butterfly.

      Элизабет замечательно проводила время, мучая и изнуряя Альфреда Соломонса, которому не осмеливались перечить и самые матерые работники завода, порою заглядывающие с надеждой подзаработать, не прилагая тяжелых усилий. За неделю игнорирования она получила серебряную подвеску с бриллиантом в форме капли, серебряный браслет, жемчужные серьги, пачку книг с кожаными обложками, кружевные митенки, перчатки, три платья и несколько наспех сорванных с клумб соседей букетов. Лилибет жалела соседей, но не мужа. Конечно, она любила его, но разочарование заставило чувства очерстветь, покрыться сухой коркой, как испортившийся хлеб.              Она была довольна собой. Элизабет могла бы сказать, что ей не нравятся устраиваемые ею пытки, но тогда она бы соврала, а она старалась себе больше не лгать, не желала обманываться и падать в сахарные облака грез. Теперь она новый человек, ведь так? В конце концов, Лилибет старалась себя в этом убедить. Раздраженный вид Альфреда, нахмуренные брови, недовольные пыхтение, бурчание и растерянность мужа вызывали в той недоброй её части восторг и удовлетворение. Она поступала так же, как он. И Элизабет надеялась, что Альфред видел эту параллель, видел, что он заставил её делать.              Элизабет покачивала ножкой в чистеньком белом чулочке, разбирая строчки очередного стихотворения, полулёжа расположившись на софе в гостиной с гордо вздернутым носом. Входная дверь хлопнула. Альфред пришел на обед. Какое несчастье — она уже поела. Он теперь частенько посещал дом в это время, да ещё и к ужинам прибывал вовремя, рядом садился, старался разговорить, но она стойко держала рот на замке.              Шаги раздавались в коридоре. Обычно в мужских руках покоилась коробка — новая попытка её задобрить. Была ли она в этот раз, Элизабет проверить не решилась, несмотря на гигантское любопытство, и на миллиметр голову не повернула. Вещички ей нравились, она часами могла ходить в новых одеждах, увешанная скромными драгоценностями, как елка у англиканцев, и красоваться у зеркала, играя герцогиню.              Альфред без слов прошел к ней — понимал смысла в приветствиях не было, Лилибет не ответит. Он сел на кресло у её ног. И краешком глаза Элизабет заметила, что сегодня подарок ей не достанется. Альфред бы сразу вручил ей его, не церемонясь. Она расстроилась. Как же быстро он сдался. Неприлично быстро. Что ж, значит, её радикальные действия были оправданы. Жалеть не о чем.              Муж оперся локтями о колени и взглянул на Элизабет исподлобья.              — Развода я тебе не дам, — устало заговорил он и выдохнул.              — Я и не рассчитывала, — после минуты напряженной тишины скучающе проговорила она, так и не оторвавшись от книги. — Замуж меня вряд ли возьмут. Даже если развод инициирую я, плохо подумают не о тебе, а обо мне, моя репутация навсегда будет запятнана, и по пятам моим будут следовать шепотки. — Она подняла глаза на мужа. Наглый огонь её взгляда отрезвляюще хлестнул его по щекам. — Такова правда жизни. Мне не выбраться из этого брака без существенных, чего уж там, невосполнимых потерь.              — Тогда чего ты хочешь? Я не понимаю тебя, Лилибет.              В голосе Соломонса слышались усталость и безысходность. Но Элизабет не шла на поводу того, что могло быть искусной игрой для манипуляции её чувствами. Она захлопнула книгу и отложила на столик.              — От тебя мне нужен только ребенок и доступ к деньгам для его воспитания. Нетрудно, правда, учитывая все эти подарки? Тебе же нужен наследник, а я хочу того, кто будет любить меня в этой семье.              Она выгнула бровь, задавая немой вопрос. А Альфреду ничего не оставалось, как идти на поводу.              — Хорошо. Деньги я тебе обеспечу, сколько потребуешь. А насчет ребенка… — он горько ухмыльнулся, — я один не справлюсь.              Элизабет почти засмеялась, но сдержалась. Никаких реакций он от неё не получит.              — Приходи сегодня вечером. Если придешь поздно, а я буду спать, не буди. Перенесем на следующий день.              — Ладно. Договорились. Хорошо.              А что ему оставалось? Только послушаться. Идея брать жену силой с драками, криками и слезами его не прельщала.              Альфред кивнул несколько раз и встал. Видимо, уходил обратно в пекарню. На этом, Лилибет решила, его старания и закончатся. Она помахала им белым платочком и приготовилась к возвращению старого и безэмоционального мужа, пропадающего днями и ночами.              Однако мужчина сразу не ушел, он подошел к ней и наклонился, дабы поцеловать лоб, но Элизабет резко отодвинулась, как от огня.              — Никаких лишних движений и покупок, пожалуйста, — она натянуто улыбнулась и вновь взялась за книгу.              Альфред недовольно поджал губы и ушел. Элизабет же глянула на дверь и фыркнула, выражая недовольство, покрывая им грусть, текущую в крови. Моментами слабости она возвращалась к несбыточным мечтам, к жарким объятиям и поцелуям перед сном, к уютным разговорам ни о чем, к любви в голубых глазах.                            Элизабет никуда не спешила и не подорвалась в ванную готовиться к ночной встрече, даже не думала о том, что наденет. Ничего грандиозного не надвигались. Простое соитие для размножения, да и удовольствия, чего скрывать. Правда градус наслаждения, несомненно, понизится, когда она откажется притворяться, что муж действует по любви, перестанет впадать в иллюзии, будет напоминать себе, что это лишь способ получения желаемого, обыкновенная необходимость. Ей будет трудно отрешиться первое время, потому она не станет переусердствовать. Двух раз в неделю будет предостаточно какое-то время. Лилибет позабудет о струящемуся по ногам шелке ночных платьев, по мозолистым рукам, щекочущим кожу, по небрежным и ленивым поцелуям, растянувшемся по телу, крепкой хватке, взгляде, видящем только её голубые глаза, красноту щек и пухлые губы, жаждущие его поцелуев, мягкие поглаживания, следовавшие за отдышкой.              Щеки Элизабет вновь залились румянцем точно сентябрьские яблочки. Она отмахнулась от мыслей и встала, закрыв книгу, не прочитав толком и двух страниц после ухода Альфреда.              — Сбил весь настрой, — буркнула она себе под нос и схватила шаль со спинки софы.              Молодая особа сходила за митенками, поправила прическу, глянув на себя в зеркало будуара, и двинулась на прогулку, предупредив вздыхающую от духоты Эдну, то и дело потиравшую лоб тыльной стороной ладони и обмахивавшуюся доской. С улыбкой, что была вызвана причитаниями служанки, Элизабет спустилась по ступенькам чуть ли не вприпрыжку. Она устала думать о муже и старательно выбрасывала мысли о нем в канавы и каналы, что проходила по пути к парку. Ей нравилось думать о другом. В своих мечтаниях Лилибет читала шустро и внимательно, запоминала материал и делилась им с сестрой — запоминала она больше, чем могла представить, а рассуждений имела ещё больше, хватало, чтобы заполнить несколько страниц ежедневника. Там она не просто сидела и слушала сестру, поедая конфеты и попивая чай, она отвечала, делилась своим воззрением на вещи и даже устраивала дружеские споры, там Элизабет больше не молчала, тоскливо поглядывая в окна, и могла бы осмелиться назвать себя умной особой.              Мед на сердце ей стелили также сны о её пока неродившейся малышке. Элизабет на своих прогулках приглядывалась не только к книгам, но и к очаровательным тканям, из которых получились бы радующие глаз пеленки, платьица и чепчики. В своем воображении она рисовала дочь, представляла, какие черты лица она переймет у неё, какие — у отца. Будут ли у неё светлые косы, как у женщин Блюм, или детские голубые глазки, а Элизабет в этом ни капли не сомневалась, будут подчеркивать русые локоны? Когда она думала о дочери, представляла ту в своих руках, её переполняло любовью, та выливалась в блестящие слезы радости в глазах и неконтролируемую улыбку. Вот-вот, думала Элизабет, и кроха сама материализуется перед ней только из-за её необъемлемого желания, а затем тихо хихикала себе под нос. Она и правда почти не сомневалась, что в скором времени забеременеет. Так ей подсказывала чуйка.              Надышавшись всеми возможными цветочными ароматами, посидев в теньке ивы подальше от прохожих, поболтав с парочкой дам старшее её на пять или десять лет из уважаемого в Камдене общества, она зашагала домой. Обернувшись на дам в экстравагантных шляпках, она вдруг подумала, не общались ли они с ней лишь для того, чтобы подобраться к её теперь невероятно богатой сестре. Милые-милые дамы не могли знать, сколько зарабатывает Соломонс, не могли рисковать с ней, зато они точно читали об Александрине Дэррингтон, выходившей замуж в драгоценностях с ног до головы. Об этом писали в газетах и не на маленьком клочке длиною в парочку предложений, а довольно подробно с информацией о родителях. Сами уважаемые леди обратиться к Дрине напрямую не могли, гулять в парк она больше не приходила, а заявляться в гости без приглашения считалось моветоном.              И всё же Элизабет выбрала не заморачиваться и помахала дамам ещё раз. Неважно, что они там планировали, пускай строят воздушные крепости, увешивают стены наградами, редкими картинами и шелком, стелют на столы разговоры о величии своих семей, роскоши, деньгах и сплетни. Вреда они ей не носят, значит, пока не опасны и забот излишних не требуют.              Поужинала Элизабет раньше времени. Ей не терпелось выставить Эдну из дома в конце дня. Она не испытывала к служанке негативных чувств, теперь точно нет. Она руководствовалась желанием побыть в полном одиночестве, побеситься, побегать, потанцевать, в конце концов, чтобы сбросить напряжение после держания себя в узде целый день.              Когда Элизабет в первый раз заявила служанке, что та в конце дня может не оставаться и спокойно отправиться домой, та опешила и уперлась. Она отказалась уходить, ведь хозяин ей такого распоряжения не давал, а увольнения она не хотела, ей нужны были деньги.              — Что же я есть буду, если меня уволят? — проворчала Эдна тогда.              Лилибет, конечно, расстроилась. Вечер был испорчен. Она надула губы и поднялась к себе в комнату. А следующим вечером старая чертовка, так в порыве злости Лилибет назвала служанку про себя, выболтала всё Альфреду прямо на пороге, неодобрительно поглядывая в её сторону. Элизабет была готова задохнуться от возмутительного отношения. Она — хозяйка дома, а Эдна порою к ней относиться так, будто она здесь на птичьих правах. Всё-таки не забыла старая женщина прошлых её проступков.              Альфред устало вздохнул и неодобрительно покачал головой, верно, считая, что его, уставшего после работы, вымотанного духотой помещения, заставляют заниматься какой-то ерундой. Он подошел к ней — служанка осталась в коридоре и наблюдали за ними через проем, — и сел перед софой на корточки. Его голубые глаза с морщинками под ними столкнулись с её.              — Никаких гостей после уходы Эдны, кроме родителей или сестры с братом, поняла? Я узнаю.              Лилибет всё же прервала свой бойкот и кивнула, но рот не открыла. Она и не надеялась, что Альфред разрешит ей оставаться одной в доме после ситуации с мистером Элвином. Однако Соломонс жену нехило удивил, повернулся к служанке и громко произнес следующее:              — Делайте, что говорит миссис Соломонс. Она попросит — вы уйдёте. Всё. Больше ничего слышать не желаю. Где мой ужин?              Альфред прошел в столовую, а Лилибет за его спиной послала самодовольную улыбку Эдне, не удержалась. А нечего было ей свинью подкладывать. Пускай свое место знает.              С того момента Элизабет частенько прощалась по вечерам с Эдной, так случилось в этот раз. Она помахала служанке и хлопнула дверью, улыбаясь во весь рот. В те первые секунды одиночества она походила на задумавшую шалость девчушку. Теперь она могла бегать по комнатам, пытаться вскрыть комнату Альфреда (она так и не решилась на это), петь песни, скандировать стихи, стоя ногами на софе или кровати, повторить один из рецептов её дражайшей Лавинии, нарочно пересолить готовый ужин мужа (на этот розыгрыш она тоже не решилась), ходить в халате, а то и белье, лежать на ковре в гостиной и перекладывать свои мысли на бумагу, свирепо кричать, неконтролируемо плакать и смеяться, выходить за контуры. В общем, делать всё, что ей запрещалось с детства.              Элизабет влюбилась в сумерки. Их тени прикрывали ту её сторону, которые бы не приняли прохожие за стеной. Их свет раскрашивал мир красками, которых она никогда не видела, проливался на неё, освещал те её углы, что она не имела возможности изучить.              В этот раз Элизабет сильно не озорничала, так бы назвала это мать, ведь всё-таки Альфред мог прийти раньше времени и застать её занятия. Ей было все равно, что он о них подумает, она просто не желала посвящать его в свои дела. Он не заслуживал знать, что происходит в её жизни. Вот так вот.              Альфред пришел после девяти. Она лежала в своей кровати в ночнушке и читала книжку, когда закрылась входная дверь. Затем последовали звуки шагов на лестнице. Девушка замерла. Вопреки её ожиданиям, Альфред не пошел к себе, а сразу открыл дверь в её комнату.              — Здравствуй, Лилибет. — Он прикрыл за собой дверь и подошел к кровати. — Разговариваешь со мной иль нет? Что решила?              — Только по необходимости.              — Ах вот как, — он кивнул, — ладно.              Ему было горько, обидно, но Альфред старался не реагировать, не выдавать свои настоящие ощущения. Помнил, что заслужил.              — Мне раздеться? — она положила книгу на тумбочку и привстала. — Или дальше будем зря время тратить?              — Раздевайся, — выплюнул он в ответ на нахальный тон и потянулся расстегивать рубашку.              Элизабет не отпустила едкого комментария и расстегнула пуговицы на спине, механически стащила ткань и нижнее белье, распустила волосы. Они ему такими нравились, но она делала это не по этой причине, ни в коем случае. Лилибет сразу же подняла глаза, поймав на коже взгляд мужа, тот был цепким, обжигал. Альфред оглядел её с ног до головы, как картину или блюдо. Он не поужинал. Желание ею обладать хоть что-то перевесило. Чудо, не иначе!              Соломонс аккуратно положил пальцы на её плечи, и те почти сразу сорвались с цепи. Они прошлись по шее, по щекам, по подбородку. Элизабет стояла, не шевелясь, делала вид, что терпела, якобы ждала окончания мук. Но то была только наружность, выражение лица. Внутри, за глазами, под кожей она дрожала от нетерпения, ловила каждое прикосновение, отчаянно ждала поцелуя и ненавидела себя за предательские чувства. Почему сердце не слушало доводов рассудка? Почему билось быстрее рядом с ним, почему стук эхом разносил его имя по грудной клетке?              Губы Альфреда соприкоснулись с её. Тело предательски колохнулось, когда его руки обернули её талию и по-собственнически прижали к себе. Он был горячим. От него пахло потом и хлебом. Она искала на губах признаки выпитого алкоголя, но там ничего не нашлось, кроме шершавости. Его большой палец прошелся по щеке. Лилибет не открывала глаза, не желала смотреть на мужа. Чем меньше она вовлекалась, тем проще ей было отстраниться от происходящего, думалось Элизабет.              Она неожиданно задумалась, сколько женщин ложатся без любви, желания в супружескую постель, сколько женщин закрывают глаза и терпят, ждут, когда муки закончатся, считают про себя секунды, отрешаются от касаний.              И она игнорировала, игнорировала то, как ласково тело гладили пальцы, как мягко ложились поцелуи на лицо, как муж обхаживал её, целуя все чувствительные места, как его желание заражало её своими искрами, заставляло отвечать, тянуться к нему. Если она была бабочкой, то он был цветком. Мрачным, черным, увядающим цветком, упрямо повторяла она себе и старалась думать о другом.       Однако Альфред целовал её шею и возвращал в реальность. Несмотря на их ссору и повисшее напряжение, он был деликатен и внимателен, как и прежде. Он исправился, исправился после первого провального раза и больше никогда не причинял ей вреда. Он смог измениться в этой сфере. Может, со временем он мог бы оттаять и начать проявлять себя так же, как мистер Дэррингтон. Муж сестры был таким учтивым, таким заботливым. Если бы его качества передались Альфреду, то её мужу цены бы не было. Элизабет погнала прочь подобные мысли. Её муж не изменится. Мечтать было бессмысленно.              Альфред уложил жену на кровать и навис над ней, прижимаясь всем телом. Элизабет хотела вдохнуть воздуха, но она была парализована и не знала, что тому было причиной: обида или похоть. Соломонс соскучился по её аромату, по губам, по теплоте и планировал насытиться, пока была возможность, хотя бы попытаться. Он покрывал Элизабет поцелуями, желая заставить пожалеть о выборе. Хотел сделать несколько шагов назад, откатать дни назад и вернуться к прежнему распорядку их жизни, когда она заглядывала в пекарню, целовала его украдкой, встречала на лестнице и желала быть частью его жизни. Верно, Альфред не понимал, что имел, не ценил. Он понимал, что в чем-то он был неправ, старался неусердно, делал неправильный выбор, но и Элизабет была неидеальна, хотя того явно желала (Альфред осознавал и это делалось ради него). И это злило его. Лилибет не понимала его натуру, не понимала, что ему требовалось уделять много времени работе, чтобы она могла носить дорогущие вещички, как её сестра, что порою ему нужно было побыть наедине с мыслями, не прекращающие литься в его голову водопадом, поймать тишину хотя бы на пару минут, вспомнить, что значит слово «умиротворение», проговорить его несколько раз, попробовать призвать.              Она не понимала. Почему он подумал, что могло быть иначе?              Терпкое желание прижать Альфреда к груди вырвалось из заколоченного сундучка всемогущим золотым светом и поплыло по крови, захватывая с каждым мгновением новый орган. Руки Элизабет сами потянулись к шее мужа, не спрашивая разрешение хозяйки, ногти впились в шею, губы ухватились за нижнюю губу мужа. Альфред довольно усмехнулся. Ошибка. Звук донесся до Элизабет предупреждающим колоколом. Голубые глаза мигом раскрылись.              Она забылась, заигралась, затянулась обратно в гиблое болото под фамилией Соломонс. Она больше не хотела чувствовать боль по его вине. Не хотела. Не могла себе позволить.              Я умру как цветок без солнца! А я не хочу так заканчивать!              Элизабет столкнула мужчину с себя и соскочила с кровати, ошпаренная эхом своего же разбитого голоса. Схватив ночнушку, она прикрылась ею и столкнулась спиной с холодной дверцей шкафа. Ноги подкашивались. Альфред смотрел на неё в недоумении.              — Не надо меня любить! — выговорила она дрожащим голосом. — Не надо целовать, не надо ласкать! В этом нет больше необходимости! Просто сделай свое дело и уходи. Мне нужен ребенок, а не ты.              Она понимала, что последние слова были лишними и чересчур грубыми, но не смогла удержаться. Не только же Альфреду причинять боль. То, что он порою не замечал или не осознавал, что царапал ей сердце потупившимся ржавым ножом, не освобождало его от ответственности.              — Нет, Элизабет, нет. — Проговорил он резко, но быстро взял себя в руки и понизил тон. — Я буду любить свою жену так, как того пожелаю.              — Любовь у моей сестры и мистера Дэррингтона. А у нас договоренность, сделка.              — Да? И почему же? — нагло спросил взбешенный мужчина. — Чем мы отличаемся?              — Мистер Дэррингтон приходит к жене без её уговоров и уловок в обед, вовремя возвращается вечером и с удовольствием проводит с ней часы после работы и на выходных, ценит любые мгновения. Целует её, ухаживает, не забывает про неё! Относится как к жене, а не как к предмету декора!              — Да, я не могу проявлять себя так, как мистер Дэррингтон. Я — другой человек! Живой! С другим характером, другими желаниями и укладом ума. Почему ты не понимаешь этого? Почему не можешь принять таким, какой я есть?              — Я принимаю тебя. Неразговорчивость, угрюмость и отстранённость — всё! Я стараюсь, ищу решения, а ты всё время срываешь мои попытки, будто нарочно меня отталкиваешь!              И в её словах была толика правды, но он старался искренне, как умел. И этого было недостаточно. Его было недостаточно.              — Это не лучшие черты моего характера. Ты видишь только плохое, ты не видишь хорошего.              — Неправда! Неправда! Ты — трудолюбивый и… — она застыла с раскрытым ртом — в голову больше ничего не приходило. Дурацкая голова отказывалась работать в критически важные моменты.               Альфред покачал головой и неодобрительно усмехнулся.              — А как же? Ты меня не принимаешь! Ты выставляешь себя мученицей, вышедшей за меня замуж по доброте душевной, оказавшейся нагло обманутой, терпящей меня — эдакого бездушного тирана! Ты не понимаешь и не видишь, я не умею говорить красиво, ухаживать, не умею, да и времени нет переучиваться, но это не значит, что я не стараюсь! Кто же работает для семьи, кто устает, а? Ты не учитываешь те силы, что я теряю, чтобы нам жилось хорошо, не учитываешь те способы, которыми я выражаю свои… чувства. Все эти подарки?! Где они сейчас? Ты сложила их в дальний ящик? — так она и поступила во время очередного прилива горести. — У мистера Дэррингтона, между прочим, сотни работников, а у меня и дюжины нет. Мы обеспечены, но не настолько, чтобы я мог свободно гулять от дома к пекарне, когда пожелается. Да даже, если бы и была такая возможность, я бы вряд ли смог сидеть на месте без дела? Это ты понимаешь? Принимаешь? Нет! Ты капризничаешь и не видишь дальше своего носа! Хочешь делать, как ты пожелаешь, а мои мнение и потребности не учитываешь!              — Чего? Потребности в алкоголе, в сохранении холостяцкого образа жизни?              — Ты не понимаешь.              Разочарование в его глазах ударило больнее хлыста. О, она, верно, недостаточно умна. Глупая девочка.              — Уходи.              — Подумай над этим, раскрой глаза, бабочка. Со временем и усердием мы могли бы прийти к тому виду брака, который устраивал бы нас обоих. Откажись от сказочных представлений из книжек или рассказов, они неисполнимы, трезво взгляни на ситуацию. Пожалуйста! Мы — это мы, не другие люди. Мы можем…              — Уходи сейчас же, Альфред! — перебила Элизабет его. — Видеть тебя не хочу…              Альфред был зол, но, выйдя из комнаты жены, осознал, что, хоть и праведный, гнев не был оправданием ни его тона, ни его чрезмерной жестокости. Он должен был попробовать спокойно донести до неё свою точку зрения, но не сдержался, за что себя корил, ведь по себе знал, что крик проблемы решать не помогает.              Разочарование в глазах жены, нежелание принимать его таким, какой он есть, резануло по зажившей не так давно ране маленького мальчика, не понимавшего, почему отец не смотрел в его сторону, а когда смотрел, ругался и швырял в него что-нибудь тяжелое попавшее под руку.              Элизабет оделась и зарылась под одеяло, прячась от мира, от слов Альфреда, эхом бьющихся об стены.              Могла ли она оказаться неправой, слепой и эгоистичной? Какое мнение? Он не говорил с ней. Какие потребности? Чего она не видела, не замечала? Давал ли он знаки, намеки? Мириады вопросов начертались на потолке. И ни у одного не было ответа.              Играл ли он на эмоциях, выдумывал на ходу, специально переводил стрелки вины? Или она могла ошибиться? Погруженная в печали могла не увидеть старания, не заметить протянутую ветвь ивы? Укутаться в сказки и заставлять его вести себя так, как пожелается ей. Элизабет перебирала сцены супружеской жизни в надежде найти доказательства своей правоты. И чем больше их находила, тем больше убеждалась, что те были неоднозначны. Она смотрела только своими глазами. А надо было попробовать встать на его место. Поступал ли он так же или тоже смотрел на их жизнь из своего темного угла?              Элизабет снова стало страшно. Она не знала, чему верить. Боялась оступиться, обжечься, упасть, полететь на землю безжизненным листком. Столько попыток… разве новая могла принести удачу? Надежда была опасным оружием. Имелось ли оно у неё? Да. Затасканное невзгодами, оно спало под кроватью, но имелось. Как же страшно было будить маленькие и истощенные её капельки, тратить на заведомо гиблое дело. Она боялась, что с ней станет, если надежда и совсем покинет её, боялась, что изменится, потеряет себя навсегда.              Брак.              В мечтах и на словах идея несложная, красивая и цепляющая. А на деле опасная и рискованная. Столько вопросов. Столько выборов. Столько решений. Уступков, компромиссов, разговоров, ссор и примирений. После какого времени наступает обещанная идиллия, открывается дверь тихой гавани? Возможно ли это было в их с Альфредом случае? Или стоило оставить надежду спать дальше?              У Элизабет была целая ночь, наполненная смятением и размышлениями. Девичьи стопы касались ковра, шагали по нему, исследовали, пальцы зажигали свечи, время их тушило, зубы терзали губы, глаза вглядывались в уличную темноту, а часами позже наблюдали за распускающимся цветком рассвета. К тому времени она, вымотанная и уставшая, распластавшись на смятых простынях с запахом мужа, уже знала, что будет делать.                            Альфред морщился и пачкал кожу под ногтями, ладони, вытирая разбитую губу. Затишье не могло продолжаться долго. Не в его деле. Рано или поздно приходилось закатывать рукава повыше, сжимать кулаки крепче, бороться жестче, доставать из-под прилавка краденный револьвер и разбираться с потоком иных недоброжелателей. Придется вновь проникать в дом воришкой, искать алкоголь по полкам, корчиться от боли, зашивать кожу тупыми иголками и проспиртованными нитками, шипеть, лежать без сна из-за ноющего пореза на ребрах или бедре, вставать с утра с тяжеленной головой, прислушиваться к тишине и ожидать засады за углом.              Дверь неприятно проскрипела. Свет фонаря упал на деревянный пол. Он приготовился искать путь к комнате в кромешной темноте, но в прихожей было достаточно светло, чтобы рассмотреть контуры предметов. Горели свечи, как и в гостиной. Альфред был ошеломлен. Элизабет сидела в гостиной и тихонько читала, поджав колени. На столике таяли свечи. Поздний час. Солнце давным-давно спряталось. А она ещё сидела, не спала. Почему сидела? Почему не спала?              — Элизабет? — вырвалось у него удивлённо и хрипло.              Девушка подняла на него большие и блестящие глаза (ни злости, ни обиды в узорах лазурных радужек), ожидая продолжение реплики. Но его шестеренки, возможно, после удара крутились медленно.              — Ты ела? — спросил он первое, что пришло в голову. Но ведь уже поздний час. Почему она читала в гостиной? Засиделась или потеряла счет времени? А она не находилась в своей комнате.              — Нет. — Она поднялась, отложив книгу уже другую, не ту, что читала вчера. — Пойду и скажу Эдне, чтобы подогрела ужин. Сядем через пять минут. Помой руки.              Альфред поймал её за запястья, когда она вошла в коридор, и развернул к себе как можно аккуратнее, мягче. Правда озарила его — она ждала и говорила уже без грубости. Жена остановилась, но голову не поднимала, кусала губы. Видимо, его вчерашние слова проникли через шелковистую кожу и достучались до сердца. И он улыбнулся хило, но искренне, не замечая боли ссадин на лице.              Поверила ему? Она услышала?              — Спасибо, что подождала, бабочка.              Он поцеловал её в лоб и повел в столовую, обвив талию. Тут она, будто после долгих споров, всё же повернула на него голову и застыла с ужасом на лице. В тусклом свете его раны были заметны только при близком рассмотрении. Он выглядел ужасно после разборки. Один из парней поменьше накинулся на его сзади и вцепился ногтями в лицо.              — Что...?              — Со мной все в порядке. Теперь в порядке.              Мягким голосом и улыбкой он постарался успокоить жену, но понимал, она не успокоится, не перестанет переживать, думать о нём, ведь ей не плевать, не плевать на него, как бы она ни пыталась заглушить это, скрыть под фарфоровым лицом.              — Ужин подождет. Пойдем на кухню, обработаем твои раны спиртом, — прошептала Элизабет и, сцепив свои пальцы с мужскими, потянула Альфреда в сторону кухни.