Ацетоксан

      Всё то выглядит до безумия странно. Ваня фыркает, оказываясь всё ещё неспособным осознать весь масштаб трагедии. Даня, милый, бесконечно любящий его и нежный, Даня поступил с ним настолько подло.       Даня его пометил, вцепился зубами в загривок, ввёл ему под кожу собственный яд, заставляя сглотнуть, закрыть глаза, и безжизненной куклой упасть в крепкие руки.       Он вздыхает, проводит подушечками пальцев по неровным краям укуса и всхлипывает. Так не должно быть, это не должно было закончиться именно так. Он должен был выпорхнуть из его объятий и отправиться дальше, выискивая самого идеального человека, для невероятного себя…       Только, полюбивший его щенок, решил иначе. Затянул петлю на его шее, привязал к вбитому колышку и крепко обнял, не позволяя даже помыслить о том, чтобы уйти снова. Битое сердце кровоточит, заливает отравленной кровью ему глаза, прилипает к щекам, склеивает пальцы и ресницы, огораживает от чарующего яркого мира, загоняет в мелкий загон, и заставляет позабыть о том, что находится там, за крепкими стенами надменной твердыни.       Ваня вздыхает, обнимает себя за плечи, прикусывает губу, впивается подушечками пальцев в нежную кожу, заглядывается в идеально ровную гладь зеркала, и понимает, что кажется, ещё немного, и он разрыдается, бесплотно и отчаянно, но…       Всё что он получит — осуждающий взгляд Булка, нежную Данькину улыбку, его раскрытую ладонь, и отчаянное осознание того, что всё это — против его воли.       Он слушал его бесчисленное количество раз, отпускал, почти затянув в свои тёплые объятия, прощал всё, даже то, что нельзя, но в самый последний миг, не пожелал внять его зову. Захлопнул перед ним массивные двери, утащил в беспроглядную тьму, застегнул на его руках тяжёлые кандалы, и упал ему на плечи тёплым колючим пледом.       Даня его любит, и не превратит его жизнь в кошмар. Позволит, как прежде порхать, словно бабочка, позволит заигрывать, дразнить, звать и разглядывать, но… Всё это ограничится пьяным касанием, после которого на его талию снова ляжет лёгкая рука, после которого его снова осторожно притянут, заставят уткнуться носом в плечо, и не позволят отстраниться пока неудачливый ухажёр не исчезнет из его поля зрения.       В той нежности, в которой его утопят, останется весь он, доступный, раскрывающийся нежными лепестками лотоса в его ладонях. Он вздыхает, прячет лицо в ладонях, и понимает… Что из бесконечности вариантов, это — не самое худшее, что могло бы с ним произойти.       Что с ним обращались ласково, нежили на измятых простынях, вылизывали с головы до ног, оглаживали каждый сантиметр кожи, и касались почти невесомо. Ему не высказали ни за один проступок, не поддевали его распущенность, не смотрели надменно…       Быть может, он бы и сам позволил этому случиться, но не сейчас. Сейчас ему хотелось вольной птицей вспорхнуть ввысь, и ни за что не опускаться на грешную землю до тех пор, пока он не устанет и не устремится к ней камнем.       Даня упасть ему не позволил, заманил в силки, и запер в просторной клетке. Он улыбался, нежно гладил его по скулам, долго-долго шептал о любви и просил о прощении… Будто знал, что он воспротивится, если он посмеет и заикнуться об этом. Знал, что на его самые светлые и наивные чувства от ответит чёрной неблагодарностью, и покрепче вцепившись в кровоточащее сердце, выпьет то до дна и бросит опустевшую оболочку себе под ноги.       Наверное, это его наказание за распутство и многочисленные предательства. Возможно, этот ядовитый клинок, так нежно вводимый ему между лопаток, сопровождаемый тихим лепетом, и самыми ласковыми касаниями — и есть его кара. Всего-то, оказаться на цепи у того, кто должен валяться в твоих ногах, смотреть на тебя с бесконечным обожанием и быть благодарным просто за то, что в его никчёмной жизни появился.       Будь он менее глупым и более дальновидным, не шпынял бы любящего его щенка, не радовался гневным взглядам тренера, и не прятался бы за его тонкой спиной, смело бы взял это глупое создание на руки, и ни за что не отпускал бы того на вольные хлеба.       Метка зудит, напоминая ему о бесконечной глупости, и отрываясь от зеркала, понимая, что в невероятно яркой и длинной ночи ему было хорошо, раздосадовано поднимает уголки губ и успокаивается. Данька, бесспорно, виноват в том, что это произошло, но…       Если он примет это с несвойственным ему смирением — то со временем он начнёт благодарить это досадное обстоятельство, ведь… Собственному глупому сердцу будет гораздо спокойнее, если оно, всё-таки, будет кому-нибудь принадлежать.       Ты хотел, чтобы я тебя любил? Так удержи моё сердце, и осознай, насколько это сложная задачка. И не смей его обронить, прислони его к своей груди, и ни за что не посмей отстранить от себя.       Только Даня с этим справится гораздо лучше. И мягко улыбаясь, бесконечно болтая, и прижимая его к своему плечу, раскроет его рёбра, и вставит его на место, так, словно его никогда не вырывали из объятий раздувшихся мешков лёгких.       В его мягких, исчерченных руках, будет намного спокойнее, пусть так ему и не покажется на первый взгляд. Он вздыхает, понимая, что так будет проще, что ему следовало сдаться самому, прежде чем он ускользнул из его мягких рук в спокойную и стерильную тундру. Что проведя почти год порознь, и задохнувшись в пестроте острых запахов, заморгав от бесконечного обилия цветов и исколовшись о самые твёрдые шипы арабских роз, всё равно вернулся домой, в объятия пушистых снегов, бесконечный поток сомнительных шуток, и помещение пропахшее едким сладким дымом.       Всё то, от чего он так отчаянно бежал, лёгким движением руки, превратилось в недостающие элементы пазла, так ладно лёгшие в имеющуюся картину. Оставь Данька ему на прощение не метку, а комок клеток в его жадном нутре — было бы гораздо хуже. Сделай он и то и другое — можно было бы смело обижаться, называть его козлом, и просить у Булка о милосердии.       И пусть таблетку для аборта ему бы пришлось искать самому, за Даню бы тогда он точно бы не заступился. Анатолия его распущенность тоже бесит, а значит… Если он признается, то вместо сочувствия, услышит пожелание счастья, и беспомощно проводит унылым взглядом ровную напряжённую спину.       Во всем том безумии, по воле случая, он оказался в самой невыгодной позиции. И теперь, у него ни свободы, ни воли. Яд, каким бы слабым он ни был, однажды перестроит его под Скутина, и тогда…       Тогда он поменяется с Данькой местами, примерит его роль на себя, и быть может…       Сам поймёт, в чём именно виноват, и что должен сделать. И быть может, это даже сработает.