Торговец воспоминаниями

Первое, что испивал младенец, как только выскальзывал из утробы, было не молоко, а вязкая густая кровь, которую он жадно глотал, прижавшись деснами к взбухшему сосцу матери. Боль от первого укуса новорожденного была сродни отрезанию конечностей: женщина кричала в попытке оттолкнуть младенца, но повитухи крепче сжимали роженицу, а ребенок сильнее вгрызался в кровоточащую плоть и хватался за кожу вокруг ореола. Повитухи отмеряли три минуты: в течение этого времени новорожденный должен был насытиться кровью, и только после этого из сосков брызгало теплое, вперемешку с остатками крови, молоко. Женщина на грани обморока от боли в животе, на груди и между бедер переставала контролировать тело, отдавая его на растерзание ребенку, повитухам и мужу, который следом за первым раздавшимся детским плачем входил в юрту. Уулжан вспоминала картину родов матери, когда ее шестилетнюю насилу затолкали внутрь и приказали утирать тело роженицы от пота и следов дерьма между бедер, пока остальные женщины из рода возились с младшим братом. Она вспоминала, попутно массируя налившуюся синяками грудь. Кое-где кожа собралась продолговатыми корочками, которые вторили ударам камчы. Оставшись в одиночестве в юрте, девушка приспустила платье и принялась отдирать болячки – то доставляло необъяснимое удовольствие. После чего, снова воровато оглядываясь, отправляла сукровицы в рот и пережевывала. Таких болячек было больше на спине, но дотянуться Уулжан никак не могла. Кайнене, впервые застав внучку за этим занятием, ударила ложкой по лбу, и с тех пор девушка более скрупулезно ловила минуты одиночества. В раскрытую ладонь уткнулся трехмесячный подслеповатый теленок, рядом с которым на сене примостилась девушка. Он тихо промычал, провозился у рук девушки, после чего вразвалку побрел к потрясывающей хвостом во сне маме. В коровнике стоял кислый теплый запах сцеженного молока и вяленого навоза. Маленькие телята бесновались в сене, и девушка с тихой тоской наблюдала, мечтая заночевать здесь, под боком большой матери-коровы, ощущать биение ее большого сердца и скольжение шершавого языка по своей щеке. К завыванию ветра снаружи прибавился высокий голос местного проповедника, распевавшего молитву создательнице Умай, умоляя подарить ночь без сильных заморозков и внезапных селей. Вечерняя молитва не предвещала ничего хорошего Уулжан: после нее возвращался домой возвращался отец. Как только девушка согнала с колен прикорнувшего теленка, отворилась дверь. – Почему не в юрте? Отец стоял в ночной рубахе и дорожных штанах. При виде хлыста в его левой руке Уулжан съёжилась. – Я задал вопрос. – Келе жатам, - прошипела и инстинктивно приложила испачканную в земле руку к ране на губе. – И никаких глупостей. Выкинешь что-то – одной губой не обойдешься. Я тебя всю высеку, и деревня не остановит. Сен мени түшүндүң? – Ооба, ата. Уулжан потопталась на месте, неловко потрепала теленка в попытке сгладить позор публичного унижения. Разбуженная шумом корова стараний не оценила и недовольно промычала, нервно дернув хвостом. По жарко натопленной юрте разносился шорох скользящей по ковру соломы – это бабушка подметала. Уулжан удивленно замерла на пороге. Ни матери, ни братьев, только бабушка. – Я уже заканчиваю! – прокряхтела старуха, сметая накопившуюся грязь в листок. – Ты только вытряхни. – И зачем это сейчас надо было устраивать? Все накопленное тепло и бурханов выметаете, сами же так апашке говорили. – Когда я такое говорила? Тебе лишь бы меня поругать за Зууру, как будто я каждый день над ней измываюсь. На, вытряхни, а потом я тебе спину намажу. Влажные пальцы бабушки ласково скользили по спине, обильно смазывая рыбьим жиром и яичным желтком покрывшиеся корочкой рубцы. Из-за них третью неделю девушка не могла спать на спине, приходилось лежать на боку или вовсе сидя дремать. Уулжан вывернула руку, чтобы почесать болячку, но бабушка тут же хлопнула девчонку по пальцам. - Бесстыдница, пальцы-то грязные! Так я тебя не вылечу. Еще и корочку поотрывала. Ну взрослая, что ж за тобой глаз да глаз нужен, как за Шабданом? Мазь и так на исходе, все потратила на мальчишек и Атантая, теперь еще и ты. О, Тенгри хан, дай мне на старости лет терпения и мудрости, чтобы вырастить детей и не позволить им издохнуть раньше меня. Женщина шутила, но терпение девушки было на исходе, поэтому эти слова прорвали брешь: по запыленному лицу заструились слезы, которые Уулжан поспешно стала утирать рукавом, только больше размазывая грязь. Бабушка охнула, перегнулась через плечо внучки, заглядывая ей в лицо, потом стала быстрыми поцелуями покрывать ее щеки. Она шептала нежности и извинения и, вместе с тем, умудрялась оскорблять себя, приговаривая, какая она глухая и дурная старуха. – Где апа? Мактым некоторое время молчала, массируя спину внучки и отчаянно подбирая слова. Потом пробормотала: – Сегодня к нам приезжают гости из Паимихра. Атантай вел долгие переговоры с ними… и он хочет познакомить тебя с одним из них… – Из левого крыла? Ата же их терпеть не может! – Дай договорить, несносная девочка! Аташка твой решил провести первый вечер кыз оюну с одним из них. Так сказать, познакомить с джигитом, – Мактым замялась и скривилась, будто слова раздирали горло. – Авось понравитесь друг другу. Уулжан вскочила, голая по пояс, от ярости позабыв надеть койнек, стала раскидывать вещи в поисках теплой дубленки и наткнулась на камчу, которой старший брат Тамерлан погонял лошадей. Кровь так ударила в виски, что Уулжан готова была бежать с камчой наперевес в родительскую, где отец совершал ночную молитву, и иссечь его, как он сделал с ней три недели назад на виду у тридцати родственников. Никто за нее не вступился, даже бабушка, слово которой боялось все их племя, и та не встала между ними. Что уж говорить о матери, шарахавшейся от каждого косого взгляда отца… - Ты чего, какая жылан тебя укусила?! – закричала старуха и с проворством ребенка кинулась на внучку. – Ты что, на отца решила замахнуться камчой? Сядь, я тебе сказала. Уят! Голая вскочила, грудь трясется… а вдруг кто зайдет! - Плевать я хотела на других! Кадыки вырву!.. - Язык твой на съедение шакалам кинуть! Этим словам учит тебя подруга-бездельница?! - Не приплетайте моих друзей, кайнене. Уулжан выдохнула, и с этим вздохом ее покинула злость, на место которой пришла обида. Она прошла мимо бабки, послушно надела рубашку-койнек и завалилась на тешек, поджав колени к груди. – О, как сразу угомонилась. Только и надо, что друзей поругать. – Два месяца, - процедила Уулжан. – Два месяца Бавальд и Калидаса не пишут. Я отправила два, - по щеке скатилась слеза. – Бабушка, я не хочу замуж. Больнее от того, что ата замужеством наказывает меня. И маму. Но мама… как всегда молчит. Вон… даже не пришла, вас прислала. Мама… а я за нее заступалась. Хотела как лучше. - А ты спросила маму, нравится ли ей твой вариант «как лучше»? – вкрадчиво спросила бабушка. - А у мамы есть мнение, отличное от отцовского? Ей нравится всё, что нравится ему. Она пикнуть не посмела против второй жены!.. - Зато ты посмела. За что получила десять ударов камчой. Как тебе цена «заступничества», джигит? - Да пусть он мне глаза вырвет – я готова стерпеть ради апашки. Теперь она ему не нужна. У него будет молодое тело той змеи… - Не говори грязи. И вообще: старшая жена – дому голова. - Брехня. Вы сами говорили: «Если джигит берет вторую жену, значит, она либо вдова погибшего брата; либо тело первой жены не способно более усладить». Помните, эне? - Чувствую, ты будешь плохой женой. Но твоего отца не переубедить. Он очень зол на тебя. Считает, что вся ересь пришла к тебе от друзей. Они долго молчали. Уулжан лежала в ногах старухи, пока та поглаживала искалеченную спину внучки и напевала песни о хорошем урожае пшеницы. - Тебя сегодня никто не украдет, - попыталась успокоить Мактым. – Что ты раньше времени горюешь, словно тебя живьем хоронят. Джигит всего-то придет посмотреть, чаю попить. Ты его оценишь по лицу, и он тебя. Может, после этой ночи и не встретитесь больше. У Атантая долги большие, нужно как можно скорее их закрывать, и твой брак поможет уладить дела не только семьи, но и рода целого. Мы будем рядом, в соседней юрте. Чуть что – кричи. - Но ведь это против традиций: почему он меня оставляет одну в ночь? Кыз оюну проводят днем в присутствии всех. Вон, когда Бема уходила в семью Арстана, в кыз оюну они играли в альчики, прятки, запирались с женешками в юрте и сплетничали о женском. А я одна! За что ата так со мной? - Если б я знала, цветочек. Зыяндаши (злые духи) одолевают его душу в последнее время, но он продолжает молиться матери Умай как ни в чем не бывало и раздавать приказы, как пророк. Помилуй нас, святая Умай! Упаси моего сына от гордыни. Как илбирс чувствовал приближение лавины, так и умайские старухи знали, когда их племя настигнет голод; какой из детей умрет в малолетнем возрасте, какой доживет до титула аксакала. Всё это, конечно, преувеличено до невозможности, но уморенная жизнью старая Мактым предчувствовала только те беды, которые грозили разрушить семейный уклад ее племени. Неудивительно, ведь каждому из них она вливала свою кровь, свои воспоминания. Движение своей крови она улавливала в прослойке вен внуков, в капиллярах глаз детей. Кровь всегда первой отзывалась на зовы беды.Такова магия воспомирателей. Глядя на посапывавшую в ногах внучку, она знала, Уулжан будет главным источником бед. «Уулжан первой уйдет из-под вашего надзора, но уйдет не к семье мужа», – эти слова она сказала своей снохе Зуурабюбю две недели назад, как только Атантай объявил, что намерен выдать девочку за мужчину из южного племени. На самом деле, сомнения о счастливом замужестве еще возникли, когда девочке было четырнадцать лет. Тогда она перегнала в росте братьев и дедушку. И хоть через два года верховенство в росте снова одержал старший брат, Уулжан уверенно догоняла отца и большинство мальчиков-сверстников. Уулжан спала, когда в дверях показался Атантай. Сердитым взглядом окинул юрту, ни на секунду не задержавшись на дочери, и кивнул матери. Мактым осторожно отодвинула внучку и подошла к сыну. Смолистые волосы были зализаны жиром, чтобы придать лоска и моложавости лицу – как никак, а он уже месяц новоиспеченный муж новоиспеченной второй молодой жены. Нужно соответствовать ей. - Как будешь выходить, окликни ее. Пусть просыпается. Скоро придут. И почему она в этих лохмотьях, которые кониной воняют? Бестолковая, как и ее мать, столько нарядных вещей, а она в оборванках как Алдаркосе ходит. – Как быстро ты променял дочь на новую жену, – глухо прошептала женщина и покинула юрту, не желая продолжать разговор с сыном. Одежды девушка не сменила. Проснувшись, отрешенными глазами уставилась на потрескивавшее в очаге пламя, пытаясь проморгаться от сна. Затянула потуже чапан: крепчал ветер и врывался в юрту сквозь щели. «Мне уже семнадцать. Мама родила Тамерлана, когда ей было пятнадцать. Родила раньше, если б раньше начался лунный прилив. Что мне жаловаться, хуже всех живу? Жила все эти годы, как ветер. Ночевала у подруги, хотя никому доселе в моем племени не позволяли селиться рядом с человеком другой нации, не то что жить. Мне ведь будет проще вдалеке от отца. Первые годы тяжело: чужая семья, дети, прислуживание родственникам. Но я привыкну. Я сильная. А еще – высокая. На меня и так из-за этого мужчины не смотрят, а тут нашелся какой-то доходяга… Сложится-стерпится. Мама говорила, после девятнадцати я не рожу. Женщина усыхает. Если б отец только был нежен ко мне, если б не избил меня на глазах у всех, если б приласкал, я бы покорилась… Но уйти после тех гадостей, что он мне наговорил, сдаться! Нет, я опозорю его. Опозорю!» Уулжан тяжело дышала. Поднялась, начала наматывать круги по юрте, пытаясь развеять клокочущую ярость. Снаружи послышались басистые перешептывания двух мужчин. Первый голос принадлежал отцу. Раздался хлопок, словно собеседники одобрительно ударили друг друга по рукам. Девушка ринулась в другой конец юрты за кинжалом, которым разделывали баранов, обтерла его о чапан и спрятала в сапог. – Умай-апа, спаси. Ее испуганный голос потонул в топоте чужих сапог о землю.