ленивцы так отчаянно не цепляются.

сугуру груб. и в мелочах и в целом. он хватает саторовы руки резко, жмёт запястья до колик в пальцах — лучевая кость тычется в центр ладони, пальцы — до щелчков между суставами. он его совсем не обнимает — обвивает стальной удавкой поперёк рёбер и гнёт грудину внутрь. держит на месте не физически. взглядом, присутствием на подкорке и в самих жилах. он везде. он ведь однажды заменил воздух. сугуру преследует его грозовым небом, молниями-громом или жутко-вязкой тишиной, затекающей в уши до болезненной полноты. но тишина — лишь затишье, после неё ливни по трое суток и свинцовая синева вместо солнца. после неё роскошно-красный урожай на бледной коже. так быть не должно, понимают все, это неправильно, исключая Сатору. сугуру смотрит матовыми глазами. прогоревшими, пепельными, почти что пыльными глазами и помечает. не кукольными пуговичками манит, а новогодними угольками непослушных детей марает. у сатору всё тело в грязных разводах грязных чернильных пятен. он чуждо жмёт плечи к ушам и колени к груди, стесняясь. как проклятая энергия шлейфом тянется и лентами оборачивается вокруг существа, пленяет, связывает и не даёт убежать, так и сугуру в точности повторяет. у него короткий поводок. ему не составляет труда найти сатору после миссии. собственной усталости почти нет: на обратном пути выспался в поезде и неплохо поел в отеле, — только фантомное раздражение в затылке и желание кулаком приложиться о стену. это похоже на злость. это внутри сугуру. замирает в дверях, цепляется взглядом за фигуру, мажет по зазорам в одежде, тонким голеням и запястьям, по беззащитной шее, ушам, щекам. по длинным пальцам на чужом плече. он щурится, заостряя взгляд. почти кровь пускает. сатору жалуется на бессонную ночь, лопнувший в правом глазу капилляр и низкое давление. на невкусные сладости в киото и йокогаме, на плохую погоду, постоянные дожди в горах, чувствительное зрение и обоняние, на потерянные где-то в азии носки, шарф и рубашку, на неплотные шторы. шоко закатывает глаза с улыбкой, редко вставляет саркастичные комментарии. головой лежит почти на груди, телом к телу. сатору же тараторит без умолку. лёгкий на шутки, весёлый на слух, ребяческий, искренне возмущённый тоном. он жестикулирует лишь одной рукой и притопывает в глупом раздражении. они выглядят просто ахуенно. шоко подтягивает ноги к груди, зажимая чашку, чтоб не стыла. в общаге не холодно только если не ходить в таких блядски коротких шортах. сугуру кусает изнанку щёк. — на, хлебни, давление поднимется. она протягивает ему кофе, чуть поворачиваясь. другой рукой подпирает подбородок и смотрит внимательно, как-то выискивающе, дотошно и тревожно под поволокой кошачьей лености. пялится. у сугуру не ревность — шоко не конкурентка, шоко не нравится сатору (в любой трактовке), шоко — подружка, но не один и единственный друг. у сугуру внутри тихий шёпот «поздно» — и совсем немного зависти. — верю, как врачу. сатору подозрительно косится, щурится, артистично и живо сдвигая брови, суживая глаза. король драмы, — сугуру бы цокнул. сатору опасливо нюхает, затем отпивает и сразу скрючивает гримасу. он ненавидит горькое, а она всегда делает без сахара. почему согласился. почему коснулся. почему без бесконечности. — ты всегда хлещешь виски с кофе? немного закашливается и возвращает чашку. от алкоголя его ведёт моментально, но сатору, кажется, и не против — слишком мало возмущения показал. — иногда с колой. она пожимает плечами, и они снова смеются. тлеющий уголёк падает на шоко. воспламеняется. сугуру стучит костяшками по косяку, привлекая внимание и натягивая ласковую улыбку. — сугуру! сатору приветливо машет, но не отлипает. лишь хлопает по месту рядом. шоко спускает ноги и оправляет шорты. смеяться больше не хочется: его шаги до дивана ухают, как сапоги палача. он смотрит прямо и свысока, следит пристально и мысленно заносит топор. гордо всходит на эшафот. шоко отвечает, не тушуется, но подбирается. с ним разговаривать глупо (особенно если ты не сатору), поэтому нейтрально молчит и думает. она видит, как стрелки судного дня гето всё ближе к взрыву. слышит щелчки механизма в его безумном и чуждом взгляде. чувствует холод, застывший на чужой коже, и вулканический жар, льющийся через край. губительная сингулярность. он весь — весенняя река. лёд трескается и что-то, копившееся под ним всю зиму, поднимается к поверхности. всплывает многочисленными трупами. до блевоты отвратительное зрелище. она догадывается о настоящих, истинных причинах, возможно, даже больше остальных. возможно, даже больше самого гето, потому что врач — работа сложная. хоронить друзей раз в год — просто по-человечески невыносимо. гето обижен. разбит смертью сосуда Великой и, шоко не знает, что у этих двоих ещё случилось, сильно подавлен. разочаровался в чём-то? узнал болючую правду? гето никогда не был мелочным, раз терпит характер сатору, значит ставки сыграли крупные. её утомляет так много рыться в том, о чём никогда не узнает, но иногда — иногда — навязчивые фразы в голове отвлекают от тревоги. она легко давит сатору на плечи, отталкиваясь, и тот чувствует резкость движения. не спрашивает, хоть и зыркает вопросительно. шоко не боится гето, он не опасен (для друзей по меньшей мере. она помнит его вполне человеческий разговор с утахимэ и добрую улыбку для хайбары), дело здесь в другом. других. её в дрожь бросает лишь от присутствия тени, изувеченной мешковатой одеждой, спутанными мыслями и запахом гнили. тени, несуразно растянутой солнцем и, по виду, бездонной. тени не на земле — вместо сугуру. он вежливо игнорирует молчание иэйри, садясь бедром к бедру с сатору. его можно терпеть, но не хочется. нахуй. встаёт с дивана «покурить». она последний раз смотрит на него: зловещая долина вместо человека. в её глазах читаются жалость и осуждение, но не за безумные мысли, планы, убеждения, бог-весть-что, а за сатору. за дорогого ей сатору, который продолжает его выбирать, пока сугуру продолжает быть грубым. сатору подрывается догнать шоко, когда голосом не дозывается. это странно и глупо и почему у неё был такой взгляд? он не видит сугуру — не смотрит — и не понимает, что случилось. не наивность, просто слепая вера. неверие, что теперь всё так. сугуровы ладони сжимают его собственные, обволакивая в тепло и родное присутствие, привлекая к себе внимание. надежда. растерянность. обида. — ну и ладно. плёнка беззаботности сходит, как туманная дымка с утра. сатору вздыхает и на долгие — бесконечные для сугуру — секунды прикрывает глаза, сдаваясь. на самом деле он так устал. сейчас, не притворяясь и не выдавливая смех, не думая о глупых и бессмысленных вещах, не делая вид, что всё, как раньше… сатору больше не переживает. падает головой ему на плечо в мгновение и зарывается в густой запах тела. сигареты, хлопок, неразборчивое из отеля и поездов и, точно, немного от проклятий. затхлость, влажность, страх. сигареты напоминают шоко и что, в отличие от сугуру, она пахнет не столько табаком, сколько кофе и уличной свежестью. немного ветром и зимней прохладой даже весной. — она обиделась? о чём вы болтали? сугуру мимикрирует под удивление удивительно легко. он рисует розовыми линиями по бледной коже, бездумно водит большими пальцами по выступающим костяшкам. отвлекает. чуть-чуть нажимает ногтем, и полотно под ними краснеет, как живое. прижимается щекой к белёсой макушке и по-кошачьи трётся. тепло. саторово тепло верно пробирается в него по ноге, рукам и крепкой шее. мало. — нфзнф. он бубнит старательно, но оттого не более разборчиво. губами и носом плотно впечатавшись в мышцы плеча. выдохи от слов жарким пятном оседают на футболке. воздух вокруг замирает. сатору чувствует, как погружается в желе и всё вокруг застывает. только сугуру, его душа цвета индиго, и подавляющее присутствие остаются реальными. живыми. важными. места для глупых шуток не остаётся. — м? сугуру проводит пальцами по щеке, заправляет волосы за ухо нежно, почти трепетно. терпеливо. весь характер сатору, как волосы, нужно просто долго и терпеливо приглаживать, приглаживать, приглаживать, пока не станет идеально-покладистым. пусть сугуру понял это недавно, он уже преуспел. сатору уставше медленно перебирается к тому на колени, прижимается правильно-тесно. впивается острыми коленками в бока, длинными руками обхватывает торс и сжимает ткань на спине в кулаках. ёрзает всё ближе, ближе, пока грудью не слипается с грудью и не чувствует привычную тяжесть на талии. подбородок на изгиб плеча и шеи и бесшумный выдох. такой тихий. угловатый, костлявый, хрупкий и покладистый. сугуру усмехается одним краешком губ, довольно и жадно притискивая ближе. до т̽о͗д̚ж̫и шоко называла их коалой и эвкалиптом, но сатору сопел и настаивал на ленивцах. аргументировал тем, что «ленивцы носят детёнышей спереди, а эвкалипту на коалу вообще плевать. но ты же обожа-а-а-ешь меня, а, сугуру?» и смотрел всегда с лукавыми чертями в зрачках, да что уж в зрачках, весь был воплощением лукавства и озорства. нахальный и игривый. улыбался и заглядывал голубыми радужками в душу, всегда для него одного открытую, выставленную на показ, как картинная галерея. смеялся от банальных комплиментов вроде «у тебя такие чарующие глаза, сатору», «у тебя звёздная кожа, сатору», «ты самый лучший, сатору» — не знаю. всё стало совершенно иным, нежели австралийская шутка. «ты так хорошо меня принимаешь, сатору», «потерпи ещё немного, сатору», «ты красиво плачешь, сатору» сугуру крадётся пальцами под полы висящий футболки, легко царапает камешки позвонков, веточки рёбер и лопаток. методично вверх-вниз. вверх — целует висок, вниз — спускается до скулы. вверх — красная полоса от ногтя, вниз — ладонь скатывается на узкое бедро. вверх — рукой обхватывает поперёк. вниз — второй оттягивает спортивные штаны. сатору не сопротивляется, скребётся подушечками пальцев по спине и протяжно хнычет в шею. усталость свинцом заполняет тело: вместо цитоплазмы в клетки, вместо электронов в атомы, вместо импульсов по нейронам, — мысли же контрастно улетучиваются, оставляя блаженное ничего. всё существо — забитый нерв и единственное желание — раствориться в присутсвии. снять ответственность. пустить на самотёк. забыться. всё тело воет от истощения. сатору знает, что сугуру не вспомнит — сугуру последнее время мало что по-настоящему заботит, — потому хрипит: — дверь. и такая меланхоличная грусть накатывает, что на глазах наворачиваются слёзы. внутри начинает саднить и кровить, будто от свежей соли. глубоко-глубоко, куда сам сатору ни разу не заглядывал и вряд ли вообще захочет, где и так куча всего саднящего, кровящего, болящего, мягкого и уязвимого. шмыгает носом, им же зарывается в волосы на виске. мимикрирует под стон. как поцелуев на шее, этого чувства становится больше, и в один момент он просто не знает, что с ним делать. давит вместе со всхлипом и старается размеренно дышать, не скатиться в бесполезную истерику. запрокидывает голову назад, чтоб не видно покрасневших глаз. сугуру без лишних слов встаёт вместе с ним на руках и уносит в общажную комнату. сатору не хрупкий и не тщедушный — да, похудел за последние месяцы, да, забросил зал и диету, но — кажется — всё ещё остаётся в нормальном весе. сатору чувствует раскалённое железо мышц под пальцами, как оно плавится-перетекает, а после затвердевает под его тяжестью, под костями, несущими весь мир, и фокусируется на осязании. сугуру бросает его на постель, нависая сверху, через голову стягивает футболку, следом сразу хватается за штаны с трусами, срывая и их тоже. губами метит ключицы и яремную впадинку, грудь, ниже, прикусывает сосок, возбуждением трётся о бедро и жарко-дико дышит в шею. сатору едва поспевает за темпом, не следит, куда откидывают шмотки, не вертит головой и почти не моргает, лишь тянется за поцелуем. но раздев полностью, сугуру отстраняется и перегибается через него, достаёт из тумбочки смазку. у них регулярный секс, так что сатору заботится о своей чистоте там. убитую напрочь микрофлору поддерживает опт и не жалуется, пока сугуру остаётся рядом и обещает остаться подольше, после того как трахнет. щелчок крышки. слабый фруктовый запах. тихий шёпот и нежное поглаживание. сатору не хватает сил смотреть. он откидывается на подушку и шире разводит ноги. приглашающе. просяще. сугуру садится между, пробегается лёгким касанием по впалому животу и видным тазовым косточкам сугуру улыбается ещё раз: ему нравится, когда сатору гладкий. фарфоровый точнее, с его-то бледнющей кожей. идеальный, хочется гладить и гладить. проводит пальцами теперь по низу живота, лишь самыми кончиками, вызывая мурашки, по депилированному лобку и скользит мимо члена в ложбинку между ягодиц. смазка уже нагрелась от кожи. вводит сначала один палец, но быстро добавляет второй. растяжение не болезненное, просто дискомфортное — в этот раз перерыв был дольше, чем они привыкли. мышцы поддаются неохотно; сатору сжимается, зажимается, изламывает дугами брови и часто-мелко дышит, поверхностно, выпуская глухие гортанные стоны, которые звучат, как всхлипы. просто сугуру пальцы не останавливает, продолжает начатое и проникает дальше. добавляет третий. разводит в стороны. слишком много. сатору не нравится. он дерёт руками простыни, комкает под собой и в ладонях, лихорадочно мотает головой из стороны в сторону, до онемения упирается ногами в постель. волосы липнут к испарине на лбу, лезут в нос и щекочут щёки. на подушке пятно слёз. визуальное «нет», неозвученное «да». сугуру склоняет голову вбок и думает, что сатору похож на мустанга. природно волевое животное, гордое и непокорное, которое не приручают, а усмиряют, поддающееся лишь лучшим из лучших. сатору перекусывает любые удила во рту и ремни у сёдел, но позволяет сугуру рвать трензелем себе губы. сугуру наконец целует его, и сатору замирает. замирает. замирает. сдавленно стонет в рот, растаивая, успокаиваясь, останавливаясь. даже звук, абсолютно жалкий и чуждый голосовым связкам Сильнейшего, у сатору получается правильным. высоким, звонким и протяжным. сексуальным. скулящим. нереальный во всём, будто в доказательство, что он и правда божество. хранит в себе кометы-вены и синяки-галактики. первое — дар природы: прозрачная, призрачная кожа покойника и артерии жизни, так маняще бьющиеся для зубов сугуру. на шее жилка пульсирует, но без цвета, на руках проглядываются, но без пульса. сугуру кусает все. сатору хнычет и дёргает за волосы. ему впору бесконечность включать, потому что больно, потому что сугуровы резцы, что хищные клыки, режут насквозь и до крови, но он только обессиленно подставляется и гнётся-плавится в родных ладонях. второе же — сугуров дар. «почему не используешь опт?» — кладёт ладонь на щёку. в ответ — растерянное молчание. его ведь ничто и никто не может теперь коснуться; бесконечность всегда в режиме «on» и сам сатору тоже, будто бы, не выключается. то окинава, то киото, то берега китая — куда его только старейшины не бросают. в сутках двадцать четыре часа и сатору не считает нужным тратить их на перелёты. телепортации выматывают. после них тошнит, кружится голова, тремор и в животе неприятный горький узел, который хочется поскорее выблевать вместе с обедом. как коту шерсть. как сугуру проклятия. но сатору упрямо терпит, делает свою работу и с каждым разом справляется лучше. сатору хочет всех спасти. сатору хочет искупить вину. сугуру хочет их уничтожить. и, по случайности, начинает с сатору. он скользит языком в чужой рот дальше, углубляя поцелуй. проходится по кромке зубов, щекочет нёбо и лезет под губу, отвлекая. наконец оказывается в душной тесноте. член ноет, требуя фрикций; сатору не дышит, умоляя подождать. сугуру уже решил. сугуру — очень плохой человек. он проталкивается медленно и неумолимо, дюйм за дюймом глубже и до конца. распирающее ощущение далёкое от приятного. у входа жжёт адски, в глубине искрится болью, и сатору кажется, что не хватает смазки. сугуру подхватывает его под коленями, сгибает пополам — проникновение становится острее и немилосерднее — и начинает двигаться. сатору чувствует, что ему давит на кишки и мочевой в таком положении, что сугуру редко попадает по простате и что сам он долго не протянет. поясница ноет, спину вдоль позвоночника тянет, и хоть это не нестерпимая боль, но такая блять обидная. он всё равно обхватывает лицо сугуру ладонями и тычется в него носом. выпросить поцелуй. объятие. тепло. пожалуйста. его толчки ритмичные, глубокие и грубые. тянущим дискомфортом оседающие внизу живота и под мышцами пресса, отстреливающие выше до солнечного сплетения в особенные разы. сатору инстинктивно дёргается назад, но по-настоящему ссадиться не пытается. сугуру снова его целует, но эйфории больше нет. мягкая плоть и слюни — этого он так хотел? сугуру кончает по-привычному глубоко и долго, размашисто лижет под челюстью, не спеша выходить. прикусывает кожу за ухом, что-то шепчет и хрипло выдыхает, улыбается ему в волосы. сатору возбуждается лишь механически от стимуляции простаты. поэтому когда сугуру тянется к его полутвёрдому члену, он обхватывает запястье и отворачивает голову. не смотреть в глаза. стыдно. за что стыдно? может, страшно? — я не хочу. надо в душ сходить. его слушаются нехотя, также нехотя отлипают. сугуру перекатывается на клочок постели рядом, лицом в потолок, даже не прижимает к себе — «всё равно ведь в душ пойдёшь» и о таком личном сатору говорить ещё не научился. перед глазами ни звёзд, ни луны, сдёрнутой с неба. ему ничего не обещали, он ничего не просил, так смысл сейчас жаловаться. в горле желчь, в глазах песок, в животе судороги. сугуру здесь. сугуру рядом. сугуру дышит. сатору дышит в такт с ним и это лучшее из всех чувств. он узнал это недавно. вверх — хрящи в грудине гнутся, рёбра движутся в пазах; вниз — лёгкие расслабляются без труда и усилий; вверх — кислород мчится на гемоглобине; вниз — под футболкой бугрятся шрамы; вверх — взгляд в глаза. вниз — грязное нихуя. сугуру снова отключается, застывает в пространстве-времени, как соляной столб. однажды вспыхнет гадски, ослепительно ярко, прогорит дотла стремительно и безвозвратно и исчезнет с гектарами жизни вокруг себя. просто и мгновенно, едва ли кто заметит лужу. сугуру так не хочет. сугуру хочет стать тихим океаном. со средой губительной для всех, кроме избранных, с жизнью, дозволенной лишь с его руки — не природы. сугуру всё ещё одет. сатору плевать. он аккуратно обнимает его руками, ногу кладёт поверх ног и котёнком тычется куда-то в плечо-шею. не просит обнять в ответ, просто ластится. всё в порядке. всё могло быть хуже. через пару минут спине станет холодно: голая и потная — лёгкая добыча для сквозняка; сугуру захочет покурить на улице, и по всем случайностям сама вселенная будет против, чтобы они оставались так. поэтому сатору зашевелится, соберёт одежду с пола, возьмёт новый комплект из шкафа, чтобы переодеться, и вяло поплетётся в душ. выйдут они из комнаты вместе, но мыслями сугуру будет далеко, уже где-то в табачном смоге. сатору неловко сожмёт его ладонь у самой двери, то ли утягивая за собой в сторону ванных, то ли просто без слов и неясно прося постоять. замереть с ним ну на секундочку. сугуру изогнёт бровь и даже, наверное, сожмёт ладонь в ответ, сильно и обещающе. когда-нибудь. а пока ему тепло, сугурово недовольство ещё не достигло критической точки и никто извне не ломает натянутую (стеклянную) тишину сатору пользуется моментом. разрешает сердцу удушливо биться. возможно, сугуру и правда груб с ним. а может им всего семнадцать.