и Хельге отпустило. А Мира… Она почти ничем от Штефана отличалась — всегда её было много. Много до невозможности, до желания возвести между ней и собой каменную стену. С Мирой было так же, как и с остальными — тесное общение выматывало, а недопонимание высасывало все соки и медленно, капля за каплей, забирало жизненные силы, превращая рационального Хельге в истеричного мудака. С тех пор он зарёкся ни на что не надеяться — ему долго и счастливо точно не светит.       — Добрый день! А Лидия Марчетти к вам, случайно, не забегала? Красотка такая: с пышными волосами и точёными скулами!       — Ште-е-ефа! Привет-привет! — рассмеялась Лидия и бросилась в объятия к Штефану. — Какими судьбами?! Ой, а… — Лидия засуетилась. — А это, кстати, Урсула. Я тебе про неё рассказывала, помнишь?       — Здравствуй, — помахала Урсула и, подперев голову рукой, показалась из-за прилавка, светя внушительным бюстом. — И правда ведь красавец, не обманула.       — Ну этого, очаровательная Урсула, знаете, не отнять…       Уловка хитрой Урсулы сработала как надо: взгляд Штефана сально мазнул по вспотевшей ложбинке, обрамлённой теснотой платья с туго затянутым корсетом. Хельге закатил глаза, а Лидия заметно помрачнела: поморщилась и по-жабьи напыжилась.       — О, тут и Хельге с тобой! — попыталась перевести внимание она.       — Да, и я с ним, — пожал плечами Хельге. — Добрый день.       Хельге откровенно не понимал всех этих неформальностей. Не понимал и даже отрицал: ему было невдомёк, для чего нужны все эти объятия, улыбки, трепотня и поцелуи в щёку. Общепринятые нормы поведения он усвоил, на официальном уровне, но это — совсем высший пилотаж…       — А вы чего тут?       — Нас за документами к тебе послали, — отвлёкся Штефан и, словно напрочь забыв о существовании большегрудой Урсулы, повернулся к Лидии. — Леви лютует: взбесился, что их никто в Хлорбу отвезти не может, и попросил Хельге этим заняться. А я так, за компанию. Выходной, блин…       — Да эти документы от одного к другому кочуют! Я их от Джейн получила, Джейн от Конни, а Конни от Рихарда. Походу кто-то из капитанов не удосужился объяснить по-толковому, что с этими бумагами делать, вот все их друг на друга и перебрасывают.       — Погоди, Рихард передал документы Конни? Потрясающе… — всплеснул руками Хельге. — А я только сейчас об этом узнаю!       — Да уж, ему такое доверять нельзя. Может, потому неразбериха и случилась, что Рихарду бумаги доверили?       — Вряд ли. Рихард не полоумный, просто в облаках иногда витает. Скорее всего и впрямь что-то напутали.       — Ладно, не суть. Передайте документы, и хрен на них — забудем как страшный сон… — зашуршала бумагами Лидия в поисках нужного отчёта. — Ребят, а вы сразу уходить собрались? Не торопитесь? Могли бы с нами посидеть, чаю выпить. Соглашайтесь, поболтаем чуток и поедете!       — О-о, я бы от чая сейчас не отказался… Только похолоднее, а то жара такая стоит, что аж с ног валит!       — Нет, Штефан, — отрезал Хельге. — Извините, вынуждены отказаться. До Хлорбы путь неблизкий — сама знаешь. Будет славно, если хотя бы к вечеру доберёмся.       — Ну ты, Хельге, как всегда… — фыркнула Лидия. — Всю малину обламываешь!       — Брось, давай хотя бы на пятнадцать минут останемся! В чём проблема?!       — Нет. Один раз уже уступил — и так много времени потеряли. Если настолько невмоготу, то поеду сам. Но учти, что перед ними, — намекнул на подпольное начальство Хельге, — будешь оправдываться сам. Я за тебя, белобрысый, впрягаться не намерен.       — Что ж, ожидаемо… Тогда прошу нас извинить, дамы — дела не ждут!       — Жаль, конечно, но попытка не пытка… — надула губки Лидия. — А перед кем это — перед ними — оправдываться будете? Вас же Леви сюда послал, разве нет?       — Э-э…       — Перед Леви и перед ребятами! — сообразил на ходу Штефан. — Джейн пожаловалась, что ничего не поняла, а мы помощь предложили. Ерунда.       — А-а, вот как…       — Да, так всё и было. Молодец, Штефан.

***

      Солнце, светящее высоко-высоко над горизонтом, обливало веки жидким золотом — увесистым, неподъёмным. Хельге щурился, и оттого дорога перед ним расплывалась: высокая мурава и пышная листва на деревьях спутались в сплошную бесформенную зелень; глаза слезились. В ноздрях стоял резкий запах пыли, травы и лошадиной шерсти.       — Может остановимся ненадолго?       — Цыц, эрудит. Сам ведь торопился — чего теперь ворчишь?       — Ничего…       Признаться, Хельге был по своей натуре нежнейшим созданием: с чувствительной кожей и телом, которое тяжело переносило резкие перепады температур. Он воспитал в себе терпимость ко внешним факторам — иначе в армии было нельзя. Закалялся, много бегал, стоял подолгу на скворчавшем воздухе в солнцепёк. Это приносило свои плоды, но порою слабости давали о себе знать: с естеством спорить бесполезно.       — А ты к отцу не собираешься?       — Нет.       — Чего так?       — Возвращаться надо быстрей, не до встреч. Тем более что виделись недавно.       — Когда?       — В конце июля с матерью приезжали.       — Блин, старина, так это когда было?.. Ни фига это не недавно — целых два месяца прошло.       Хельге вновь почувствовал себя странно. В его понимании, достаточно было полугода, чтобы успеть соскучиться. Так считали и мать с отцом — жаловались, конечно, иногда, что им вдвоём бывает одиноко, но не более.       У общества на всё своё мнение. Родители зачастую производили впечатление чудаков, живущих в собственном мирке: мама никогда не интересовалась слухами, а отец пропадал на работе и поддерживал «унылые», мало кому понятные увлечения мамы. Хельге с детства привык быть не таким как все, выделяться поведением и образом мысли, потому что рос в другой обстановке. Втайне он мечтал стать обычным, но и лишаться индивидуальности притом не хотел — треклятая дилемма, что преследовала его всю сознательную жизнь.       — Ну, мы так привыкли. Ты не первый, кто спрашивает.       — Жесть какая-то… Мы вот с матушкой каждый месяц стараемся пересекаться.       — Так она и живёт у тебя ближе.       — Мне кажется, что расстояние не помеха, когда человека увидеть хочется.       — Как по мне, люди вообще непозволительно много времени уделяют встречам и пустой болтовне о том, как прошла неделя или… к примеру, что они ели на ужин.       — Та-а-ак, я понял… — задумчиво протянул Штефан. Ничего хорошего его тон не предвещал. — Скажи-ка, а для чего, по-твоему, нужно общаться?       — Да хер его знает… Не нужно в принципе. Общение — это социальный конструкт, который всем волей-неволей приходится принимать за должное. Приятельских отношений достаточно — исключительно ради обмена информацией.       — А зачем же ты тогда с Рихардом общаешься? С Хольцер? Разве ж это обыкновенный обмен информацией? Хотя твой ответ наполовину правдив. Ну, как мне кажется.       — С Рихардом и Идой всё сложнее.       — Вот видишь! Значит, не всё так просто. Есть исключения.       — Да не в этом суть. Общение с ними завязалось… стихийно. Я к ним в друзья не набивался, они сами меня выбрали. Что есть они, что нет их — без разницы.       — О-оу, вот это сильно! Хочешь сказать, тебе на них всё равно?       — Как на людей — нет, потому что я за обоих в какой-то степени ответственен. А как на «друзей»… Да, пожалуй, всё равно.       — И почему ты тогда вдруг за них ответственен?       — Привязался.       — А почему привязался?       — Да откуда я знаю?! Заебал ты меня уже! — раскипятился Хельге. Лицо запунцевалось ещё пуще, но теперь уже от злости. — Терпеть не могу эту твою идиотскую манеру всем в душу лезть!       — Так я не со злым умыслом! Я же помочь хочу!       — Себе помогай!       Следующие несколько минут они провели в гнетущей тишине. Шелестела листва, стучали лошадиные копыта, стрекотали кузнечики. Хельге обдумывал слова Штефана: рефлексией он заниматься не привык, поэтому пришлось через не могу — исключительно самопознания ради.       — Я привязался потому, — продолжил он, немного остыв, — что они всегда рядом.       — Так…       — Ну, с Идой весело было в детстве. Она по соседству жила и была самой нормальной девчонкой во дворе, потому что никогда не устраивала истерик и умела нормально разговаривать, в отличие от некоторых… пустоголовых. С ней хорошо поговорить и до сих пор — она забавная и слушает меня с интересом. А Рихард… он просто человек хороший. Я знаю, что мне не хватает чуткости. Он меня как-то дополняет, что ли. У него своеобразная забота, но мне нравится, что он всегда ко мне с добром, даже когда я ему грублю.       — Значит, не плевать тебе на них. Тут всё как на ладони: они тебе тепло дают, поэтому ты готов общаться с ними и дальше. Было б тебе всё равно — вообще из жизни вычеркнул бы и не стал столько времени на них тратить. Согласен со мной?       — Нет, не согласен. Мне на это «тепло» фиолетово. Что-то я тепла никакого не припомню.       — Ты так говоришь, хотя вот с Хольцер тебе «весело», а Рихард к тебе «с добром». Не находишь противоречий?       — Не нахожу, — упрямился Хельге. — Это здорово, но я не обращаю внимания на подобные мелочи. Весело, грустно… Какая разница?       — Все обращают, просто кто-то неосознанно. Всякому нужен человек — факт. Даже такому камню, как ты. Делиться частичкой себя с другими, делиться чувствами, душой своей — большое счастье. Для чего же ещё мы тогда такие разные нужны этому миру?       — Чтоб общество складно работало, — фыркнул Хельге. — Одна овощи на рынке продаёт, а второй земли защищает. Думай что хочешь, но я в это не верю.       — Так верить вовсе и не обязательно. Можно не верить и в то, что на материке люди есть, но это ж правда…       Хельге вздохнул. Тяжко было. Тяжко от разговоров, от липкой духоты и размышлений. Рубашка взмокла, приклеилась к телу. Скинуть бы с себя сейчас эту треклятую шинель да пуститься вскачь до самого перевалочного пункта!.. Но Хельге лишь смиренно промокнул лоб платком, взъерошил чёлку, расстегнул рубашку на пару пуговиц и закатал рукава — сегодня без бунтарства. Всегда без бунтарства.       — Заманал ты меня уже. Расскажи лучше, как поступим в итоге? Придумал что-нибудь толковое?       — Ты мне укажи для начала на тех, кого можно обрабатывать, и я ими займусь — над этим голову не ломай. Разберёшься с документами, а я с солдатами покалякаю. Добро?       Флок распорядился о расширении сферы влияния. Обязал взять в оборот военных из Полиции и Гарнизона: для начала по старой гвардии пройтись, а затем и по молодняку, когда выпуск настанет. Хельге своих людей знал, помнил и даже поддерживал с ними какую-никакую связь: здоровался и заговаривал всякий раз, когда пересекался. Отныне головной боли у Флока, Иды и Штефана прибавилось в разы. Благо, Хельге это ни коим образом не касалось. Он был координатором: мог кивнуть на нужного человека, но не более, а дальше в ход идут мастерские уловки Иды и Штефана. Если Иду, хоть и с натяжкой, Хельге ещё мог назвать очаровательной, то Штефан таким качеством явно не обладал. Он вообще не понимал, как этот прохиндей способен вдохновить хоть кого-то в принципе. Уж Хельге-то вступил в организацию по собственной воле, и никакими штефановскими манипуляциями его не взять!       — Без проблем. Смотри только не перепутай ничего. И не опозорь меня перед бывшими сослуживцами, пожалуйста! Они все люди приличные — подбирай выражения.       — Не поверишь, ни минуты в этом не сомневался.       — И ещё, с Миллером поосторожней надо. Он не то чтобы проблемный… просто громкий. Всегда такой был: басит так, что уши вянут. Ты его куда-нибудь подальше отведи, когда переговариваться будешь. Для подстраховки.       — Не учи учёного — разберёмся. Ты лучше своими секретными обязанностями занимайся. Кстати, ты не передумал?       — Насчёт?       — Да узнать хочу, что делаешь ты. Нечестно как-то выходит: ты-то в курсе, чем я в организации занят, а про тебя нет… Ерунда какая-то выходит.       — А что, Ида тебя отбрила и не объяснила ничего? — победно ухмыльнулся Хельге. — Моя школа!       — Да нет, я просто спросить забыл!..       — Вот и не помни дальше. Много будешь знать — скоро состаришься. Мудрость такая есть. Настоятельно рекомендую прислушаться — не просто же так поговорки культурно-историческим достоянием считаются.       — А мне раньше срока морщинами обрастать нельзя… Я же красавчик! Хотя я и с сединой наверняка буду выглядеть на все сто — чего греха таить!       — Удивительный прогноз… Гадалкой тебе надо было работать, а не в армию идти.

***

Семь месяцев до Дрожи земли       — Слыхали, о чём люди на улицах говорят?       — Ой, Штефочка, чтобы узнать, о чём говорят люди, даже на улицу идти не обязательно: в штабе уже вовсю жалуются! Саша с Ведой целый день одно и то же талдычат — всем уже уши успели прожужжать, что их родня «скоро без средств к существованию останется»!       — Да… да о чём он вообще думает?..       Глаза Флока затерялись в густоте бровей. Впрочем, не только в ней — в синеве мешков тоже. Теперь он стал похож на Иду болезненно-уставшей физиономией и нездоровым цветом кожи. Но если Хельге помнил и знал Иду исключительно такой, то с Флоком явно происходили какие-то метаморфозы. Хельге посчитал, что это из-за нервов. Или гранит науки ночью грыз. Что-то подобное Хельге видел по утрам в отражении, когда подолгу за книгами засиживался.       — Ещё бы они не говорили! — фыркнул Хельге, заёрзав на кушетке: неудобная, зараза. — Земельный налог на пять процентов поднять! Где ж это видано?! А на что людям жить, интересно? Воздухом питаться? Только в сравнении с прошлым годом площадь сельскохозяйственных угодий вдвое сократилась. В следующем году, наверное, сократится вчетверо — и то в лучшем случае!       — Это ты где такие цифры откопал, мыслитель?       — В газете. Я новости, в отличие от тебя, не от всяких деревенских кумушек узнаю — предпочитаю официальные источники.       — Все средства хороши! — заявила Ида. — Да только ведь не в этом соль!       — Вот именно, — кивнул Флок. — Надо как можно скорее решить, что с этим делать.       — А разве мы можем что-то сделать? — удивился Рихард. — Плохо, что народ паникует! Ох, представляю, как матушка расстроилась…       — Нет, это очень даже хорошо…       — Чего?! — Рихард вдруг посуровел. Уж если этот беспечный здоровяк серьёзным становился — ждать беды. — Ты это о чём?!       — А?.. — рассеянно переспросил Флок. — Да я не про маму твою. Про народ. Предлагаю взглянуть на эту ситуацию по-иному. Людям-то, конечно, плохо от таких реформ, но организации действия Закклая только на пользу: чем сильнее его возненавидят, тем выше вероятность одобрения нашей деятельности со стороны населения впоследствии.       — И тем меньше грубой силы придётся применить! — дополнила Ида. — Я думаю, что Закклай и его приближённые вполне могут пойти на попятную, если население взбунтуется — выбора-то у них попросту не останется.       — Верно. На это и расчёт.       — Но с другой стороны, — поднял указательный палец Хельге, — мы не знаем наверняка, насколько он может оказаться упрямым. Вполне вероятно, что, когда дойдёт до отказа от полномочий, Закклай упрётся рогом и будет держаться за своё место до последнего. На мой взгляд, это очень реалистичный исход. Что думаешь, Флок? Тебя ведь на общие собрания с Главнокомандующим зовут.       — Хм… Не уверен. Видишь ли, лично мне кажется, что Закклай безвольный простак: ему откровенно в уши ссут, а он только рад их подставлять да хайло разевать пошире. Он проморгает революцию и смуту. Проморгает так же, как проморгал вмешательство добровольцев в дела острова. Вряд ли, конечно, он искренне полагает, что они возятся с нами исключительно по доброте душевной, но вслух этого не говорит. Может… А может он и впрямь такой кретин, что не понимает ни черта. Ветошь древняя…       У Хельге аж дыхание в моменте перехватило: брови уползли вверх, а веки широко-широко распахнулись — даже зрение будто бы чётче стало. Пожалуй, этим откровением Флок забил последний гвоздь в крышку гроба Закклая: закопать его авторитет ещё глубже в глазах подчинённых не представлялось возможным. Хельге слышал о Главнокомандующем многое: и хорошее, и плохое; и отец частенько на него бурчал, и мать, и сослуживцы. Но чтобы вот так — прямым текстом назвать его беспомощным трусом и глупцом… такого раньше не было. Кто даст более справедливую и непредвзятую оценку, если не Флок, знакомый с ним лично? Получается, из-за такого человека всем им суждено было в братской могиле схорониться, если б не Йегер? Из-за него в королевстве происходит такой бардак?..       — Меня больше интересует, зачем он в принципе на такие меры пошёл. — Штефан пригладил волосы на макушке. — Что за необходимость? Неужто с подготовкой к миссии за Стенами совсем беда?       — Или на добычу ресурсов много средств уходит, — предположила Ида. — На обучение там, на расширение производства оборудования, на зарплаты… Активизировались из-за торговли с Адзумабито — я даже объявления видела в городах. Много рабочих мест предлагают.       — О, я тоже видел! — воскликнул Рихард. — Они почти что на каждом шагу висят, даже у нас в деревне!       — А ещё, — устало посмотрел на них Флок, — Разведкорпус плотно занялся изучением технологий материка. Я от своего человека недавно узнал, что Ханджи поручила исследовательскому отряду механизмы поковырять. Видать, башляют им за это неплохо.       — В сухом остатке выходит, что начинания-то, по сути, здравые, но неуместные — поправил очки Хельге. — В такой обстановке, я бы даже сказал, крайне опрометчивые. Толку будет от этих исследований и ресурсов, если народ помрёт? Неясно только от чего быстрее — от голода или от вражеской атаки. О каких-то тратах мы, скорее всего, и вовсе не подозреваем.       — Так или иначе, хвататься нужно за любой повод. Какую пользу мы можем вынести из этой ситуации? Ваши предложения?       — Ну, можно подогреть народ очередной статьёй, — сказал Штефан. — Хотя я всё ещё против таких методов. Кстати, что там со старой? Допустили к печати?       — Допустили.       — Разумеется, Штеф! Многие, правда, наше послание стороной обошли: газетка-то районная, не слишком приметная… Но это совсем не плохо: те, кому надо было, нас услышали, а полицейские в редакцию с вопросами не заходили — то ли не заметил никто, то ли статья бузы недостаточно навела.       — На мой вкус, она вышла чересчур завуалированной, чтобы слабоумные городовые обратили на неё хоть какое-то внимание и смогли переварить. Отец рассказывал, что главой администрации Убетта какого-то кретина сделали. Ну, по блату, естественно…       — Это я, я текст писала! По-моему, вышло очень поэтично!       — Да знаю, что ты… В этом плане вышло на ура — имеет художественную ценность, — сказал Хельге, и Ида горделиво заулыбалась, приосанилась. — Но не хватает эпичности, накала страстей! Если мы действительно хотим заявить о себе, то надо действовать по-крупному, ухватиться за конкретную ситуацию. А у меня, между прочим, есть на примете один подходящий случай…       — Какой? — спросил Флок. — Ты про Верену, что ли, Косую?       — Именно про неё. Я прикинул и решил, что было бы недурно использовать наши связи с журналистами во благо. Нужно сочинить такой текст, который расторгает людей и создаст резонанс. На фоне общего негодования народ и проблему полицейского произвола в абсолют возведёт. Должен.       — Вот эт ты уду-у-умал… — пропел Штефан. — Так-то толково выходит. Ничто так не трогает сердца, как душещипательные истории про униженных и оскорблённых. Да я и сам, признаться, подобные новости с трудом иногда слушаю…       — И я тоже, — понурился Рихард. — Всё это неправильно, гадко… Несправедливо, в конце концов!       — Именно. Поэтому я делаю ставку на сострадание. Что скажешь, Флок?       — Я даю добро. Это принесёт пользу организации, поэтому можно попытать счастье ещё раз. Чем больше несогласных, тем для нас лучше.       — Флок, погоди, — сощурилась Ида. — Ты сможешь договориться с Рафалом о статье такого формата?       — Ну, пожалуй… А в чём, собственно, проблема?       — Да в том, что о таких случаях принято молчать! Ты хоть раз слышал о том, что какую-то женщину изнасиловал не абы кто, а полицейский?       — Э-э… — Флок призадумался. Зашнырял глазами по потолку. — Нет?       — Вот! Вот именно, что нет! Да у нас-то и про обычное изнасиловние в газетах нечасто вычитаешь — так, мелкими буквами раз в пятилетку, — а тут прям на всю страницу, с кричащим заголовком… Подобные истории из уст в уста передаются, и то не всякий говорить об этом захочет. Журналюги-то наши не побоятся такую ответственность на себя взять? Им ведь придётся уволиться в случае чего, если пригрозят. А уж если суматоха начнётся, то пригрозят обязательно!       — Ладно, ладно, убедила. Они парни идейные, поэтому я в них уверен. Похожи на тех, кто готов пожертвовать рабочим местом ради правды. В таком случае, Хельге, нам понадобятся более точные сведения: дата, место, показания очевидцев и всё в таком духе. А я с Рафалом всё обсужу.       — Это очень рискованно… Без стопроцентной поддержки тяжко придётся: могут и тираж отозвать, и дело нашим помощникам сшить. Клевета, мол. Урода этого наверняка крышуют.       — Штефан, по сравнению с тем, как мы рискуем посыпаться на вранье перед старшими товарищами, это не рискованно от слова совсем, — заявил Хельге. — Сперва займёмся статьёй, а затем и отцу работёнки подкинем, добуду сведения и переговорю с ним. Хоть правосудие и может затянуться надолго, безнаказанным подонок не останется. Как и те, кто такую халатность допустил.

***

      — Хельге, ты такой молодец! — восторгался Рихард. — Ну, что девочке этой помочь решил. Богиня видит: за всё хорошее на небесах зачтётся!       — Не верю я ни в каких Богинь… — вздохнул Хельге. Но, стоит отметить, ему это польстило. А вдруг за ними и впрямь кто-то сверху наблюдает? Кто знает… Тогда Хельге прямиком в рай определят, не иначе. — Однако спасибо за высокую оценку.       — Пожалуйста! А насчёт Богини ты, конечно, не прав… Есть она! Матушка любит говорить, что Богиня за всеми людьми приглядывает и поступки их взвешивает! Поэтому надо вести себя по-доброму: не обманывать, не применять силу, не грубить, не воровать…       Кажется, матушка надурила Рихарда. Ни на каких весах Богиня грехи не взвешивала и никого не награждала за прилежное поведение: перед смертью все равны. А смерть это процесс естественный — такой же естественный, как дыхание или пищеварение. Всё упиралось в обоснование научное и безупречно логичное: жизнь — это чистой воды лотерея, случайный набор атомов, который работает на топливе из закономерностей и чётких правил. В какой-то степени это явление можно назвать чудом. Но чудом отнюдь не магическим — биологическим! Смерть — это итог бессмысленного пути. За добродетель никто в чарочку не плеснёт. За порядочность не подкинут золота, а за смирение — долгих лет. Тешиться надеждой — глупо. Надо делать что дóлжно сейчас. Делать много и на совесть.       — По-моему, вера не соответствует выбранному тобою пути. Ты же мало того что в армию пошёл, так ещё и в нелегальную организацию вступил. Кажется, после такого Богиня не то чтобы разгневается… но не похвалит наверняка.       — Но я же не знал, что так выйдет… — пролепетал Рихард, уставившись себе под ноги. — Я в первую очередь нужным быть хотел! А сейчас… Сейчас я просто хочу семью спасти. Знаю, что Богиня за это не похвалит, но так мне будет спокойней на душе. Что я сделал всё, что мог… Понимаешь?       Хельге не понимал. Не понимал, но принимал: так или иначе, каждый волен верить в то, во что хочет, и сражаться за то, за что хочет. Хельге хотел сражаться из-за собственных амбиций, а месть была на второе, но не менее сладкое блюдо. Вернуть должок за брата — дело правое. Петер был хорошим человеком: в своей отзывчивости и незлобивости был похож на Рихарда. Он даже в Разведкорус перевёлся исключительно из благородных начал. Благородство его и сгубило. Петер стал эталонным разведчиком посмертно: он выступал за свободу и лёг костьми за свои ценности. Он бы не поддержал такую месть. Никакую не поддержал бы.       Но Петера не было.       Какая разница, что бы он сказал?       — Да, Рихард, это нормально. Думаю, кто-то из ребят может рассуждать точно так же. Но лично мне это не близко: вера, Богиня… Я за всю свою жизнь только в подводных чудищ верил, и то в детстве. Вера ослепляет: может подсветить путь, но цельную картину тебе не воссоздаст.       — Что ты имеешь в виду?       — Когда человек живёт по вере, то для него существует лишь проторенная тропа. Но мир не так прост, Рихард. Он слишком многообразен, чтобы принимать за истину лишь один постулат. Нужно стремиться к объективности, потому что всё есть исключение. Вот взять хотя бы тебя: убивать плохо, но ради семьи можно. Вот в чём соль: всё соткано из противоречий, к которым никак не применить простую мораль. Истин много. Ничто не ложно, пока не доказано обратного.       — Что-то я всё равно не понял…       — Туфта это, говорю. Нужно смотреть шире и в крайности не впадать. Не следовать заветам каких-то там Богинь. Хм, Богиня… В глаза её ни разу не видели, но чести-то сколько!       — Мне кажется, Хельге, что ты слишком много на себя берёшь, — беспокойно заметил Рихард. — Ты за меня-то не переживай! Честно, я разберусь как-нибудь! А вот себя пожалей: стараешься сильно. И помещение найти, и Веренке помочь, и других уму-разуму научить… Это уже очень много!       — Это полезно. И для меня, и для окружающих.       — Вовсе нет, Хельге! То есть       полезно, но не так. Надо же и о себе подумать!       — Есть такое призвание — общественным камертоном выступать. Не хочу никого учить, не надо мне это. Просто мои мысли кажутся мне… уместными. А то каждый о себе да о себе, а мне оно не сдалось. В привычном смысле, то есть. Я человек неприхотливый: мне богатства, роскошь и романтические связи ни к чему. Я хочу реализоваться другим способом, хочу перевернуть мир идеями, смыслами. Понимаешь, о чём я?       — Понимаю. Но не одобряю. Не призвание это никакое вовсе, а так… Проще быть надо, приземлённей.       — Для чего?       — А не знаю! — улыбнулся Рихард во весь рот. — Мне так лучше!       — А мне лучше по-другому… На том и сочтёмся.

***

      — Ну, и что пишем в итоге?       — Попробуй так: «Но кто мы такие, чтобы стоять на пути у жёстких, крепких полицейских?!» Нет, фигня…       — Похабщина какая-то.       — Есть варианты получше, поэтесса?       — Хм… Как насчёт: «Пойдём на поводу у скотов — оскотинимся сами!»       — А это вообще тут не к месту. Расплывчато. Надо более чётко позицию обозначать.       — М-м?..       — Ш-ш… Ничего, Флок, всё хорошо, — успокоила его Ида. — Спи давай.       Было глубоко за полночь. Неделя выдалась суматошная: квартальными отчётами задавило, мелкими поручениями, тренировками. Продохнуть свободной секунды не оставалось, не то что со статьёй возиться. Флок задремал. Полчаса назад голову на стол положил, заверив, что глаза всего на полминутки прикроет, да так и сморило его с концами. Будить не стали.       — Давай-ка потише. — Ида перешла на полушёпот. — Сейчас злой проснётся ещё.       — А если в другой комнате закончить?       — Ты чего?! Потеряет же нас.       — Что за бред?.. Не маленький ведь, найдётся. Или вернётся в казарму.       — Нет, будем сидеть тут, — скомандовала Ида. — Не хочу потом крайней остаться.       — Ну… ладно. Как скажешь.       Октябрь выдался на редкость знойным, но по ночам холодило: из щелей сквозило, тянуло студёною мглою. Мгла неохотно расступалась, озаряемая светом настольной лампы — приглушённым, совсем беспомощным перед чернотой. Хельге прозяб: под коленками зудело, а руки стали такими неподвижными, точно мертвечиной на них повеяло и кожу иссушило. Думать он не мог тоже: мозг замёрз. Нет, такими темпами они ничего путного не напишут. Скорее, на пару с Флоком прикорнут через часик-другой и будут таковы. И все в обнимку, чтоб от обморожения коньки не отбросить       — Тебе не холодно? Я ног уже не чувствую. Хочешь плед принесу?       — Ё-моё… Нет уж, не трепыхайся. Давай-ка лучше со статьёй поскорее разберёмся и по комнатам. Котелок совсем не варит… — Хельге отказался, но тело его протестовало, требовало согреться: в носу стало липко, пальцы окоченели. — Хотя… знаешь, всё-таки сходи — не хочу на насморк отвлекаться. Только возвращайся аккуратней, а то вдруг караульные заметят.       — Добро! Я тогда скоро буду.       Хельге малость запамятовал, что Ида аккуратностью не отличалась: хотел было предупредить, но поздно спохватился. Ножки стула заскрипели, царапая половицы, и в комнате поднялся такой отвратительный скрежет, от которого уши в трубочку свернулись. Флок недовольно замычал, завертелся.       — Ты что делаешь?!       — Бли-и-ин, прости, пожалуйста, я не хотела! Зашатало! Ш-ш, всё хорошо… — Ида осторожно погладила Флока по плечу. Он снова забубнил, но успокоился. — Приглянёшь, ладно?       — И что ты мне делать с ним прикажешь?! — разозлился Хельге. — Колыбельные петь?!       — Не знаю, блин! Просто погладь его — ему нравится! Видишь? Такой ми-и-илый! — Ида поправила Флоку чёлку. Хельге счёл это странным — ему бы не понравилось, если б кто-то трогал его без разрешения, да ещё и во сне. Флоку наверняка тоже. — Потому что не бурчит ни на кого. Ну просто очаровашка! А ты тихо будь — дай отдохнуть человеку!       — Вот уж спасибо за дельные советы… Если он вдруг проснётся, пока я его гладить буду, то он мне руку вывернет к херам собачьим. И тебе заодно! Так что завязывай.       — Тебе, может, и вывернет, а вот мне — вряд ли.       — Это почему ещё?       — Потому что я не трясущийся от холода очкарик, а бедная, нуждающаяся в тепле девушка…       — Иди давай! Бедная, нуждающаяся в тепле… Это я бедный — не вывожу уже этих ваших посиделок при свечах.       — Ничего, это поправимо!       Ида зашагала к выходу. Замаршировала! Твёрдой, резвой походкой прошлась до двери так, что пыль едва с потолка не посыпалась. Хельге и то больше на хрупкую леди походил.       — А?       «Бля-а-а-ать… Вот спасибо, Хольцер!»       — Э-э… Доброе утро, Флок.       — М-м?.. Что, уже утро?.. — непонимающе заморгал он, надув губы. Забавный такой, невинный, как ребёнок… Кому расскажешь, что он и таким бывает, — не поверят.       — Нет, ещё ночь. Мы не уходили никуда.       — А бумаги?..       — Какие бумаги?       — Ну, такие… — Флок заёрзал щекой по столу. — Простые. С буквами…       — С какими ещё буквами?       Флок снова закрыл глаза и засопел. Хельге облегчённо выдохнул и вернулся к исписанной вдоль и поперёк тетради. Столько чернил перевели, столько вариантов перебрали… Как итог — лишь исчерканные сплошным синим строчки и ни одной достойной фразы. Не было вдохновения, не было концентрации и не было никаких сил.       — Включайся давай, иначе до утра здесь коптеть будешь. Думай, думай… С чего начать?..       Хельге зажмурился. Под веками зажелтело — огни керосиновой лампы морковным переливались.       «Я ведь много читаю. Всякого, причём. Так что же я, текст сочинить не могу, что ли? Это ведь проще простого! Даже проще, чем массу тела посчитать. Проще, чем написать стих! Но агитация это не то же самое, что научные исследования: здесь без крепкого словца не обойтись. Как же ты вовремя уснул, Флок! С тобой в два счёта справились бы. И толку собираться было тогда?..»       Хельге взял ручку. Опять отложил. Подышал на ладони, а затем протёр запотевшие очки. Из окна не было видно луны. Совсем ничего видно не было — пустота. И в северном крыле так же пусто. Только скользивший вдоль каменного фасада ветер да тихое сопение Флока напоминали о том, что время вокруг не остановилось. Чем глубже Хельге погружался в мысли, чем больше его туманило от недосыпа, тем сильнее стиралась грань между сном и реальностью.       «Интересно, а как Ида по такой темени вернётся? Заблудится, наверное… Может, тоже прилечь? Да, было бы неплохо. Стоило бы газетку почитать… ещё какую-нибудь. Чтобы был… как его… поток. Полицейские, полицейские, полицейские. Полицейские трижды. Нет — четырежды. Полицейские, суд… За что?.. За что, за что, за что… — Хельге выровнялся, закинул ногу на ногу. — За что, за что. За что?!»       — За что?!       — А?! — встрепенулся Флок. — Что?.. Что случилось?..       — За что, Флок! За что!       — Что «за что»?..       — Да ничего, — сбавил тон Хельге. — Спи давай.       — У… угу.       Хельге макнул ручку в чернила и застрочил. Пошло как по накатанной: размеренно, слово за слово цеплялось. Перед глазами у него был лист бумаги, а вокруг — размытые грязной акварелью стены и окна. Хельге не чувствовал тела и совсем не чувствовал мира: отрезанный от собственного существа, он будто бы оказался в непроницаемом коробе. А за стеклянными гранями его не было слышно жизни: ни шагов, ни стуков.       — …спрашивают Марьяна Лавринович и её дочь Верена… — диктовал он себе под нос.       — Ни фига ты в азарт вошёл!       — Погоди, Ида! — с раздражением отмахнулся Хельге. Пологи стеклянного короба посыпались ему на макушку. — Помолчи!       — Тебе помощь нужна?       — Да, нужна — ничего не говори! Хотя бы минут десять.       — Э-э… Ну ладно. А плед?       — О, Дьявол, да отвяжись ты уже!       Хольцер цокнула и уселась рядом. Плечам стало теплее. Обмакнуть ручку в чернила — изложить, обмакнуть — изложить…       — Дай мне сосредоточиться, я тебя по-человечески прошу! — взъерепенился Хельге, когда Ида громко зачавкала.       — Ну фто?! Я ж ни шо!..       — Ни шо! Я тебя сейчас выгоню! За порогом доедать будешь!       «Цитату переписать… Чудно, полдела уже сделано! Добавить что-то от себя? Речь получилась сумбурная, надо править. И первую часть ещё разок проверить… Так, ладно, не отвлекайся! Потом, всё потом.»       — И зачем мы вообще тут с Флоком?.. — пролепетала Ида, когда Хельге приступил к редактуре. — Отправил бы нас по кроватям и не мучил.       — Расчёт был на то, что вы помо-о-ожете… — облизнул губы Хельге. — А не на то, что все трое от усталости скопытятся. Можешь идти, если хочешь. Я сам доделаю.       — А какой смысл?! Тут спать-то осталось… час, наверное, от силы. Ты глянь — светает уже.       Хельге оторвался от тетради, и у него перед глазами всё поплыло. Небо пыльное, тёмно-сизое, разметало уголь ночи по закуткам пропахшей сыростью комнаты. Защебетали первые птицы, в щели толстых подошв задувал сквозняк.       — И правда… светает. Сколько ж мы тут просидели?..       — А я тебе что говорю?       — Ну так ты хоть часок сходи подремай. Или тут приляг. Чего маешься?       — Не-а, — замотала головой Ида. — Я с вами побуду. Ты, кстати, не проголодался?       — Немного.       — Будешь картошку?       — Откуда?       — Я в столовку забежала, пока за пледом ходила: жрать захотелось страшно. Это со вчерашнего остатки. Будешь? Я на всех взяла.       — Ну давай…       — Почистить?       — Да, пожалуйста. И спасибо. А мне тут чуть-чуть осталось как раз: последний раз сверюсь, и можем закругляться.       — Отли-и-ично! — потянулась Ида. — Флоку тогда завтра покажем. Да, Флок? Ладно, отдыхай, пока дают… — зевнула она и поправила сползший с плечей Флока плед.       — Надеюсь, ему понравится. Самому бы ещё понравилось… Наверняка на сонную голову текст кажется лучше. А на трезвую перечитывать буду до посинения. Сейчас это так… набросок. Ложиться не стану, иначе на построение хер проснусь.       — Зато тебе хотя бы не на дежурство…       — Совсем поехавшая, что ли? — вытаращился на неё Хельге. — Ты зачем помогать согласилась, если тебе на дежурство заступать?       — А что такого? Зато весело! Ты мне, правда, так и не дал нормально поработать, но всё же. На выходных отосплюсь, не переживай — пятница скоро.       — Умна — ни дать ни взять… По жизни бестолковщину какую-то разводишь.       — Ты и дальше на меня брюзжать будешь или всё-таки дашь писанину свою заценить?

***

Шесть месяцев до Дрожи земли

Позор власть имущим: голос народа против насилия

      В небольшом городке, где жизнь течёт спокойно и размеренно, произошла трагедия, которая всколыхнула общество. История Марьяны Лавринович заставит вас задуматься о том, как легко может быть разрушена жизнь простого человека, оказавшегося на пути безжалостного насилия.       «За что?» — спросите вы.       «За что?!» — спрашивают Марьяна Лавринович и её дочь Верена.       Человек, поведавший нам эту историю, пожелал остаться анонимным. 29 июля в Рокштедте, в вечерний час, Марьяна стала жертвой зверского нападения. Неизвестный надругался над ней, а когда женщина попыталась оказать сопротивление, была жестоко избита. Домой она вернулась с ссадинами и гематомами.       Далее со слов очевидца:       «Я следующим утром на работу пошёл и увидел Марьяну. Глаза от слёз опухшие, руки в синяках… Все видели, как она страдала, и все знают, что с ней сотворили за непослушание! Когда Марьяна много говорить стала, то её в тюрьму упекли. Дескать, лжёт она всё, клевещет. Суда ещё не было, но выиграть его мы уже не надеемся: со страшными людьми воюем. Марьяна сильная женщина, в сто раз сильнее отморозка, который над ней надругался. Дорогие сограждане, услышьте нас! Такая беда может приключиться с каждым! Если не выдавить эту заразу сейчас, то завтра похожая история может повториться с кем-то другим! Поберегите своих жён и дочерей!»       Преступник, совершивший насилие, не просто безжалостный человек, но и полицейский, который обязан защищать наш народ, а не угнетать. Эта ситуация поднимает важнейший вопрос: как далеко зашли те, кто избрал служение обществу? Можем ли мы рассчитывать на справедливость сложившейся системы, если жертвы остаются без защиты, а преступники упиваются своей безнаказанностью?       История Марьяны — не единичный случай. Сколько подобных историй не попало на первые полосы газет? Мы должны объединиться, чтобы добиться правосудия. Крики о помощи пострадавших должны быть услышаны. Позор властям! Позор полицейской диктатуре! Свободу Марьяне Лавринович!       Кричите громче, кричите во всеуслышание:       Мы имеем право на спокойную жизнь без страха перед насилием. Вместе мы — сила! Мы — один народ! Мы имеем право на спокойную жизнь без полицейского произвола!

***

      — Хм… Неплохая статья, Хельге. Всех столичных на уши подняла — такую суматоху навели! Ну молоде-е-ец… В жизни бы не подумал, что твоих рук дело.       — Спасибо, отец. На самом деле, мне очень подсобили товарищи: я сочинил, а они дополнили. И журналисты приукрасили кое-где да лишнее отсекли. В общем, коллективная работа вышла.       — Хвалю. И тебя, и товарищей.       — И правда, статейка ничего… — почесала подбородок матушка. Прищурилась, вновь пробежалась глазами по тексту. — Ты знаешь, что я обычно к новостям равнодушна, но вот это… — Мама провела указательным пальцем по бумаге. — Это хорошо, очень даже. Цепляет. Чувствуется… так сказать, дух, настрой.       — Определённо чувствуется, — согласился майор Штрасс. — Поэтому я удивлён, что её вообще допустили к печати. Ещё и тиражом таким крупным разошлась… Просто удивительное везение.       — Ну, как оказалось, подкупить издателей не так уж и трудно. Тем более, что они и сами рады Закклаю поднасрать.       — Хельге! — возмутилась мама. — Понахватался дури!       — Прошу прощения…       Служба в Гарнизоне приучила Хельге не стесняться в выражениях: сделала из некогда покладистого и сдержанного парня хамоватого наглеца. Деревенские за языком следили мало, вот Хельге от них и не отставал — вписался в коллектив как влитой! Разумеется, он не позволял себе сквернословить при старших. Иногда, конечно, прорывалось — особенно в менее официальной обстановке, — и Хельге очень этого стыдился.       — Не выражайся, пожалуйста. И что, хочешь сказать, что ты… взятку им дал? — строго вскинул бровь отец.       — Да нет, не я. Я даже в лицо этих людей не видел, только статьёй занимался. У меня-то откуда такие знакомства?       — И кто ж это у вас такой блатной?       — Да парень один из Гарнизона. Перевёлся к нам недавно. Но важно не это. — Хельге прокашлялся. Немного переживал: под кожей что-то зашевелилось, в панике заклокотало. — Слушай, я… Я хотел попросить тебя о помощи.       — Весь внимание.       — Не мог бы ты как-нибудь припугнуть полицейских, которые могут нагрянуть к нашим друзьям в издательство? Обеспечить какую-нибудь защиту?       — То есть ты сначала сделать решил, а только потом меня предупредить? Ты погляди, затейник какой…       — Извини, — сконфузился Хельге. Нервно затопал пяткой по паркету. — Надо было момент не проморгать. Я бы никак с тобой не пересёкся, при всём желании.       — Хельге, ты ведь у нас смышлёный малый. Чго ж так недальновидно поступаешь? А отцу теперь разгребать…       — Так я и не настаиваю! — оскорбился Хельге. — Это была обыкновенная просьба — я не требую решать за меня проблемы. Было бы и у меня такое влияние, как у отца, я бы вообще язык на привязи держал!       — Нет, Хельге, ты сделал всё правильно, — вступился отец. Матушка принялась увлечённо разглядывать висящие на стене картины собственного сочинения — словно ничего не услышала. — Дорога ложка к обеду. Некоторые решения приходится принимать своевременно — это полезное качество. Но мне всё-таки интересно, как ты планировал уладить этот вопрос в случае моего отказа?       — Ну… Ребят, скорее всего, уволили бы. Весть уже не остановить: по всему городу разлетелась, а вот парней в любой момент скрутить могут. Они знали, на что идут. Просто хотелось как-нибудь отблагодарить их за помощь.       — Это можно устроить, — кротко улыбнулся отец. — Что до Лавриновичей… Надо архивы поднимать: смотреть, кто в тот день на посту был, кто район патрулировал. Хм… — Он застучал пальцами по столу. — Задачка. С Крейцером договариваться себе дороже. А к кому ж ещё обратиться?.. Думаю, многие согласятся сотрудничать, если сами ещё разбираться не начали. Но рассчитывать на это не приходится: у них там вечный кавардак, как ни спросишь! Попробуем через Тони. Вдруг и правда покрывают этого паскудника? Нужно проверить. Сынок чей-то небось.       — Спасибо тебе огромное. Хоть к ребятам возвращаться не стыдно будет: с хорошей вестью-то оно лучше в разы…       Хельге сделал глубокий вдох, и сердце его заметалось в груди неистовым кручевом, точно злая метель на снежном пустыре. Казалось бы, ещё вчера мужчина напротив читал Хельге книжки перед сном и был ему папой: большим и сильным — вечным героем в глазах восхищённого сынишки. А что сейчас? С большой буквы отец: важный человек, примерный семьянин с серебром на редких височных волосах и тонкой, едва осязаемой сеткой морщин в уголках глаз. И говорили они более не про устремления Хельге в учёбе и не про скорый поход в лес на выходных. Про политику говорили, про сложные вещи.       Про переворот.       Пе-ре-во-рот… Слово это было на вкус слишком взрослым: таким же взрослым, как бесконечный ворох проблем и забот; как горечь пролетевшего детства и кислость быстротечной, но многообещающей юности. Громоздкое, как пята великана в монолите спящих Стен: оступишься — в жизнь не разбудишь…       — Так вот, возвращаясь к моему вопросу…       — Ещё раз: сколько человек вас набралось?       — Будет больше.       — Сколько сейчас? — непреклонно спрашивал отец. — Я бы с радостью вас поддержал, но мне нужны гарантии. Я уже не так молод и свеж, как вы — на рискованные авантюры не соглашусь. Кто ж тебя, заговорщика, потом вызволять будет, если меня в соседнюю камеру подселят, а? С холодным умом надо к этому делу подходить.       — За двести перевалило, — гордо произнёс Хельге. — Весомый аргумент?       — Ба-а-атюшки… А я-то думал, чего новобранцы шушукаются по углам. Вон оно что… Из полицейских много переметнулось?       — Точно вряд ли скажу. Не представляю масштабов: не моя забота. Не поверишь, но этим занимается Ида. Ну, хольцеровская. И ещё парочка человек.       — Идка-то? — прыснула госпожа Штрасс.       — А я почему-то вовсе не удивлён. Я всегда говорил, что она девчонка с харизмой. Умеет так, чтобы всё по её хотению было! Зубы заговаривает мастерски.       — Не перестаю удивляться тому, как время быстро летит… — Матушка перебирала лежавшую на столе кружевную салфетку и тяжело вздыхала. — Детки-то совсем взрослые стали. Только недавно в песочнице дурачились. Было же такое? Куда ушло?.. Теперь играются в песочнице побольше — глянь, что затевают.       Хельге родительской ностальгии не разделял. Взгляд его был устремлён далеко вперёд: туда, где он вырос из бледной копии именитого отца и стал кем-то — единицей. Необязательно весомой, но единицей. Туда, где общество наконец признало его труды; туда, где мечты соприкасаются с явью по швам. Родители оглядывались назад, и ничего тут не попишешь. Украдкой назад оглядывался и Хельге — краешком глаза искал Петера, но всякий раз цеплялся лишь за призрачную дымку видений из прошлого. Старые вещи. Мёртвые вещи. Вещи-воспоминания: забытый в тумбочке плетёный браслет, купленный на ярмарке; пропахшая терпкостью сандала и пота рубашка (мама так и не решилась её постирать); заметки на тетрадных листах — мелким-мелким почерком, что плясал над строками, словно играя в скакалочку, и молчаливая гитара. Со смерти Петера музыка в доме Штрассов играть совсем перестала.       — Как там у Иды дела?       — Да пойдёт… — Хельге потёр потные ладошки. — Привет вам передавала, кстати. Вы же виделись с ней недавно. Ну, относительно. Чего сами не спросили?       — И ей от нас передавай, — кивнула матушка. — Главное, что всё хорошо. Мы-то спрашивали, но мало ли что: всякое бывает. Вдруг замуж собралась, например, или увольняться. Но Хольцеры бы сказали.       — Да ничего особенного вроде… Всё как у всех — служба.       — Знаешь, ты как будто даже… возмужал, — важно заявил отец. — Я горжусь тобой, Хельге. И Петер гордился бы тоже. Спорил бы сильно, ругался — само собой… Но гордился. Наверняка. Ты уж его не подведи. Не забывай, что сделали эти…       «Твари», — мысленно закончил Хельге.       Когда разведчики возвратились в город, Штрассы отправились в Шиганшину на опознание. Петер лежал в высокой, примятой лошадиной тушкой траве, и не шевелился. Лицо стёртое — голову пробили — и без ног. Ниже пояса ничего не было. Совсем ничего — сероватое, мясное, как заветренный говяжий фарш. По родимому пятну на запястье узнали, у Хельге такое же имелось. Детьми родимые пятна разглядывать было веселей.       «Смотри, у тебя оно на голубя похоже, а у меня на синичку — поменьше!»       Отец громко плакал. Мама заплакала позднее — спустя неделю, когда останки упокоили. Хельге не плакал вообще. Он прожил кончину брата по-другому: поставил удар, зазубрил стих, опрокинул несколько рюмок с сослуживцами и даже не единожды. Блевал дальше чем видел: гадко было. И на душе так же. Только вот душу, в отличие от желудка, наизнанку не вывернешь — так и сгинуть недалеко.       — Если я когда-нибудь его — нас — подведу, то головы мне потом не сносить.       «Хельге, ты маму с папой береги, если я… того. Если совсем уже плох буду. Чего нос опять повесил? Служи по чести и не позорь отца, а там видно станет».       Родимое пятно расплывалось по коже коричневатой кляксой. Признаться, Хельге никогда не видел в его очертаниях голубя, но исправно поддакивал Петеру, который был большим фантазёром и выдумщиком. Вместе с Петером ушли те малые крохи озорства и ребячества, которые были когда-то присущи Хельге. Теперь он не замечал ни пузатых черепашек в дымке облаков, ни причудливых узоров в россыпи родинок.       — Больше никто не пострадает, — заявил Хельге. — Ни от бездействия властей, ни от рук материковых тварей. Никто и никогда.       Глаза у отца намокли: сквозь толстые линзы очков особо и не разглядишь, но Хельге показалось, что сверкали они ярче любого янтаря на свету.

***

      — Я бы ещё чайку плеснула. А вы как? Долить вам кипяточку?       — Мне не надо.       — А я бы не отказался. Спасибо, Джейн.       Жан смотрел недобро. Руки на груди сложил и молчал, как воды в рот набрал. Казалось, будто наедине с чужаками он всегда вёл себя именно так: отстранённо и холодно, как неприступная крепость. Хельге его способ держаться в обществе не впечатлял: слишком много неуместного пафоса. Забавно, но Штефан частенько сравнивал их. В шутку ли, всерьёз — не разберёшь, но Хельге подобные сравнения категорически не устраивали. Самого Жана он, разумеется, уважал, но лишь на расстоянии, потому что общаться с ним было нелегко. Походить на Жана не хотелось, ибо Хельге знал его исключительно с негативной стороны: как человека грубого и временами даже хамоватого. Про Хельге можно сказать то же самое, но с серьёзной оговоркой: он, в отличие от Жана, в своём упрямстве неизменно прав. Иначе и быть не может!       — У Столбового, говорят, замело сильно… — вздыхала Джейн, подперев голову рукой. — А мы вот с Жаном собирались туда за чаем. Ну, и мыльце там неплохое варят.       — А вам зачем?       — У госпожи Кирштайн скоро День рождения. Вот, подарок подыскиваем.       — А зачем аж до Столбового переться? Я слышал, что и в Рокштедте, на Центральной, тоже есть неплохие магазинчики. Город небольшой, но торговля-то идёт.       — Да? Тогда будем иметь в виду. Совсем в этом году ноябрь нехороший: окоченеешь, пока дойдёшь куда надо.       — Да каждый год такая ерунда, — фыркнул Жан. — И метёт, и метёт, и метёт, и метёт…       — Не скажи. — Хельге пожал плечами. — В том году лучше было — не так мерзко. Да и снег ближе к декабрю пошёл.       — А там ещё и годовщина скоро… — отвернулась Джейн. — Тяжёлый праздник.       — Через неделю, если быть точнее.       — Какой же это праздник? — Хельге отставил кружку в сторону. — Столько человек полегло… Траур. И брата схоронили. Что праздновать собрались — неясно.       Битва за Шиганшину закончилась в октябре. В ноябре праздновали потому, что первые двадцать дней траурными сделали: отправляли похоронки, закапывали тела, добивали оставшихся титанов. Словом, было не до победы.       — А что, — поднял глаза Жан. Сталь во взгляде пропала, — брат у тебя там был? Из новобранцев?       — Угу.       — Нашего выпуска? Может, знал его.       — Вряд ли. Он меня на четыре года старше, в Хлорбе отучился — мы оттуда родом. После училища в Полицию на службу заступил, поближе к отцу. Понял потом, что не его, и в Разведку подался. Перед Шиганшиной как раз.       Мама была категорически против перевода Петера в Разведкорпус: вдруг что случится? Посмертный орден это, разумеется, почётно, однако кусок металла не заменит сына. Ошибка родителей была в том, что воспитали они чересчур честных детей: с прививкой от безнравственности, от слова «право» справедливыми. «Защищать народ — дело верное», — посудил Петер и был таков. А после его ухода в груди младшего образовалась червоточина: сначала размером с зёрнышко, а ныне — с грецкий орех.       — Твой брат, наверное, был очень смелым человеком, если решил перевестись к нам перед битвой, — с сожалением выпалила Джейн. — Прости, я даже не знаю, что сказать…       — Можешь ничего не говорить, если хочешь, — предложил Хельге. — Не думаю, что в такой ситуации слова имеют хоть какой-то вес.       Порой в минуты позорного побега от реальности Хельге видел Джейн и, что немаловажно, слышал — этого было вполне достаточно. Отравленный спиртным организм вытеснил из памяти если не всё, то очень многое: пьяные рыдания по Мире и Петеру, вязкость желчи на кончике языка — когда топливо кончалось раньше похмелья… Но Хельге помнил Джейн, что мелькала на горизонте неоформленным пятном: она толковала о чём-то привычным наставническим тоном и ни разу не отказывала в помощи. Неведомо откуда она знала, что и как следовало говорить, и казалась очень неравнодушной. Пожалуй, Хельге мог бы охарактеризовать её как человека, что умеет лечить словом и касаться сердца так, как не может никто другой. Врачеватель без пилюль. Хирург, что режет плоть без ножа, выкорчёвывая гнилые корни голыми руками.       — Да знаешь ты всё, не дури… — заявил Хельге, передумав. — Ты ж речами не хуже портного штопаешь. Просто сейчас это уже неактуально: не болит. Но интересно всё-таки, как ты это делаешь. Кто научил?       Повисло тягостное молчание. Жан устало поглаживал виски, а Джейн водила пальцем по столу, собирая хлебные крошки.       — Я за кипятком, — вдруг бросила она и поспешно удалилась, роняя взгляд.       — Ну и что ты от неё услышать-то хотел? — поморщился Жан. — Чего прицепился?       — Ничего особенного. Так… не понимаю кое-чего. А я, знаешь ли, люблю разбираться, когда не понимаю, вот и весь секрет.       — И что же тебе не понятно?       — Тебе не кажется, что некоторые люди, они как будто бы… — Окончание фразы встало в горле клейкой массой: до чего же безвкусная банальщина. — Не от мира сего.       — Все люди не от мира сего, — скептически хмыкнул Жан. — И хер разберёшься, как там у кого шестерёнки крутятся: по часовой или против…       — Нет, — отрезал Хельге. — Вот бывает смотришь на человека: обычный, есть руки-ноги, по паре глаз и ушей, но умеет делать то, чего не умеют остальные. Я исключительно за научный подход, но если бы верил в существование Богини, то непременно сказал бы так: «Вот он, её пророк». Понимаешь?       — А, так ты об этом… — Жан прокашлялся. — Ты ведь знаешь, что её мать тоже разведчицей была? С очередной миссии не вернулась. А отец погиб во время первого удара в Шиганшине.       — Да ладно? — вытаращился на него Хельге. — Впервые слышу, если честно.       — Ну вот! — воскликнул Жан, точно бы это всё объясняло. — Не забивай голову всякой дурью. Ни себе, ни ей.       — И что это значит?       — Что?       — О чём это говорит? Про родителей её, в смысле.       — Да то, что тебе, сухостой на ножках, надо книжек меньше читать и больше с людьми общаться. — Жан потихоньку закипал — для полноты картины не хватало лишь клубящегося из широких ноздрей пара. — Спустись наконец с небес на землю. Что она такого особенного умеет? «Речами штопает»? Проходила она уже это, болван. Ещё задолго до того, как с нами познакомилась, сечёшь?       — Пожалуй…       Хельге опустил разочарованный взгляд и уставился на мозолистые подушечки пальцев. Сухие, кое-где с нарывами. Плоть у всех одинаковая: у Богини, её пророков, у обычных смертных и даже простейших организмов — не в сравнении с набивкой. Впрочем, чего он ожидал от обыкновенной девушки? Чуда? Исцеления рубцов на лоскуте тонкой души?       Тихонько, не признаваясь в этом даже себе самому, хотелось верить, что есть люди, способные выйти за рамки человеческих возможностей. Такие, что умеют работать с неподвластными разуму материями и видят скрытое. Да, Джейн определённо была другой. Но не настолько другой, чтобы воскрешать мёртвых или предавать счастливому забвению живых. А иного Хельге было и не нужно.       Мозг вновь поймал сердце на горячем.