Дела клана: истинное наследие

Жизнь Фугаку Учихи, который правил страной долгие годы, клонилась к неминуемому закату. Каждый новый день, начатый в мягкой постели, забирал у него все больше сил, взамен отдавая лишь надежду на тихую кончину. Костлявая смерть стояла у изголовья его дубовой кровати, смиренно ожидая того мига, когда она смогла бы занести над чахлым стариком свою острую косу. Да и сам Фугаку, сделавший за свою жизнь, наверное, даже слишком много, был готов к встрече с ней. Он уже не занимался делами двора, полностью вверив самый мирный остаток своей жизни нескольким суетливым женщинам, что ухаживали за ним. Королева Микото редко заходила в его покои лишь потому, что ее любящее сердце не было готово отпустить человека, с которым она разделила свою судьбу. Наблюдать за его медленным угасанием было страшно. Так, здравствующая королева, ведомая исконно женским уважением к своему супругу, решила вслед за ним отстраниться от дел и провести свою старость за вещами более приятными и милыми для ее стареющей души. Итачи Учиха, старший сын королевской четы, наоборот, не отходил от постели своего отца. — Итачи, — слабым голосом проговорил Фугаку, протягивая к тому свою дряхлую руку, — сын мой, позаботься о той, что любит тебя всем своим существом. Но запомни: превыше собственной матери для короля должна быть его корона. Однажды Микото уйдет вслед за мной, и это будет естественным окончанием ее счастливой судьбы. Но ты никогда... слушай же меня, никогда король не может допустить потери своего трона. Клан Учих всегда держал бразды правления в своих руках, покорно отдаваясь этой нелегкой службе. Именно ты, Итачи, после того, как женишься на достойной женщине, расскажешь своим детям о том, что значит быть Учихой. И я хотел бы умереть спокойно, зная, что история моей семьи будет продолжена моим сыном. Итачи, внимательно выслушав последнюю волю умирающего короля, не смог даже мысленно воспротивиться его словам. Он рос, слыша про то, как должна жить его семья, впитал эти знания с молоком матери, полностью переняв волю того, чьей частью являлся. — Конечно, отец, — с почтением ответил наследник, — огонь традиций нашего клана не будет посыпан пеплом непослушания после твоего ухода. Фугаку благосклонно кивнул своему сыну. В душе его разливалось спокойствие каждый раз, когда Итачи соглашался с законом их общей семьи и обещал беспрекословно оберегать то, что было создано великими предками. К тому же, древнее проклятье всегда враждебного к ним клана Сенджу не давало забыть о том, кто они есть и для чего пришли в этот жестокий мир. — Ступай, сын, — сказал Фугаку, отвернувшись к стене. Каждая минута разговора была мучительна тяжела для его слабого тела. — Пожалуй, сейчас у тебя есть дела поважнее. Итачи послушно откланялся, тихо притворив за собой тяжелую дверь. Несмотря на то, что он рос во дворце и с самого детства готовился стать тем, кем должен, он не ощущал внутри никакого подобия на доброе расположение духа. Потерять отца было страшно, конечно, но если смерть и впрямь была последней точкой жизни любого живущего на земле человека, то правление огромной страной предназначалось не каждому. Итачи испытывал нечто похожее на мучительный страх, сопротивляться которому не было ни сил, ни возможности. Он поддался этому тяжелому чувству, позволив грузу ответственности с размаху прыгнуть на свои узкие плечи. Долг пред семьей не то чтобы душил его — вовсе нет. Просто Итачи, с самой юности будучи человеком восприимчивым к любым переменам, но вдумчивым, с тревожащей ясностью понимал, какие трудности ждут его в ближайшем будущем. Сопротивляться им он не смел да и не хотел, поэтому в конце-концов его ждала единственно верная дорога: преданно служить не только своему народу, но и трону, который так оберегал его отец. Годы в тени короля закалили мужчину. Никто из ныне живущих людей никогда не смог бы упрекнуть его в излишней мягкости или, быть может, в распущенности. Находиться при дворе — испытание, выдержав которое, покорение других вершин уже не кажется мучительной пыткой. Наоборот — правильной целью. Впрочем, во дворце все же был человек, способный понять внутренние терзания спокойного с виду принца. Именно он сейчас, подпрыгивая от тревоги и нетерпения, ожидал прихода Итачи в его покоях. — Как оно? — сходу спросил Саске, как только Итачи с невозмутимым лицом вошел в свою спальню. — Что именно? Если тебе интересно состояние отца, то ты мог бы прогуляться до его опочивальни. Знаю, что вид больного человека претит тебе, но в этой ситуации можно забыть о ребячестве и отодвинуть свои эмоции. — Я был у него этим утром. Ты прав, мне отвратительно и страшно наблюдать за приходом смерти, но порою я вполне недурно справляюсь с собой. Вы ведь беседовали о твоем правлении? Саске Учиха, младший сын короля, давно уже перестал быть тем наивным юнцом, которым был раньше. Сейчас он, во многом благодаря брату, стал куда проницательнее. Хотя они не были слишком похожи меж собой. Итачи был умен, скрытен и изворотлив. Саске был из другого теста, словно бы и не та же кровь текла в его жилах. Саске был не глуп, но превыше остального в нем все еще проигрывалась страсть, присущая молодым мужчинам. Все его действия и помыслы были проникнуты одной лишь ей, в разных формах и облачениях. Там, где старший был сух и спокоен, младший — боек и вовлечен. Итачи, про себя подметив это, лишь грустно улыбнулся и ответил тому коротким кивком. Саске никогда не будет принимать его слова так же достойно. В этом, конечно, была своя прелесть, ведь Итачи поражался, как же дворцовые интриги не смогли запятнать его пламенное сердце, но сейчас ими обоими повелевал страх. И Итачи страшился больше не оттого, что ему следовало готовиться к коронации — он переживал за Саске. Того, кто своей порывистостью мог наломать еще немало дров, искренне веря в то, что делает. Однако Саске вовсе не устраивал подобный диалог, и, не дождавшись полного ответа, он продолжал настаивать: — Давай же, расскажи мне. Наш отец полжизни упивался собственной властью, поэтому я уверен, что и в последние мгновения своей жизни он сосредоточен лишь на ней. Власть, власть, власть. Он не считает нужным обсуждать столь важные вопросы со мной, ведь я младший, но вот от тебя я должен узнать все. — Ты прав, Саске. Отец и впрямь не изменяет своей воле. Уважение к своей династии накладывается на предсмертный страх проклятья, писанного кровью нашего врага. Все то, что я слышал от него, я перенял годами ранее, едва ли научившись говорить. — Не надо так. Знаю, что для тебя это сравнение настолько приятно, насколько и оскорбительно, но ты никогда не уподобишься Фугаку Учихе. Я говорю это только тебе, посмей я произнести такое при дворе, отец бы позабыл, из чьего чрева я появился на свет. Он упрям и жесток. И за все годы своего правления так и не сделал то, что сделал бы я, если бы был наследным принцем и королем. Власть имеет смысл только тогда, когда ты придерживаешься своих собственных твердых моралей. И с тем, что уважал наш отец, я не соглашаюсь. — Но ты не будешь королем, — осадил его Итачи. Он не стеснялся прямоты своих слов, так как знал, что этот факт никогда ранее не волновал струны души своего младшего брата. Он был тем, кого учили править. Саске учили принимать. И хоть он был не самым талантливым учеником, он оставался его братом. Итачи осознавал, что это что-то да значило. — Да, не буду. Но я признаюсь, что думаю об этом, доверяю тебе эти мысли как тому, кто сможет принять меня. Понять — не знаю. Ты всегда был ближе к королю, ты же наследник, и какие бы чувства ни витали меж нами, я знаю, Итачи, какую сторону ты выбираешь. — Саске, не надо из тлеющих искр раздувать целый костер. Ты можешь обжечься. В моей жизни мне не престало еще выбирать между троном и тобой, и я сделаю все, чтобы этот выбор и близко нас не тронул. Поверь мне. Ты знаешь, что я за человек, и только ты один понимаешь мое истинное отношение к сути вещей, ведь мы — единственные у друг друга люди, способные выстраивать доверительные отношения. Молю, чтобы это не сгубило нас обоих, ведь королевский двор не терпит такого искреннего и глубокого проявления чувств. Пожалуйста, думай о том, стоит ли человек перед тобой твоей откровенности. Я — другое дело, но меня трогают волнения о том, что ты можешь быть не сдержан однажды. — Нет, отнюдь, я прекрасно владею собой. И что будет, когда корона опустится на твою голову? — То, что должно было быть, Саске, — твердо ответил Итачи. — Но почему, брат? Зачем все это? Разве вместо безучастной покорности ты не перенял от него волю к свободе, силу его духа и крепость его нрава? Ранее даже вслух говорить об этом было нельзя, но сейчас, что же сейчас... Сейчас, спустя, может, пару дней или недель, ты останешься во главе того, на что положишь всю свою жизнь, Итачи. Как ты можешь вверить себя в колею из безумия, которая ранее и тебе была не близка? Не надо мне лгать, я знаю, о чем ты думаешь, какие слова ты шепчешь в темноте ночи, и какому пути мечтаешь себя посвятить. Итачи нахмурился так, словно слова младшего брата причиняли ему тяжелую физическую боль. Он вздохнул, взглянув на Саске так, будто тому снова оказалось пять лет, и Саске едва удержал себя в руках, чтобы не взорваться гневом от этого бессердечного пренебрежения. Эмоции прямо захлестывали его, но он не хотел в очередной раз дать Итачи понять, что он был прав, нелестно комментируя его несдержанную грубость. — Кровь не водица, Саске. И чем раньше ты это поймешь, тем проще тебе будет принимать то, что ты должен брать на себя. И я не говорю о том, чтобы слепо мириться с положением дел, которое так тебя гневит. Ты — мой младший брат, Саске, и как самый дорогой тебе человек, я готов принимать все то сугубо личное, что ты готов мне отдать. Но как будущий король — нет. У меня нет такой возможности и власти. Большая власть влечет за собой еще большую ответственность, дробить между другими людьми которую я не имею никакого права. Так, пожалуйста, не заставляй меня разрываться между тем, что я должен и тем, чего требует мое сердце. — Ты ведь только что сказал, что никогда не будешь выбирать между короной и мной, — процедил Саске. — Сказал, и я не отказываюсь от этих слов. Но, пожалуйста, пойми, что твое бурное своеволие лишь сеет раздор между нами, не оставляя взамен ничего того, что могло бы помочь тебе или мне изменить традиции нашей семьи. Криками и спорами тут ничего не закончить. А пока у тебя не будет более весомых предложений, я не хочу вновь вникать в этот бесполезный конфликт. Саске, всю свою жизнь готовясь к тому, чтобы взойти на трон, я всеми силами пытался схоронить то немногое, что всегда будет делать меня собой — тебя. Не лишай меня этого права и дальше. — Не надо разговаривать со мной, как с ребенком. Это вздор, Итачи, который в скором времени ты возглавишь. Кому как ни тебе лучше всего знать, что власть и деньги воистину творят чудеса? У тебя есть то и другое. Если ты можешь равнять города с землей, то могу ли я поверить, что ты не сладишь со своим собственным семейством? Не думай, что я зациклен. Просто та ночь... тот опыт, что нам пришлось разделить. Был он счастливым или губительным? — Что ты хочешь услышать от меня в ответ? — Итачи говорил негромко, спокойно. Но Саске знал, видел это в каждом его малом движении, что на самом деле его брата выворачивают эмоции, которые он по привычке пытается держать внутри, чтобы не потерять лицо. — Заставить меня стыдиться? — Тебе нечего стыдиться. Ты был великолепен, — горько усмехнулся Саске, зная, что брат отреагирует на его слова. Так и произошло: — Саске, акт повиновения нашему отцу обратился для меня в акт любовный, полный наслаждения. Я любил эту близость тогда, любил каждый раз после, люблю и сейчас. Но при этом я действительно уважаю твое решение. Если оно стало претить тебе, тяготить или противеть — скажи мне, и мы сделаем вид, что этого не было. Как и должны были в первый раз. Если ты хочешь унизить меня — поздравляю, ты близок к победе. Ты обратил меня в раба чувств и пороков, а сейчас говоришь так, словно я принуждал тебя или... — Это не так, Итачи. Ты не слепец, ты знаешь, насколько я дорожу тем, что имею. Не вопрос морали тревожит меня. Я все думаю о том, стали бы наши отношения такими, если бы не семейный закон? Нормально ли это? Мадара Учиха, верно, был безумцем, раз подписал своих потомков на связи с близкими родственниками. Неужели ты веришь в страшное проклятие? Я верю в то, что впрямь ощущаю между нами. Мы созданы друг для друга, Итачи, и никогда не сможем жить поодаль. Существовать — да, полагаю, сможем. Но вот полноценно жить — едва ли. Чувствуешь ли ты себя околдованным, или думаешь, что мы сами выбрали себе эту дорогу? — Я не могу ответить тебе, что на самом деле произошло тогда меж нами. Влечение я чувствовал тогда не впервые, и ты знаешь об этом. Знал ли я, что все обернется так? Нет. Пошел ли я бы на это, если бы знал, что спустя годы мы все еще останемся в объятиях друг друга? Это было бы крайне эгоистично, но да, Саске. Единожды попробовав, я не могу от тебя отказаться, зная, что тебя также сильно влечет к моей душе и плоти. Если бы ты сам отверг меня, то я бы принял это и жил дальше. Но ты слишком сладок, мой брат, чтобы я собственноручно отказался от того, о чем мечтал так страстно и так тайно. Мои чувства не являются мороком, потому как ровно вокруг них я и выстроил свой характер. Я уверен в себе, так как на своей шкуре испытывал так много, что успел уже детально разобрать настроение каждой моей мысли по отношению к тебе. Все, что я делаю, я делаю лишь для того, чтобы уберечь тебя, Саске. Я счастлив, что прихожусь тебе старшим братом, потому как ты всегда сможешь опереться на меня, не подставляя под удар и свою судьбу. Ты не будешь сидеть на троне, тебе не нужно приносить себя и свои принципы в жертву. Ты всегда останешься собой. Я же, чувствуя так много, не отрицаю того, что в нашем мире существует некоторая эмпирическая дуальность, за чьей чертой хранятся страшные тайны. Это все, что я могу сказать сейчас. Итачи посчитал, что на этом их разговор уже можно заканчивать. Он знал, что Саске придет в самую настоящую ярость, безумный раздрай. Даже искренние признания, что старший вставлял между своих рассуждений, не могли сейчас успокоить брата — так взведен он был. Саске ненавидел, когда его недооценивали, и за годы в тени своего великолепного брата так и не смог примириться с тем, что его мнение не будет первозначно ни для кого, кто знает их положения. И пускай, что Итачи прикрывался благородными мотивами и говорил о его защите — Саске чувствовал лишь позорное унижение, будто бы он остался тем глупым ребенком, который не имеет никаких прав, не несет ответственности. Вдобавок ко всему, какие бы отношения у него ни складывались с отцом — тот умирал, и Саске пытался заполнить свою голову вопросами, чтобы отгородить себя от боли, что вот-вот настигнет его. Итачи видел это в глубине его глаз, в плотно сжатых кулаках и дрожащих коленях. Но Итачи и так сказал достаточно и сейчас у него, будущего короля, было слишком много забот, чтобы спускать все на бесполезные моральные дрязги. — И что, ты готов так поступить с собственными детьми, Итачи? — холодно спросил Саске, когда уже Итачи подумал, что ответа от него не будет. Он почти выдворил младшего брата вон, но тот все же замер подле двери. Не оборачиваясь на замершего наследника, тот продолжил: — Кто же будет тем самым счастливчиком? Может быть, ты сам? С превеликим удовольствием представляю, с каким наслаждением наследный принц потеряет свою душу в твоих объятиях. Или что насчет маленькой милой принцессы? Ей ведь будет только шестнадцать, когда ты пригласишь ее к себе, чтобы стряхнуть пыль со свитка, который в будущем может разрушить ее жизнь. Или ты не хочешь брать на себя такую, уж прости, честь? Позволишь мне пойти на такое? — А ты сделал это? — тихо спросил Итачи, задумчивым взглядом окидывая фигуру младшего Учихи, что продолжал стоять в дверях. — Сделал что? — Потерял душу в моих объятиях. Тогда, когда ты был еще слишком юн для того, чтобы принимать все иначе. Саске вздрогнул и не смог устоять от того, чтобы бросить на Итачи взволнованный взгляд через плечо. Итачи выглядел одновременно разбитым и удовлетворенным, как человек, услышавший нечто, что потрясло его до глубины души, а спустя секунду ввело в состояние эйфории. Он казался ниже, чем есть: так изворотливо он наклонился к полу, чтобы не встречаться глазами с младшим братом. — Ты знаешь ответ.

***

Все то, откуда произрастали их с братом отношения, Саске годами норовился извести из себя: выжечь раскаленным железным кнутом, который способен после себя оставить лишь кровоточащие шрамы; высечь вымоченными в соленой воде розгами и растворить в кислотном паре. Но он справлялся с этим из рук вон плохо. Много ночей Саске провел без сна, перематывая в пленке своих воспоминаний одну и ту же картину: руки, губы, его глаза. Его запах, его вкус, дыхание. Все случилось так, как он и предрекал: их отношения с братом уже не смогли остаться прежними. Как можно забыть ту страсть, что соединяла их тела? Отказаться от пьянящего ощущения полета, когда твой партнер, брат, любовник одаривает тебя лаской, сладкой, как настоявшаяся медовуха? Саске с самого начала знал, что не справится. И пусть когда он был неразумным дитем, ему удавалось оставаться на плаву общественного порядка и не нырять туда, на дно, что затягивает смельчаков в самые страшные глубины. Темные воды его души в один миг подкатили к горлу, и наружу выползло то, о чем ранее страшно было мечтать особенно темной ночью. Саске утоп, привязав к своей груди булыжник с мощеной улицы, на которой раньше разверзалась его судьба. Может ли животное, познавшее вкус человеческой плоти, прожить без нее больше? Мысли тяжелые, крамольные придушивали его каждый раз, когда Учиха пытался отгородиться от них, запереться на ключ, накидывались сверху всем своим скопом и терзали, терзали, терзали. До того горько и сладко это было, что Саске, задыхаясь от стыда и восторга, принимал те жестокие подарки судьбы, отдавая себя на растерзание своему пороку. Грех потому грехом и звался, что человек, отдавшийся на его волю, уже не мог чувствовать себя полноценным без него. Итачи никогда не говорил, почему стал чувствовать то же самое. Порой Саске думал, что брат потакает его нездоровой привязанности, не может отказать ему, а потому приходит ночами и заставляет его молить. И пусть, что старший брат уверял, что страсть, через которую они оба проходили, не была поддельной, Саске, растлевая свое тело, не ослаблял своего безумного страха. Он был зависим от этих ночей так, как в их детстве. Только теперь, думая о том порочном опыте между ними, он корил себя за то, что не осознавал, какой грешный оттенок примут их отношения. Итачи целовал его всего, покрывал своей пламенной любовью, и каждый раз младшему брату казалось, что все это происходит с кем-то другим, будто бы и не с ним вовсе. Не может он ощущать на себе все то, что давал ему Итачи. Кто угодно, только не он. Его душа вылетала из тела и отправлялась в путешествие в те края, где люди познавали сладострастие наедине с собой, тихонько, не причиняя никому вреда и не вынося свои желания на потеху небесным судьям. Он знал, что небеса дают тысячи шансов, но карают лишь раз. И Саске уже пропустил девятьсот попыток, дарованных ему. Хотя краем сознания осознавал, что сам, своими руками довел себя и брата до того, что они начали дышать друг другом, молить, окаянствовать. Он любил, он был любим, и он отчаянно желал и ненавидел все то, что происходит за закрытыми дверями их роскошных опочивален. Запретный плод до того был сладок, что каждая частица его тела изводилась, стенала и скулила, оставшись без того, за что он будет однажды сурово судим небесами. После их первого раза, что был так обжигающе-неловок, задуманный как единичный, их связь только окрепла. Саске гнал от себя подобные мысли, постепенно внушая идею о том, что он с братом — счастливый случай, редкое исключение, в то время как законы их клана в своей основе не имеют железных и важных первопричин. Оно не должно было работать. Было противоестественно, нелепо и грязно. То, что традиция проигралась таким чарующим образом, он считал не естественным течением вещей, а их с Итачи личной заслугой, к которой они продвигались всю жизнь. Проклятие тут вовсе было чуждо. Ведь их близость, плетущая свои сети так давно, только меж ними двумя, не была следствием — она была основой. Он наврал своей матери когда-то очень давно. Саске ведь так и не смог вырасти и побороть свои страхи. Его хватило лишь на их осознание и затмение, придание им иной формы, что так волновала его плоть все это время. Видимо, он никогда не сможет разъединиться со старшим братом. Его мать была чертовски права — он совсем не тот, что его отец. — Ты выглядишь задумчивым, — сказал Итачи, сидящий подле постели. На полу была брошена выкрашенная звериная шкура, поэтому восседать прямо так было тепло и комфортно. Он позволял себе быть в ночной рубахе, лениво распутывая волосы причудливым гребнем. — Я теперь стал чаще тебя таким видеть после похорон матери. — Да? — переспросил Саске. Он сидел поверх ворсистого покрывала сейчас, возвышаясь над Итачи. Саске редко видел короля с такого положения, поэтому разрывался в своих желаниях — прикипеть к нему пытливым взором или отдаться на волю тяжелых дум и мечтаний, поразивших его. — Наверное, так оно и есть. Чем старше я становлюсь, тем больше мне привычнее проводить время внутри своих размышлений. — Мне это знакомо, — кивнул Итачи. — Не секрет, что прожитые годы приносят тебе не только седины, но и чувства, природу которых ты раньше помыслить не мог, она всегда ускользала сквозь пальцы. Я и сам думал, что в шестнадцать или восемнадцать лет я был так мудр, что грехом было бы держать свои думы при себе — хотелось быть более открытым к миру. А теперь уже и ты разменял два десятка, подобравшись к четверти века. Поделишься, что тебя так тревожит? Может, смогу развеять твои заботы. — Король может все, Итачи, — слабо улыбнувшись, парировал Саске. — Если того пожелает. Куда уж там до моих забот. — Все, кроме исполнения своих самых сокровенных желаний, конечно. А мои мечтания ты знаешь. Выкладывай, что там у тебя. — Я думал об... утренней аудиенции, — слукавил младший. — Слова совета одновременно раздражают и волнуют меня. Итачи, тебе почти тридцать лет. Только помысли, что король Фугаку, будучи в твоем возрасте, уже имел за плечами десяток лет на троне и двоих сыновей в придачу. Наш отец скончался почти пять лет назад. Ты до сих пор не женат, не оставил наследника. Сначала шепоток пойдет промеж советников и слуг, а что будет дальше? С возрастом не только лишь седины трогают наши головы. — Удивишься, если я отвечу тебе, что я всерьез занимаюсь решением этого вопроса? — Конечно же, я удивлюсь! Потому что не слышал ничего о твоих смотринах. Такое событие, как помолвка короля, почему-то до сих пор проходит где-то там, вдалеке, не затрагивая меня. Даже если ты решил оставить официальный характер за бортом. Ты что, шутишь? Ты уже присмотрел себе пассию втайне, или просто смеешься надо мной? — И да, и нет. Саске, я помню, сколько мне сейчас лет. И я отдаю себе отчет в том, что от меня зависит продолжение нашего рода. И если судьба сложится нехитро, то именно мои потомки позже встанут во главе нашего государства. Разумеется, я думаю о том, что мне нужно обзавестись супругой и детьми, чтобы обеспечить стране будущее. Думаю — и пока откладываю большее на потом. Еще есть время. — Кажется, я понимаю, что именно не дает тебе решиться на этот шаг. — Понимаешь. Но нет той горы, через которую не сможет перебраться терпеливый и изобретательный путник. — Я уже предлагал тебе способ, который поможет избежать того, что так страшит тебя, — глубоким голосом произнес Саске. Он сел на край кровати, выставив свои худые бледные ноги после брата, своего короля, который по-прежнему уделял больше внимания своим локонам, нежели их беседе. — Но ты лишь высмеял меня, стоя на том, что не можешь расстроить древние скрепы, стоящие у истоков нашей семьи. — Разворошить былое несложно, Саске. Сложно на месте пепелища построить то, что будет держаться так же крепко и стойко. И то, придет время, когда труды, быть может, всей твоей жизни снесутся беспощадным потоком перемен. Кто знает, что придет на наше место. Наша сила в верности, младший брат. И мы будем никем, если отвернемся от нее. — Я останусь при своем мнении. Я глубоко уважаю тот труд, что ты делаешь ежедневно, преклоняюсь пред твоим титулом и пытаюсь уважать и твои человеческие черты, которые уже почти тридцать лет тебе присущи. Стало быть, ты никогда не изменишься. Верность, — горестно хмыкнул Саске, — не гибкость. Итачи, наконец, отвлекся от методичного расчесывания волос. Его лицо было красным, словно он выпил полкувшина вина, хотя Саске знал, что в его крови не было алкоголя сегодня. Не успев обдумать эту неловкую странность, Учиха-младший оказался сбитым внезапным вниманием брата. Итачи отложил гребень и приник к его ногам. Его руки, даже подле спального ложа, были увешаны тяжелыми перстнями, и сейчас Саске чувствовал их вес, прикоснувшийся к его открытым лодыжкам. Итачи обнял его колени так, как никогда не должен был. Снова. — В последнее время я уделял тебе так мало внимания, — произнес мужчина, баюкая свою голову на сомкнутых коленях младшего брата. Волосы, словно шелковые ленты, распались по его плечам и заструились вниз, к ступням Саске. — Но знай, младший брат, что верность, над которой ты потешаешься, всегда приводит меня туда, где я и должен находиться. Король подле твоих ног, словно бродячий пес, мечтающий о твоей ласке. И где бы ни было мое тело, чем бы ни был занят мой разум, мое сердце, Саске, всегда будет с тобой. Даже если порой мне приходится поступать так, как тебе не нравится. Иногда Саске сомневался в том, что был прав, стоя на перекрестке судьбоносных выборов и решений. Жизнь — череда событий, которые переливаются из одного в другое, принося за собой внутрь серых дней пеструю вереницу из чувств и последствий. Итачи, при всей своей вылизанной строгости и напыщенности, был очень эмоциональным человеком, просто умеющим хорошо собою владеть. Саске был слишком близко, поэтому говорил об этом наверняка, зачастую он был свидетелем того, как с его великолепного короля слетали все маски. В одном лишь он уже давно перестал сомневаться: что бы ни произошло в огромном внешнем мире, их с братом отношения, пронесенные через года, не в состоянии разрушиться. Все его дороги вели к Итачи. И Саске понятия не имел, есть ли тут место у дрянного проклятия, или он сам, настолько испорченный этой любовью, творил историю. — Итачи, — мурлыкнул Саске, с теплотой и отдачей реагируя на ласку. Его руки вплелись в распущенные волосы и пригладили их у корней, — я принимаю твое сердце, как бы мне ни было тяжело с ним. Ты знаешь ведь, что свое я отдал тебе еще задолго до того, как обозначил природу отношений между нами. Они целовались до поздней ночи, и Саске провел уже, кажется, миллионный раз в покоях короля, трепетно баюкая его обнаженное тело возле себя. В одном он был уверен как никогда: рано или поздно Итачи сдастся. Он был в страшной томительной зависимости от того, что предоставлял ему Саске, кем он был для него, и как бы король ни открещивался, сколько бы масок ни надел, ни выстроил стен — Саске знал, что истинно Итачи соглашается с каждым его словом. Младший брат, знающий, что не будет занимать престол, был куда менее подверженным ответственности человеком. Многие вещи он мог понять, простить или не замечать, потому как для себя особенным образом выставлял приоритеты. Итачи Учиха не мог позволить себе такой роскоши, даже на словах одергивая протесты своего брата, не давая им разгуляться вдоволь. Но Саске знал, чувствовал каждой клеточкой своего тела — Итачи его понимал. И хоть тот не делился своими мыслями вслух, Саске подозревал, что его брат, его король ищет способ переписать историю так, чтобы его будущие потомки не чувствовали на себе того гнета, что пронес сквозь целую жизнь он. Итачи лгал, манипулировал, искусно менял тему, чтобы не дать младшему брату распахнуть глаза и узреть то, что ранее было скрыто — он начинал сдаваться. Грубостью или нежностью, упрямством или покорностью, Саске влиял на него сильнее целого света. Итачи надеялся, что сможет удержать себя в руках, превыше своих собственных интересов ставя корону, но никак не мог допустить того, чтобы и младший брат увидел в нем это — иначе было бы уже слишком поздно. Жаль, что Итачи, уважающий свои семейные традиции король Итачи Учиха, так и не заметил, что его маленький несмышленый брат вырос во взрослого мужчину. А тот никогда не собирался сдаваться.

***

Саске всегда ненавидел совет в том виде, пред которым восседал сейчас: кучка набитых титулованных идиотов, которые стелются в его ногах так, будто действительно рассчитывают на то, что однажды он снизойдет до них своей милостью. Старейшины, которые сейчас заняли посты своих дедов и прадедов, редко когда высказывали вещи, с которыми Саске соглашался. Порою он забавлялся, краем уха слушая бессовестную муть, истинной целью которой являлась хитрая налоговая махинация, а после уверенно делал вид, что принял эти гадкие слова за чистую монету. Наблюдать за восторженным и ядовитым лицом того или иного господина было потешно, так как в конечном итоге Саске поступал так, как и хотел изначально — по-своему. И вид уже отнюдь не такой веселой рожи на следующей аудиенции вынуждал его издавать короткие смешки. Но сегодня ему пришлось особенно тяжело. Мысли, как мыши в крупе, швырялись из стороны в сторону по его черепной коробке, с трудом складываясь в единую цель. Постоянно прерывались, скользили, и ничего в этом проклятом утре не могло развеселить его. Саске рассеянно думал о том, достаточно ли утеплены королевские конюшни, не снять ли с должности главного управляющего и сколько мешков риса необходимо на обеспечение целого замка со всеми его обитателями. — Ваше величество, — прервал его мысли главный советник, обратив ему напрямую особенно тревоживший его вопрос. Его речь была негромка и спутана, поэтому Саске вскоре вновь перестал понимать, что от него хотят. Сосредоточенностью он никогда не отличался, а вот своенравностью и нестерпимым желанием переменить все по своему подобию — вполне. Эти черты Саске не растерял, даже будучи взрослым мужчиной. В чрезвычайно расстроенных чувствах завершив совет, который под конец отзывался лишь болью в висках, он постарался поскорее убраться вон, чтобы дообеденное время уделить на то, что было ему важнее. Если ранее Саске был не самым открытым к миру человеком, то теперь и вовсе закрылся в себе, доверяя свои отчаянные горькие мысли лишь старинным треснутым зеркалам в кованых рамах: никому другому он более не был близок и интересен. С трудом осваиваясь в новой роли, для которой никогда не был готов, мужчина чувствовал, как все то хорошее, что он оберегал ранее, мутной водою растекалось под его пальцами. Собраться и действовать строго, но справедливо, не получалось у него вовсе. Торговые пути обрывались на середине, военные походы прекращались, едва ли оказавшись у границ, а заверенные печатями бумаги рвались в его руках, словно по волшебству. Все нутро Саске отвергало его положение, и только горячие болезненные обещания, данные перед самой коронацией, не давали ему кинуться в омут отчаяния с головой. Саске знал, что сможет обнаружить Итачи в библиотеке. Он в последнее время пропадал там, нежась в теплоте ротангового кресла, покрытого мягкими подушками. Библиотека принадлежала только им, поэтому он не опасался быть потревоженным и чувствовал себя расслабленно, отдаваясь легкому запаху благовоний и шелесту старых книг. В детстве Саске не нравилось бывать тут, поэтому до недавних лет он скверно ориентировался в этой части замка. Сейчас он, во многом благодаря брату, знал каждый угол, поэтому мог передвигаться с закрытыми глазами, в красках представляя, где и что лежит. Итачи был педантичен, поэтому его «читальный набор» не менялся и всегда был на своем месте: теплое одеяло подле кресла, кадильница на низком столике поодаль, кувшин с вином и тарелка с фруктами рядом, пара-тройка тщательно отобранных книг с выпуклыми буквами и припрятанная в тени лестница, если понадобится добрать еще литературы с верхних полок. Итачи дремал, когда Саске вошел в библиотеку. Он был укутан в легкое одеяло, на его коленях покоилась раскрытая книга. Коротко ухмыльнувшись своей точности, Саске присел на низкую софу, что специально стояла рядом с его любимым креслом — когда Учиха-младший хотел навестить своего брата тут, он всегда присаживался именно на нее. Итачи уже не был так молод и свеж, каким запомнился Саске ранее: тяжелые темные тени залегли под его прекрасными глазами, придавая лицу усталой мрачности. Волосы, прежде темным водопадом струящиеся по плечам, были теперь перемешаны с серебряными нитями, которые причудливо переливались на солнце, делая того еще старше в глазах смотрящего. Кожа, прежде пыхавшая здоровьем, пожелтела, подсохла в уголках глаз и губ, а кое-где вовсе потрескалась, напоминая собой разбитый фарфор. Редко в какой день теперь Итачи был так же прекрасен, как и пару лет назад. Итачи вздрогнул, почувствовав сквозь дрему, что уже не один в комнате. Он потянулся в плечах и спрятал лицо в ладонях, пряча зевок. — Ты рано освободился, — пробормотал он, прекрасно зная, что никто другой не мог побеспокоить его тут. — Да. Хотелось побольше времени провести тут, с тобой. — Что же, я польщен. — Совещание еще более унылое, чем обычно, но я постарался выжать максимум из него. — Да? — несколько нервно переспросил Итачи. Незнакомый человек вряд ли бы расслышал тревогу в его голосе, но Саске не был незнакомцем, он был всем для него, поэтому мгновенно решил не развивать эту тему, чтобы не спровоцировать еще большее волнение в уме брата. — Полагаю, ты действительно сделал все правильно, Саске. Мне жаль, что я не смог поддержать тебя на аудиенции сегодня. Мне немного нездоровится с самого утра. Саске крупно вздрогнул и сжал челюсти так, что тут же испугался, что Итачи сумеет услышать их скрип. Это случалось редко, но сейчас Учиха радовался, что его старший брат не в силах прочесть то горькое отчаяние на его лице, которое за последние пару лет, подобно ему самому, так сильно осунулось. Итачи никогда не жаловался, лишь мельком упоминая о своем здоровье, но вот королевский лекарь, к которому Саске повадился ходить, сообщал ему гораздо больше, поэтому Саске знал, какие ужасные боли пронизывают теперь каждый день его старшего брата. Итачи теперь редко посещал советы и собрания, потому как от гула голосов его голова начинала гудеть, как разворошенный пчелиный улей, поэтому Саске никогда не настаивал на его присутствии, зная, каким трудом оно будет ему даваться. И то чувство вины, что подкатывало к его пересушенному горлу, он проглатывал и старался заталкивать обратно, как можно глубже, чтобы оно не вылетало в мир с каждым новым его выдохом или неосторожно брошенным словом. Если бы он не пытался бороться с собой, то все его диалоги с братом свелись бы к бесцельной молитве, ответить на которую Итачи никогда бы не смог. «Итачи, пожалуйста, прости меня, прости меня, прости. Груз моей вины тяжел настолько, что я вот-вот переломлюсь надвое, не смогу более стоять на своих ногах. Меня держит лишь то, что без моего отчаянного покровительства ты потухнешь, сгинешь со свету, и как бы сильно я ни ненавидел и презирал себя, я обязан поддерживать свои силы для того, чтобы быть рядом с тобой. И хоть ты и говорил мне, что в твоем сердце нет места обиды, как же ей не обитать там, если я отнял у тебя все? Отнял у тебя твою силу, твою молодость, твой покой? Я не хотел, Итачи, я не знал, я и помыслить не мог, что все выйдет так... но это ведь не оправдания. Ты потерял гораздо больше того, что я сейчас, израненный и измученный, могу тебе предложить. О, суровые боги». Итачи молчал, вероятно, ожидая ответа, и чем дольше Саске глядел на него, тем больше понимал, что не в силах проронить ни единого слова, которое касается дел трона. Только не тогда, когда он в сотый раз обнаруживал брата совершенно одного средь тысяч книг, которые, как он подозревал, не так уж и сильно его интересовали. Тот пытался заполнить пустоту своего времени новыми знаниями, но Саске догадывался, что телесные недуги и душевные переживания не позволяют брату напитываться знаниями так, как было раньше. Ничего уже не будет как раньше. — Рассвет сегодня был таким алым, что полыхал, мне показалось, пару часов. Пришел сразу после ночной мглы и краснел до того, как солнце полностью осветило землю, — проронил Саске. — Мы не переговорили поутру, а я все это время думал об этом, почему-то хотелось поделиться. — Алый рассвет говорит о том, что ночью где-то пролилась кровь. Ее было так много, что брызги долетели до самого небосклона, — витиевато ответил Итачи. — Неправда! — воскликнул Саске. — Королевский астроном как-то говорил мне, что красный рассвет указывает на то, что скоро придут сильные дожди. Было бы славно, земля сейчас совсем сухая. Что ты читал? — Саске осторожно забрал книгу с его колен и глянул на обложку, название на которой не было ему знакомо. — Судя по тому, что я проспал около четверти часа, чтиво оказалось не таким занимательным, — улыбнулся Итачи. — Хотя сначала мне показалось иначе. Мистическая история о том, как обезумевший от желания познать азы черной магии жрец сжил со свету целую деревню, а потом и самого себя. На деле не так интересно, как звучит. — Всегда удивлялся, что даже для легкого чтения ты выбираешь самые жуткие книги с пугающими сюжетами, — усмехнулся Саске. — Я бы на твоем месте мучался с ночными кошмарами после очередного чтива о том, как какой-то сумасшедший избавился от своих подданных и всей своей семьи. Итачи напрягся, словно бы Саске сказал что-то такое, что задело и напугало его одновременно. Легкая улыбка сошла с его лица, будто бы ее никогда и не было. Ладони сжали одеяло, но тут же отпустили, ведь Итачи сразу понял, что его реакция чересчур болезненна и очевидна, потому взял себя в руки и постарался расслабиться. В отличие от Саске, чьи теперешние гримасы стались совсем незаметными, эмоции Итачи были так близко — вот же, только коснись, поэтому ему никогда нельзя было терять над собою контроль. Саске удушливым змеем обвивался вокруг его шеи и внимательно наблюдал, силясь не пропустить ни единой его мысли. — Действительно, Саске. Потерять подданных и свою семью — кошмар, который, я надеюсь, никогда не будет являться тебе ночами. Я не хочу больше пока читать. Думаю, немного отдохну в зале музицирования, а позже возьмусь за работу. Не дожидаясь ответа, Итачи встал. Стряхнув невидимые пылинки со своей одежды, он, не обращая больше внимания на брата, неспешно вышел. Саске остался один. Библиотека в миг потеряла все свое камерное очарование и стала темным и холодным местом, которое изо всех сил выталкивало нежелательного гостя вон. Это теперь было пристанищем Итачи, куда ему, Саске, входить совершенно не хотелось. Он тяжело вздохнул и издал короткое хныканье, которое мог позволить себе только оставшись наедине со своими думами. Рассеянно повертел оставленную Итачи книгу — пальцы судорожным касанием прошлись по страницам с объемными буквами: «жертва», «темное», «в отчаянии». Выругавшись, король решительным жестом отбросил ее и вылетел вон. «Сейчас же велю подать бочку с керосином», — в ярости подумал он. — «И будь я тысячу раз проклят после этого, больше не могу не делить с братом эту ношу, его боль».

***

В королевских купальнях было душно и влажно. В воздухе стоял горячий пар, обжигающий и без того распаренную горячей водой кожу. Витал тонкий запах душистого имбирного и цветочного мыла, сваренного специально для королевского двора. Из-за повышенной влажности видимость была скверной, но Саске не нужно было видеть больше, чем на расстоянии нескольких от себя метров. Итачи, чьи длинные волосы были убраны в высокую прическу, сидел в глубоком чане, откинув руки и тонкую шею назад. Его слух в последнее время стал очень острым, поэтому появление младшего брата никогда не было для того сюрпризом, даже несмотря на то, что здесь не затихал плеск воды. — Решил искупаться? — с весельем в голосе спросил он. Чувствуя, каким взглядом Саске осматривает его, Итачи намеренно вытянул шею, предоставляя тому самый лучший, изысканный вид. Все остальное было скрыто под темной водой, и Саске мгновенно почувствовал голод, царапнувший его горло, когда подумал, что за зрелище его ожидает чуть ниже. — Я бы предпочел быстро ополоснуться и вернуться в покои, — проговорил он, постаравшись придать своему голосу как можно больше томной очаровательности. Зная, как сильно Итачи любил его звучание, Саске просто не мог не побаловать его. — Ну уж нет. Саске, ты не слишком любишь купаться, знаю, — улыбнулся Итачи, демонстрируя легкую припухлость у щек, водя ладонями по спокойной водной глади. — Зато любишь касаться моего тела и получать ответные ласки. А мне хотелось бы еще посидеть здесь, так что присоединяйся. Кончики ушей Саске порозовели, и он соврал бы, если бы сказал о том, что от жары. Саске полностью обнажился и вскоре оказался подле брата. Он сейчас был выше и шире него, так что вода не была слишком глубокой для его комплекции. Он приник к Итачи и обнял его за шею, вспоминая далекие времена, когда они оба были лишь детьми, ищущими успокоения в руках друг друга. От Итачи пахло свежестью и чем-то тяжелым, пряным, многослойным, что Саске для себя описать не мог — запах исходил от копны его волос. Вероятно, Итачи чем-то смазал их или надушился еще до купания. И хоть голова начинала кружиться, если Учихе-младшему приходилось вдыхать запаха брата полной грудью, он никогда не мог устоять от этого искушения. — Слышал, ты блестяще провел переговоры с иностранным послом сегодня, — довольно сказал Итачи. Он приобнял Саске одной рукой, второй же продолжая лениво тревожить водную гладь. Раскаленные камни, которые поддерживали температуру воды в бассейне из черного металла, немного остыли, и Итачи особенно отчетливо чувствовал, что стало немного прохладнее. Он любил даже слишком горячие ванны, так как именно они помогали ему получить самые острые ощущения от такого простого действия, как омывание грязного тела. Ведь не зря многие народы мира приравнивали его к таинству, во время которого возможно было обновить как тело, так и душу. — Мне совсем нечего будет тебе рассказывать, если ты все новости будешь узнавать откуда-то извне, — проворчал Саске. — На самом деле, твоя похвала даже излишня. Я предложил этому господину самые выгодные для его стороны условия, которые обдумывались заранее, а уж он принял то решение, которое посчитал истинно верным. — Саске, не скромничай, я помню, сколько ночей ты ломал голову над тем, через какие земли провести внешний торговый трафик. Ты даже отказался принимать мой совет и поступил так, как считал нужным. Ты многому научился, это достойно похвалы. — Знаю, что если ты бы занимался решением этого вопроса, управился бы быстрее. — Может быть, может — нет. Помни, что меня с младенчества обучали тем искусствам, которые ты, Саске, постигал уже во взрослом возрасте. Дети наивны, но не глупы, так как быстрее осваивают новое, им легче применять полученные знания на практике в формате игр и забав. Младший брат, ты проделал хорошую работу. Саске довольно мурлыкнул и еще ближе притерся к Итачи. Его мокрый нос ткнулся в угол челюсти старшего брата и тут же почувствовал, как его скулы снова расходятся в улыбке. Когда Итачи был младше, то не позволял себе столько улыбаться. Словно сейчас, перейдя рубеж тридцати лет, он наконец сумел явно выражать свои истинные эмоции, которые более не вгоняли его в замешательство или смущение. Если напрячь зрение, то можно было разглядеть их отражение в воде, которую Итачи уже перестал баламутить. Саске замер и пригляделся: годы сделали их еще более похожими друг на друга, так что сложно было различить, где начинается его тело и заканчивается тело его старшего брата. Разве что Саске по-прежнему носил короткие взъерошенные волосы, которые, впрочем, при определенном ракурсе выглядели так, словно бы он собрал длину в высокий пучок. Саске еще пару секунд вглядывался в их портрет, про себя отмечая, как красивы они были друг с другом. — Так прекрасно. И так жаль, — не удержавшись, прошептал он. Итачи, словно прочитав его мысли, тоже наклонил голову, пустыми глазами утыкаясь в их сжавшееся в комок отражение в воде бассейна. — О чем ты сожалеешь? — Тебе всегда приходится верить мне на слово. Ты ведь сейчас даже не можешь понять, что вокруг нас я обозвал прекрасным. — Саске, я знаю, что столь высокую оценку в твоих глазах заслуживают немногие вещи. И если учитывать, насколько ты близко, как громко твое дыхание, как нежны твои руки на моей груди... кажется, я догадываюсь, к чему обращена твоя любовь. — Не совсем так. Итачи, мы ведь теперь почти неразличимы с тобой. Если раньше нас разъединял возраст, наше положение, даже наши мысли, то теперь давно уже этого нет. Мне иногда, когда я просыпаюсь ночами, тяжело разомкнуть наши тела и понять, где же я есть на самом деле. Итачи слушал молча, давая Саске закончить: — Я и представить такого никогда не мог. В детстве теша себя лишь слепым подражанием, в юности — непониманием и обожанием одновременно, в начинающейся зрелости — сожалением. А вот сейчас даже и не знаю, будто даже те чувства, что прежде принадлежали мне одному, я разделил с тобой полностью, без остатка. Хотел быть твоими руками — стал твоими глазами. Хотел повелевать твоим сердцем — сам вырвал свое из груди и с силой вложил внутрь твоей грудной клетки. Хотел делить с тобой тяготы правления — перенял все бремя на свою голову. Как будто бы жизнь переворачивалась с ног на голову, только вот я (или ты, сам запутался) посреди всего остановили это представление: оно уже и не будет никогда, как раньше, но и принципиально другим оно не стало. Что же это такое, Итачи? — Напротив, Саске, сейчас все так, как и должно было быть. Долг платежом для фортуны окрашен; Светлые ночи в краю земли нашей. Покуда уловки вертелись у ног, Судьбы злобный рок разыграться не смог. — И что это должно значить? — То, что ты никогда не окажешься не на своем месте теперь, когда твои глаза открыты так широко. Я уже расплатился за грехи наших предков своей непокорностью, и я принял свое поражение. Ты же — другое дело, Саске. Ты — будущее нашей страны. Когда я мог видеть, я совершенно не замечал этого, не допускал ни единой мысли. Знал, что вот-вот справлюсь с собой и сделаю то, ради чего был рожден. Откуда же я мог знать, что я рожден совсем для другого? — Итачи понизил свой голос до мягкого шепота. — Ты ведь был прав с самого начала. Если бы я доверился тогда тебе, если бы чуть отпустил бразды своей застарелой ведомости, то все могло бы быть иначе. — Ты доверял мне тогда, Итачи, — тем же шепотом возразил ему Саске. В груди кольнула мысль о том, что страшные последствия, которые пришлись на душу Итачи, были только его виной, ведь он постоянно подначивал брата на тот роковой шаг. — Я, как назойливый шмель, вертелся вокруг тебя с одной и той же песней, вынуждал тебя сдаться. Ты сдался. А потом... потом... — Прекрати, — в голос Итачи вернулась та твердость, что была присуща ему ранее. Когда он говорил так, то никто, в том числе и Саске, не мог ослушаться и пропустить эти слова. — Я не хочу вновь слышать о том, как ты коришь себя за то, в чем вовсе не виновен. Я и только я один несу ответ за те решения, что принял, находясь в здравом уме и доброй памяти. — Но ты был предан той воле, что внушил тебе отец, ты делал все правильно, пока я не... — Саске, — голос старшего брата стал еще чуть прохладнее. Саске даже показалось, что теплая вода, в которой они сидели, за секунду остыла на пару градусов — до того Итачи был серьезен в эту минуту, — пускай ты сейчас король, твои наследники займут трон, и твои потомки увидят будущее этого мира — плевать. Я — твой старший брат. Этого ты никогда уже не изменишь, не сможешь спрятаться или убежать от этого осознания. Если ранее наш прадед, дед, отец, даже мы с тобой ошибочно следовали постулатам, которые вбивали в нас с юных лет, то потом именно в твою светлую голову пришла мысль о том, что колоду из череды наших несчастий можно перетасовать. Я оказался разменной монетой, и я ни секунду не жалею о том, что принял удар, мал он был или велик, на себя. Саске, я был рожден, чтобы защищать тебя. В этом и состояла воля богов. — Но если бы ты тогда не отказался от воли предков, ты сейчас был бы зряч. Твои дети, наследники, продолжили бы вступать в связи друг с другом, а мы бы собственноручно следили за тем, чтобы этот строгий наказ был исполнен. Но самое главное, Итачи, ты бы мог видеть это будущее, каким бы оно ни было. Я стараюсь верить тебе, но меня гнетет страх того, что все произошло по моей вине. — Я был бы зряч. Но лишившись зрения, я приобрел нечто куда более ценное. Правду, Саске, которая ранее была скрыта от меня за завалами предубеждений и страхов. Помни, что вместе с потерей зрения я потом приобрел то здоровье, которое раньше мне и присниться не могло. Ты не калечил меня, ты меня спас. Помнишь, с каким благоговением и отвращением ты приникал к моему дряхлому больному телу, видя, но боясь самому признаться, что я вот-вот лишусь даже того немного, что осталось? Не помогали ни снадобья, ни заговоры, ни молитвы. Лишь твоя воля. Ты — самое главное звено, которое и привело меня к тому, что я имею сейчас. Я счастлив, Саске, — Итачи широко улыбнулся и поднял голову кверху, обращая свое красивое лицо к каменной кладке на потолке, словно сквозь бесконечную тьму пытаясь увидеть горящие звезды, — потому что все наконец-то на своих местах. Я был рожден, чтобы вести, как старший брат. Но оказалось, что ты, мой милый, был рожден для того, чтобы править. Не знаю, возможно, в твоем рождении кроется какая-то тайна. Сейчас у нас нет уже того человека рядом, кто бы ответил на этот вопрос. Но мое зрение — малая цена для того, чтобы изменить историю всего нашего клана. Когда я принял решение об отмене правил и ослеп, то сначала думал, что все пропало: я загибался, хворал на пустом месте, словно какая-то страшная сила выпивала из кувшина все мои жизненные соки. Вслед за зрением потянулись бы и другие проблемы, я уверен, что одним днем просто ушел бы во сне, больной и опозоренный. — А потом я своими руками уничтожил свиток, — продолжил за него Саске. Воспоминания о том страшном дне накрыли его, поэтому он невольно постарался сесть еще ближе к Итачи, чтобы держать его в своих объятиях на случай, если он вдруг пропадет. — Мало было просто сесть на трон, нужно было поставить точку во всей этой истории. Прости меня за тот ужас, что тебе пришлось пережить, терзаясь в волнении за мою душу. Мы не знали, что из этого выйдет, даже ты тогда растерял все свои чувства, едва ли держась на плаву, передавая мне свою корону. Но тогда, ты прав, все будто бы встало на свои места. Кажется, я даже смог почувствовать это физически. Я не жаловался впредь, потому что не знал, что может быть иначе, но тогда, когда я понял, что ты будешь здоров, я задышал полной грудью. Энергия, которая ранее утекала из меня, забурлила, словно я стоял бы в жерле вулкана, когда я понял, что мне делать с собой дальше. Не знаю, что там за тайна с моим рождением, почему древнее проклятие не тронуло меня — сможем ли мы когда-то разгадать это? Не уверен, что хочу вновь в это лезть в той эре, когда мы наконец стали свободны. Помню зато, что тогда вся хворь слетела с тебя, словно с гуся вода. Но твои глаза закрылись навсегда. — Недаром говорят, что для того, чтобы открыть новую дверь, нужно сначала выйти и запереть другую. Твоя жена, твои дети, Саске, когда они появятся, будут благодарны тебе за смелость и благородство. Но как бы сильно Саске не чурался того, что было ему завещано предками, за одно он был благодарен: если бы не то дурацкое правило, что им с Итачи пришлось исполнять, он мог бы никогда не узнать, насколько сладки могут быть отношения между ними. Было ли то темным колдунством, божьей волей или велением судьбы, — Саске Учиха не знал, — но ни за что на свете не повернул бы время вспять и не отказался от той безумной любви, что уже второй десяток лет кружила ему голову, за долю секунды обращая короля в ведомого страстью мальчишку. Саске выпутался из рук Итачи и ненадолго ушел под воду, окунаясь с головой. Эта беседа была похожа на поток горной реки: в один момент она была бурной и не щадящей, а потом затихала и несла вперед, мерно раскачивая из стороны в сторону. Саске был плох в задерживании дыхания, поэтому почти сразу вынырнул, отряхиваясь, как большая мокрая собака. — Давай не будем поминать мою женитьбу до тех пор, пока я не буду стоять у алтаря. И поверь мне, Итачи, я никогда не выпущу тебя из своего ложа. А надумаешь сам уйти оттуда — прокляну, чтобы как зачарованный возвращался туда, — прошипел Саске прямо в розовое ухо своего брата. Он всем телом чувствовал, что Итачи тоже находится на взводе. Разговоры об их прошлом и скользкое упоминание будущего разгорячили обоих, а вкупе с влажностью купален и обнаженностью тел, разрядка могла застать кого-то из них врасплох. — Саске-Саске, — проворковал Итачи, с удовольствием принимая незамысловатые ласки своего любовника, чьи руки невесомо оглаживали выступавшие из-под воды плечи и теребили заколку на макушке, оттягивая корни волос, — мы не знаем, что за сила скрыта в твоих словах, так что может и впрямь меня влечет к тебе потому, что ты наложил на меня заклинание. — И мне совершенно за это не стыдно, — прошептал Саске уже в губы Итачи, вовлекая того в поцелуй. Итачи, чей ответ был бессовестно забран губами младшего брата, тихонько хмыкнул и с головой отдался ощущениям. Совсем скоро он забрал на себя лидерство, целуя Саске с той силой, на которую только был способен. Их губы стали алыми и очень мокрыми, и они сталкивали их столько, сколько могли вынести. Саске пару раз порывался закончить эту простую ласку, чтобы получить большее, но Итачи раз за разом требовательно приникал к его рту, словно в нем был его живительный источник. — Итачи! — воскликнул Саске, подставляя под быстрые поцелуи уголок губ и правую щеку. — Итачи, что же ты, пожалуйста... — Замолчи, — быстро оборонил Итачи, притягивая Саске за шею ближе к себе. Между их носами едва ли было два или три сантиметра, и старший брат, сменяя гнев на милость, ласково коснулся его переносицы кончиком носа, потерся, привнося в их взрослые забавы немного ребяческой непосредственности. — Теперь ты главнее меня во всем, но в нашей постели никогда не сможешь взять надо мной верх. Братья вскоре выбрались из воды, поняв, что ее толща сглаживает остроту ощущений. Мокрая распаренная кожа покрылась мурашками от соприкосновения с воздухом, хоть и в купальне по-прежнему было очень тепло. Не в силах отыскать другого места для страсти, Учихи расположились прямо поверх их раскиданных одежд, что они оставили перед купанием. Не прерывая долгого тягучего поцелуя, они соединились в жарких объятиях, обнимая друг друга за плечи, трогая поджавшиеся животы и крепкие бедра. — Будь моим, — прошептал Итачи, опрокидывая Саске на спину, устраиваясь меж его разведенных ног, — мое великолепное величество. — Я уже твой, — просто ответил Саске. — Всегда, Итачи. Занимаясь любовью, Саске не раз думал, каково это — ориентироваться лишь на тактильные ощущения. Половина его возбуждения всегда складывалась лишь из того, что он мог видеть своего брата: наслаждаться красотой его лица и тела. И как Итачи мог раз за разом предаваться страсти в полной темноте, оставалось для младшего брата загадкой. Вот сейчас: Итачи, словно голодный зверь, навис над ним. Его прическа совсем распалась, темные волосы рассыпались по его груди и чуть касались самых чувствительных точек на теле брата, одновременно щекоча его и причиняя легкую сладкую боль. Слегка смущаясь, Саске одновременно с тем радовался, что развратность его поз и выражение его лица, потерянного в удовольствии, Итачи не видел, но и расстраивался — иногда хотелось порисоваться, чувствуя на себе всю жадность старшего брата. — Саске, — вкрадчиво сказал Учиха-старший, словно прочитав его мысли, — я могу забыть собственное имя, но никогда не забуду, как ты хорош подо мной. — Хватит болтать, Итачи, — проскулил Саске, которого эти слова вкупе с легкими, словно придуманными касаниями его рук и волос, уже довели до крайней степени отчаяния. Итачи внял просьбе младшего брата и ловко, как большая кошка, опустился ниже. Он безошибочно точно, ориентируясь на звуки и запахи, обнял собой возбуждение Саске, пропустив его глубоко в свой рот. Тесный, мокрый, шелковый рай. Саске застонал, поощряя любовника к более активным действиям, и подался бедрами вперед. Итачи любил глубокие, чувственные ласки, поэтому никогда не отказывал брату, если тот пользовал его тело для скорейшего, почти животного удовольствия. Итачи мог взять еще глубже и сделал это, когда почувствовал, как вихляет бедрами Саске. В постели тот зачастую был весьма эгоистичен, и Итачи находил этот факт крайне очаровательным. Саске полностью отдавался процессу, теряя голову от страсти, чтобы ненадолго отдать свое тело в руки чистого наслаждения, что раз за разом разбивало его на сотни частиц. Делая глубокий вдох через нос, Итачи позволил плоти своего любовника полностью войти в него, рваными толчками потираясь о стенку горла. Он не чувствовал ни боли, ни отвращения. Продолжая ублажать Саске, Итачи коротко пережал себя снизу, чтобы их любовная увертюра переросла в полноценный акт близости. — Мой, мой, мой... — в исступлении кричал Саске, зарываясь руками в водопад волос брата. Он перебирал их, накручивал на пальцы, дергал, когда наслаждение било по его оголенным нервам сильнее обычного. Итачи предупреждающе заурчал, когда Саске, не рассчитав силы, особенно резко дернул его, оставив в своей мокрой ладони клок волос. Старший брат любил и ценил страстную порывистость Саске, но знал, что того стоит осаживать, когда он забывается и идет на физическую грубость. — Прости, Итачи, прости, — забормотал он, отталкивая брата от себя. Губы Итачи были такими мокрыми и припухшими, что Саске не справился с искушением наброситься на них с поцелуями. Он сжал Итачи в объятиях, на этот раз ласково трогая его поясницу, проходя пальчиками по измученным кончикам волос. Саске чувствовал, как их мокрые члены сталкиваются друг с другом меж их телами, непроизвольно пытаясь найти близость в своем любовнике. — Каждый раз теряю голову, ты так хорош, — в довершение сказал младший и потерся о грудь Итачи, стремясь стать еще ближе, слиться воедино. Саске знал, что Итачи тает от этих слов. Не в силах более любоваться своим благоверным, ему оставалось ввериться реакции тела и сладким словам, что Саске повадился шептать ему ночами. И он знал, что брат не лжет — до того распалено было его тело, отчаянно пытающееся отдаться ему полностью, без остатка. Под рукой так удачно оказалось ароматное масло, которое Саске припрятал в кармане своих одежд, когда шел сюда. Оно потекло по бедрам, залилось внутрь, создавая самые неприличные звуки, которые только могли производить их обнаженные тела. Акт любви давно перестал быть болезненным, его тело до того ловко принимало любовника, что даже и подготовка более не требовалась. Саске стал искушен в любовных ласках, подстраиваясь под то, чтобы Итачи было удобно брать его со всей силы, не пугаясь его боли, не жалея своего запала. Но Итачи хотелось подразниться: он не проникал внутрь, задевая только своими пальцами самые чувствительные местечки на его теле. Потереть тут, потрогать здесь, толкнуться кончиком пальца и сразу отстраниться, уделяя внимание напряженному животу и ниже, ниже, ниже... — Итачи, я готов, — потребовал Саске, когда почувствовал, что его тело извелось без полноценного проникновения. Было слишком пусто, слишком жарко и опостыло. — Пожалуйста, хватит! Итачи, казалось, только этого и ждал. Он чуть отстранился и замер, невидящим взором оглядывая распаленное тело своего возлюбленного. Его руки, едва ли не по локоть измазанные в масле, пробежались по собственной плоти и хорошенько смазали ее. Их тела были идеально подходящими друг другу, поэтому Итачи, не прося помощи, зафиксировав Саске левой рукой, объял себя правой и толкнулся — глубоко, сразу до упора. Оба простонали, синхронно вздрагивая и обнимая друг друга. Разделив последний поцелуй, который вышел еще более мокрым и порочным, братья двигались навстречу друг другу, находя единый темп удовольствия, что особенно сильно отдавалось внутри, когда они были физически близки. Масло делало их скользкими, внутри и снаружи, и очень-очень жаждущими друг друга. Саске охнул и подтянул колени к груди, чтобы обеспечить Итачи больше места для маневра. Так, его толчки проходились особенно глубоко и чувственно, отдаваясь разливающимся жаром по пояснице. Итачи, сразу же поняв, чего тот добивается, ускорился, опираясь весом на задранные кверху ноги Саске: найдя особенно сладкий угол, каждое движение в котором подогревало жар тел их обоих, Итачи раз за разом бил точно в цель, выбивая из раскрасневшейся груди Саске новые вскрики и стоны. — Да! — наконец застонал Саске, когда очередной толчок брата позволил внутреннему жару разлиться изнутри, как лопнувшему пузырю с теплой водой. Удовольствие, спиралью закручивавшееся ранее, словно враз распрямилось и стрельнуло, вынуждая Саске согнуться едва ли не пополам, с силой впиваясь ногтями в свои ладони. — Да, Итачи, так! Саске закончил, не притрагиваясь к себе. Итачи дал ему пару минут, чтобы прийти в себя, и требовательно толкнулся, демонстрируя брату, что готов продолжать. Итачи был менее чувствительным к томительным ласкам, зато ему с головы хватало выносливости, да так, что он мог истязать тело младшего брата, пока тот не переставал чувствовать свою промежность и ноги, которые, по желанию Итачи, были раскиданы по разным сторонам. Усмехнувшись своим мыслям, что остались тайной для Саске, Итачи легонько шлепнул его по бедрам и продолжил толкаться, раз за разом вознося Саске на вершину удовольствия. Братья насыщали друг друга до самого рассвета. Саске был прав: с возрастом им стало еще тяжелее отрываться друг от друга, словно бы их тела были двумя частями единого целого, что мечтали вновь соединиться, отдаваясь на волю без остатка. Наконец, когда силы Саске совсем иссякли, он оторвался от брата и, разложившись морской звездой, шепнул, обращаясь в никуда: — Дневное затмение — что бога веление. Правильно. Итачи услышал его. Он, завозившись чуть поодаль, нашел своей раскрытой ладонью дрожащую руку Саске и с силой накрыл ее, подтверждая истинность его слов. — Нам не дается тех испытаний, с которыми мы не можем справиться, Саске. Пожалуйста, отпускай.