смерти яркий день

      Миру конец — у человечества нет шансов, Оророну приходит в голову. Он обходит по краю женщину, плачущую и кричащую, слезы смешиваются на ее лице с кровью из царапин, под её ногтями — фрагменты её щек. Рытвины и котлованы ошметков кожи и лицевых костей; рытвины и котлованы земли и равнин вокруг племени, заполненные кусками тел и безымянными руками-ногами. Эффект разложения, мы все умрем, говорят откуда-то слева в легкой безумной безысходности. Под ногами стынет бесконечная липкая лужа чьих-то родственников — жидкая, мутная, похожая на слизь с периодическими вкраплениями неоднородных твердых костей-конечностей. Ну да, он думает, это не тот стерильный ужас бездны ярко-красного цвета, которым их пугают в детстве, это тот, который на самом деле не имеет оттенков, тот, который хлюпающими ботинками — земля пропиталась кишками, влажными и мокрыми, — по скользкой от крови траве, тот, который ядовитым запахом завернутых в саван мертвецов.        Тот, который застывает перед глазами в попытках найти ступню от определенной голени или собрать разорванные по местности обломки ребер. Перед Оророном лежит тело без нижних конечностей и со сплющенным внутрь черепом — что-то бело-красно-желтоватое через трещины вытекает на белую погребальную ткань. Он думает — искать оставшееся непринципиально; он думает — зачем нужны ноги, если никогда не будет головы.       Муалани появляется у столицы к закату, царапины и синяки покрывают её ноги точно также, как и загар. Она говорит, заскочила за курильницей, дома воняет гнилью, и Оророн ей верит; представляет кипящие в горячих источниках трупы; думает — покроет ли палата советников экологический ущерб, станут ли кохолозавры людоедами после того, как выпьют воды с жидкостями разлагающихся тел. Она неопределенно пожимает плечами; помогает отнести носилки с тем, у чего нельзя определить владельца; забирает благовония и несколько свертков из сумки бабушки, приставляет пальцы к виску и прощается. Запрыгивает на свою доску и рассекает реку, как рассекли живот лежащему перед ним мужчине. Под её ногами пузырится морская пена, гнилая кровь умерших и их же несбывшиеся мечты. — Верили одинаково, померли по-разному, — говорит ему как-то между обедом Шилонен, размахивая кувалдой как слаймом-антистрессом, — жизнь несправедлива, смирись и прими.       Смирись и прими стекленеющие глаза утопленников — мутные к восьмому часу в воде, — безруких детей, оставшихся без родителей, ноги, отделенные от тел взрывом — рваный край, разделяющееся на пять слоев мясо, — женщину с расцарапанными щеками. Смирись и прими шестнадцатую модификацию уникального мотоцикла, капитальный ремонт стадиона, новые граффити на скалах клана. Смирись и прими праздничный пир через час после траура, пламенную речь архонта на фоне огня погребального костра, сладкий запах жареной рыбы в мятном соусе с нотками аромата разлагающихся друзей.        Смирись и прими — солнце должно светить вечно, а все остальное неважно. Не солнечные это проблемы: разбираться с теми, кто живет секунду для космических тел. Они не стали бы обсуждать это даже за завтраком — нахмурились и сказали “кто такие люди? с чем их едят?”, и съели остатки цивилизации, причмокивая собственным величием.       Карась хлюпает в рту богини богомерзко, а она тянется за бокалом и толкает очередную пустую речь; “слова не вернут мертвецов”, — говорит праздно, забрасывая в рот виноград.       Солнце садится, лучи скользят по нечетким силуэтам окружающих его скал и гор. Его касания привычно кусаются жаром, дымкой застревают над землей, запах удушливо щекочет ноздри. в голове странно пусто. Также, как и дома, если не считать мертвецкое молчаливое компанейство.       Оророн сложно себя чувствует — девочки, которые учили его целоваться, лежат неровным холмом с сине-черными губами. Вчера они смеялись и пихали ему в рот пепельник, а сегодня огонь обугливает их кости. Три недели назад они вмазывали в пряди семена злакофрукта, а теперь все их волосы пахнут одинаково — немного гарью, немного несостоявшейся жизнью.       Оророн тяжело вздыхает.       Капитано тяжело смотрит. На своих подчиненных, на землю под ногами — неприятный вязкий песок, щебень и глина, — на луну, издевательски подсвечивающую непроницаемый мрак, скрытый под маской.        Оророну кажется, что на него он смотрит иначе.        Смотрит так, как будто бы стоит ему только кивнуть в сторону иктомизавра, Оророн общипает каждую из магических птиц и принесет связку перьев на блюдце с золотым орнаментом. Накроет на стол, как порядочная жена из снежной, вырвет сердце и процедит его в тарелку как немного гарнира. Натертый редис, ягодное масло и ребенок, которого никогда не любили.       “У тебя нет самоуважения”, — сказала бы Ситлали в один из семейных вечеров, подвязывая тряпки, прикрывающие худосочный зад — крашеный фиолетовым лен оставит на рыхлой коже полосы цвета, — но молчит, потому что валяется в полудреме у кучи подушек в углу. Одна её рука — на глазах, скрывая от назойливого света, другой, свисающей с края постели, она едва держит тлеющий недокуренный косяк. Уронит — сгорит вся история клана, записанная на легковоспламеняющихся свитках, не уронит — Оророну придется снова выслушивать её маниакальную веру в свой навеянный пьяной дымкой бред о том, что “распахнулось царство ночи, я видела сотни блуждающих душ”.       Позавчера она схватила его за руки после долгого беспокойного сна с двумя опустошенными бутылками настоек, дыхнула выпитыми сорока градусами и прошептала “я видела, что наш Архонт умрет”. Оророн морщит нос от вони жженого пепельника, отмахивается; наврядли, он чувствует, рыжей суке приказано счастливо жить. Ситлали что-то ему мычит, бренчит деревяшками-украшениями в волосах, как будто бы ей чуть-чуть за двадцать, и никто не видит седые пряди. В такие моменты Оророн всегда думает — хорошо, что она от старости пока не сходит с ума; не мажет стены дерьмом в непонятных узорах; не храпит; не хрустит коленями, когда встает с подушек.       Загадывает, есть ли под маской у Капитано хоть немного седых волос — он, вроде бы, старше бабули, — или тронутых серебром бровей. Есть ли у него хоть что-то под маской кроме вечной темной пустоты — он всматривается за металл маски и надеется, что оттуда всмотрятся в ответ. — Вы не устали, капитан? — он спрашивает, когда подходит ближе.       Хорошо, думает, что у него нет собачьего хвоста — было бы сложно не вилять им, потому что предвестник оборачивается к нему в полном молчании. Вглядывается — или, может, не делает этого, но Оророн чувствует, как в быстром темпе заходится сердце. Представляет, как Капитано окинет взглядом поле сложенных стопками трупов — если попросит, он разложит всех по росту, по цвету кожи, по разрезу глаз и сожжет до последнего зуба, — и скажет: —Молодец.       Оророна рвано дергает от услышанного — от признания своих заслуг. От похвалы, произнесенной не Ситлали в её снисходительно-издевочной манере, а от мужчины, чьей сильной рукой сминались черепа задолго до его рождения, ломались позвонки врагов и срывались скальпы любовников; от рожденного быть воином и следующего пути своих стремлений, понимающего всю тяжесть на его плечах. От сказанных им слов, которые ощущаются как теплая мозолистая рука, упирающаяся между лопаток и подталкивающая вперед.       Вместо этого Капитано выдыхает также тяжело и сложно, как и обычно. Говорит: — Отдыха нет для неупокоенных душ, не должно быть и для нас.       В этом есть что-то неправильное, думает Оророн. Пятьсот лет, заставшие эпоху рабства, и бесконечная война внутри — полное отсутствие выбора и смерть во имя бога. Если бы можно было отказаться, он бы так и сделал, но здесь на чаше весов только только петь про лидера их нации или пить за него в молитве, что божественность подавится хмелем, настойкой или сотнями трупов, намотанных на колеса её мотоцикла в гонке нерациональных политических решений.       Оророн согласно и понимающе кивает — как будто бы согласен, как будто бы он знает с чем. Капитано докладывает ему об умерших фатуи — и Оророну стыдно, как будто бы он может что-то изменить в восьмом часе, как руки-ноги плавают в кипящих родниках, как не могут снять размазанные по камням позвонки от скал, отодрать кишки от крон. Силуэт предвестника закрывает собой отвратительное закатное марево, мелкие застежки и заклепки на пальто стучат друг о друга на ветру, меховой воротник дергается в разные стороны. Он возвышается над ним и Оророн не знает, как себя чувствовать. Страшно и непонятно, потому что фатуи верить нельзя, вера — в целом не то, что следует отдавать так просто, но одновременно ему наконец внезапно становится спокойно. Будто за их спинами не обезображенные поля последствий войны, не отравленные на годы земли и воды, не лежащие по безымянным мешкам близкие и знакомые.        Когда капитано рядом, Оророн чувствует себя по-странному защищенным. Не так, как когда ему помогли убежать от рассвирепевшего завриана, не так, как когда Ситлали учила его смешивать травы и скручивать пепельник в косяк, по-странному иначе — так, как никогда прежде с ним не было.       Как не было большой и трепетной любви, уверенности в завтрашнем дне и родителей.       Их отношения это что-то вроде “знаешь, у меня никогда не было отца", а Капитано всегда смотрит немного слишком покровительски, чтобы это значило чуть больше, чем могло быть. Или чтобы мальчик, никогда не испытывавший теплой отцовской руки, поглаживающей затылок, мог поверить в небольшую иллюзию. Обмануть себя. Оророну хотелось в это верить, в конце концов, родительской фигуры в его жизни не присутствовало.       У него была только страдающая маразмом бабуля и полный клан свободных женщин и занятых вдыханием чакрораскрывающих трав мужчин. В этом были свои плюсы, в этом были свои минусы: первый секс в четырнадцать нивелировался постоянно зассаным бельем лет до шестнадцати, пока он не догадался стряхивать член, прежде чем убрать его в трусы; девочки с клана клеились к нему, как только ему исполнилось тринадцать, но до пятнадцати он думал, что цветы дарят только на похороны. Вместо отцовских нравоучений и крепких похлопываний по спине, Ситлали научила его закручивать пыльцу пепельника и раскуривать ее так, чтобы не вставило резко; он смотрел, как мальчишек из клана цветочного пера учат колоть дрова и держать тяжелое оружие, в то время как ему красили волосы подружки бабушки и учили раскладывать карты. “Мы видим будущее, они работают на настоящее,— они говорили, — мы отличаемся. Оророн, ты не с ними, потому что ты — особенный”.       Я особенный, он думает, пока пытается напрячь мышцы ног, чтобы колени не дрожали. Я сильный, ему кажется, что в глаза предвестнику он будет смотреть с гордостью; предъявляя свои требования и сотрудничая на собственных условиях; доказывая, что он и правда способен на многое. Я абсолютное ничто, чуть-чуть с истерикой приходит в голову, когда в первую встречу с Капитано его голос едва не переходит в фальцет.        Когда они видятся в следующие разы, тот никогда не бывает один. Возле его ног вертятся подчиненные, и Оророн хотел бы занять их место — помогать добиться справедливости, полировать его меч до блеска, стоять рядом в моменты отдыха; учиться и внимать сокрытой силе в надежде, что однажды он сможет стать таким же. — Мне тяжело, — говорит ему Капитано в один из вечеров после того, как незыблемое абсолютное солнце едва не выжигает ему сердце.       Его ладонь в перчатке — острые металлические наконечники, если надавят на кожу, то разорвут до кости, — жмется к накидке там, где ближе к ребрам. Капитано наклоняет голову, вероятно, Оророн думает, рассматривает несколько слоев обугленных тканей формы. По нему сложно понять, что и почему — непроглядная маска предполагает, что никто и не увидит, куда тот смотрит; что подолгу рассматривает; о чем думает.       Будто бы для Оророна это и не должно быть важно, но ему хочется быть особенным. Он скользит взглядом по Капитано тогда — едва не облизывает его неповторимую силу и несгибаемую волю, — широкий разворот его плеч и пристегнутый тяжелый плащ, и ему кажется, что если о чем и думает, то о чем-то важном. Хочется быть таким же; хочется помочь; хочется быть ему нужным.        Тогда Оророн достает из сумки небольшой сверток пепельника в тонкой курительной бумаге. Зажимает между губ, жжет с конца компактным флогистоном, тянет дым в легкие, задерживает дыхание — чувствует, как сухо щиплет у нижнего нёба, как голове становится тяжело-легко, — выдыхает и протягивает косяк.       Капитано без слов его забирает. Их руки соприкасаются — Оророн слышал, как девочки в племени обсуждают подобное с визгом, но он почему-то ничего похожего не чувствует, только холод стальных накладок. Немного разочаровывает, но не так, чтобы слишком. — Хорошая штука, — говорит ему тогда Оророн, — от нее становится легче. Надеюсь, поможет… вам.       С тех пор приносит пепельник через день — Ситлали ему подмигивает, когда не обнаруживает в своих запасах свои же травы, Оророн делает вид, что их не берет, а Капитано каждый раз благодарит сдержанным спасибо. Оророн вздрагивает с того, как мужественно от него звучит даже что-то такое простое, и хочет, чтобы и от его голоса исходила сила.       Капитано периодически зовет его к себе в палатку. Рассказывает о Снежной, скидывает у порога на стул плащ, опускается в кресло, расстегивает звенья замков. Однажды Оророн упоминает, что любит копаться в земле — не закапывать трупы, а выкапывать свой урожай, — и через неделю Капитано отдает ему ящик с семенами иностранных цветов; говорит, что называется на букву п, красиво цветет и в одной далекой стране используется как пряность. Оророн ловит себя на сбивчивом дыхании и думает, хорошо, что колени в этот раз не трясутся.       Каждый вдох, который он слышит из-под маски — причина самому задержать дыхание, и Оророн не знает, куда ему лучше деться — встать у стены, готовым сбежать, как записано родителями в его крови, или пройти дальше внутрь.        В палатке у стены — куска ткани, укрепленного металлическим каркасом, — стоит небольшой ящик, к нему придвинут точно такой же; в центре комнаты, у основной подпорки, деревянный подбитый стол, на нем — чертежи и схемы, какие-то предметы и письма; у противоположного угла за полупрозрачной шторкой — немного вражеской любви к приватности, — одноместная, но широкая кровать. На покрывале тонкий слой пыли, постель будто бы никогда и не расправляли, как положили — пару раз для приличия и не больше.       В голове у Оророна застывает восхищение и сказанное ранее “нет нам покоя”; перед глазами — воображаемые картинки-представления Капитано, движущегося к своей цели. Ты жалок, сказала бы Ситлали, завидуешь фатуйцу, но её здесь нет, и он чувствует себя потеряно-свободно чуть более, чем обычно — гнилые и мягкие яблоки с земли слаще, чем зеленые и свежие на ветках. Оророн знает это точно. — Свертки, которые ты приносишь, и правда помогают, — выдыхает Капитано. его глубокий голос будто бы звенит вибрацией на костях, но не так, чтобы неприятно.       Он сглатывает слюну. Бездна под маской не сводит с него взгляда, и Оророн думает, можно ли услышать его чересчур громкое сердцебиение, но лучше так, когда в него всматриваются, чем отворачиваются вовсе. — Я рад.       Оророн садится ближе, на подлокотник кресла. Такими вечерами Капитано обычно рассказывал ему истории своих путешествий или то, что происходит за пределами отрезанного от внешнего мира Натлана. Оророн знает, что его могли бы обманывать, но отчего-то хотелось верить и в устройства для перемещения по воде, и в холодные, маленькие льдинки, падающие с неба круглый год, и в“на моей родине тебя бы, скорее всего, убили при рождении за грешные глаза”.        Иногда с ним делятся сложными и непонятными вещами. Однажды Капитано отклоняется в кресле назад, его длинные черные волосы скатываются с плеч, приподнятая вверх маска оголяет кожу шеи и нижней части лица — такой же черной, бугристой и покрытой язвами, волокна мышц, оставшиеся от западающей щеки, оголяют желтоватые зубы, тянутся от потемневшей каемки кости на скуле до высохших отсутствующих губ, — между металлическими накладками указательного и среднего пальца он зажимает наполовину раскуренный косяк; запах жженого пепельника щекочет слизистую носа; его плечи медленно двигаются вверх — вдох, и вниз — выдох. Капитано тянет дым внутрь корнем языка — наверное, Оророн думает, со сгнившим лицом иначе и не получится.       Он говорит тогда что-то про невозможность умереть, тела товарищей и боль в сердце; про грех, который они все несут, и как бы он хотел смерти божественности; покоя; конца войны. Оророн не удивляется — Ситлали тоже бредит, если забьет слишком плотно.        В конце концов, это не важно. Что имеет значение, так это то, как ему бы хотелось, чтобы такой, как Капитано, был его отцом.       Оророн опускает руку на его бедро — неловко и нелепо, но сложно держать руку твердой, а дух уверенным, когда под ней пятисотлетнее проклятие и сила,которая стоит против божественности; его ладонь холодная и потная — от нервов и стресса, но под ней нет тепла человеческого тела — только твердый лед. Опешивает, Капитано разворачивается к нему своей маской и вглядывается бездной. Или не вглядывается, Оророну сложно понять по отсутствующему лицу. — Ты никогда не показывал свое лицо полностью. — Людям такое не нравится.       На языке проситься поспорить, но подступиться нечем: сказать “я не человек”, а потом получить осуждающий насмехающийся взгляд, потому что даже в голове это звучит глупо. Перед Капитано хочется казаться умнее и лучше, чем он есть. Даже если это и не так. — Не пытайся, — он говорит внезапно, — гнилая плоть не может отозваться на прикосновения.       Оророну хочется быть ближе. В племени всегда так делают после сложного дня — делят тепло человеческих тел в прикосновениях после холодных трупных конечностей и ледяных объятий бездны в боях. Немного сидят у костра, недолго танцуют; обнимаются, когда засыпают, целуются, оттягивая зубами друг-другу губы. Оророн вспоминает девчонок и парней, с которыми практиковал традиции миктлана своим семнадцатым летом — их горячие руки на его бедрах тогда, их окоченевшие тела сейчас.       Он заводит руку за кромку брюк и трусов капитано, касается тела. Обводит пальцем твердые наросты проклятия, цепляет кончиком ногтя тазобедренную кость, шершавую и рыхлую, чуть-чуть давит на затвердевшее сухожилие. Обхватывает ладонью член, в его руках он отдает холодом. Мягкий и вялый, он легко проминается под прикосновениями.       Оророн стягивает брюки вниз до колен.       Язвы и синяки тромбов покрывают всю поверхность иссохших до размера двух фаланг яиц, почерневшая плоть легко умещается в ладонь. Темно-лиловыми пятнами покрыты остатки лопнувших когда-то гноем вен. Оророн мнет тонкий член рукой, сжимает у основания, но он остается все таким же холодным и мягким.       Капитано кладет ладонь на его волосы и нежно гладит по затылку; по спутанным волосам, их аккуратно прочесывая, пропуская между пальцев. Он бы улыбнулся, если бы мог — Оророну так кажется. — Я же говорил, что проклят, — доносится из-под маски. — Бессмертие не значит, что тело перестает стареть.  — Было больно? Ну, гнить?       Капитано незатейливо продолжает перебирать его пряди. Вздыхает, снова тяжело и сложно, и Оророну хочется головой разбиться, чтобы понять, что это значит. — Несколько лет, — он тянет, — сначала я сох, как старик, потом, когда мне было ближе к двухста, сосуды истончились и плоть начала гнить без крови.        Оророн кивает и молчит. Смотрит на то, что должно было быть головкой с четыреста лет назад, и ведомый интересом, прижимается к нему впритык, целует его влажно и мокро — игнорирует отвратительный выворачивающий запах, — прежде чем обхватить губами и всосать с хлюпом внутрь. Член, маленький и сухой, проскальзывает в теплый рот, языком Оророн прижимает его к небу, царапая шершавыми кусками небо.        Потом чувствует вкус свернувшейся крови, застарелого мяса и гнили. Давит рвотный рефлекс, отстраняется и грудь заполняет кашель. Тошнит, вкус остается на верхнем горле, спазм сводит трахею. Он старается проморгаться и прийти в себя, но в конце концов, у него ничего не получается.        Все равно, что взять в рот у трупа, вертится в голове. Капитано заботливо протягивает ему стакан воды и сверток жженого пепельника. — Этому миру приказано умереть в похожих страданиях, — говорит ему тогда, смотря куда-то между. Оророн думает, что это очередной непонятный бред; как у Ситлали; метафоры про смерть и проклятия, бурлящие трупы, руки-ноги. Как будто бы это важно. — Но я бы хотел верить, что в этот раз все закончится иначе. Живые должны жить, а мертвым есть, куда уйти.       Косяк жется между пальцев. Зыбкая картинка перед глазами плывет, но Оророн все равно старательно всматривается в тьму, там, где должны быть глаза, — ты в бездну, и бездна в тебя. Кивает, как будто соглашается; как будто понимает.

***

      Через месяц вспоминаются слова Шилонен в тот день, когда они жгли трупы и ничего больше. Холодные ветра разрушенного города кусаются за кожу также, как тогда кусается знойное солнце; камень под ногами крошится на каждый шаг. Он проходит несколько лестничных пролетов и останавливается перед последним поворотом.       Делает вдох, сложный и тяжелый — теперь понимает почему.       Тело Траина недвижимо сидит на троне. Оророн подходит ближе и кладет ладонь на руку, все также облаченную в холодные накладки перчатки. Дыхание есть — на долю секунды можно себя обмануть, что все будет также, как прежде, — но из-под маски никто не смотрит.        Смирись и прими.