Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко...

Ты сейчас далеко-далеко,

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти - четыре шага.

Пой, гармоника, вьюге назло,

Заплутавшее счастье зови.

Мне в холодной землянке тепло

От твоей негасимой любви.

Бьётся в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поёт мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой,

Я хочу, чтоб услышала ты,

Как тоскует мой голос живой.

В Землянке — Сурков.

Марат снова стоял у того же подоконника, в том же туалете, с сигаретой в зубах, пытаясь унять дрожь во всём теле. Давно он не курил так часто. Вроде вот только вчера за сигарету хватался и вот опять. По этому случаю с утра даже стащил у Вовы парочку. И причиной сего был, конечно же, Васильев, которого он, кажется, потерял по собственной тупости. Марату хотелось начать биться головой о стену, чтобы заработать себе к чертям амнезию и выкинуть наконец Андрея из своей головы. Первый урок уже подходил к концу, а Марат даже не думал идти в кабинет. Стыдно было слишком. Он просто не выдержит увидев разочарованный взгляда Андрея, с которым наверняка столкнётся, если явится на урок. В тот момент, когда Васильев оттолкнул его и послал, Марат слишком резко и болезненно ощутил, как успел к нему привязаться за это время и как не хочет терять. Ему было с кем общаться, круг общения охватывал почти всю школу, несмотря на то, что он учился здесь всего год, но почему-то все эти лица, окружающие его, все улыбки, адресованные ему, не могли бы заменить лица и улыбки Андрея. Особенно улыбки. Стоило лишь подумать о ней, как в груди тут же сжималось что-то, болезненно так, а тело буквально ломало от желания снова её увидеть. Марат сам не понимал, нахрена вообще вякнул про эту жалость. "Идиот?" — спросил он у себя в голове. "Идиот." — откликнулось сознание. "Просто. Конченный. Придурок." Ну какая здесь могла быть жалость? То, что он испытывал к Андрею было сложно описать словами. Марата постоянно тянуло обнять его, ненароком коснутся запястья, положить голову на колени. Кстати, про привычку с детства он соврал. Никогда не лежал так ни у кого, просто побоялся спугнуть Андрея своей чрезмерной тактильностью, которая, к слову, неожиданно проявилась только с ним. Место своё личное показал, куда ходил всегда только один. Не было такого человека, с которым он был бы готов разделить его и с уверенностью назвать уже не «моё», а «наше». Но тут появился Андрей, и у Марата словно мозги соображать перестали или переключились на какую-то другую, новую волну. «Наше место» и всё тут. Нет, это точно не было жалостью. Чем угодно, но не ей. Ну кто тянул его за язык нести эту чушь? Как с детства не научился сначала думать, а потом делать, так во взрослую жизнь и пошёл. "Идиот." — отозвалось в голове запоздалое эхо. Когда прозвенел звонок с урока, Марат осторожно вышел из туалета в коридор, надеясь не попасть на глаза математичке, урок которой благополучно прогулял. Из кабинетов посыпались ученики. Марат нервно сжал в руке листочек, вырванный из тетради по алгебре. — Эу, сюда иди, — потянул он за рукав мимо проходящего пятиклассника. Ребёнок уставился на него полными ужаса глазами и сглотнул. Марат хмыкнул про себя. Неужели он наводит такой ужас на детей? — Записку передай человеку одному пожалуйста, — уже мягче попросил он, чтобы не довести бедного мальчика до остановки сердца. — Двадцать первый век, смс-ку написал бы, — набычившись пробубнил тот себе под нос. — Чеее? — честно говоря, Марат знатно так охренел от такой наглости. Когда он был в пятом классе, старшиков боялся как огня, а этот дерзит, смотри-ка, — Умный самый, что-ли? Мальчик вздохнул и закатил глаза. — Давай свою записку.

***

С Маратом они больше не пересекались. На первый урок тот так и не пришёл. Скорее всего и на следующий не явиться, хотя вторым уроком должна была быть его "любимая" история, которую Суворов не прогуливал никогда. Из его слов Андрей узнал, что тот будет сдавать её. Что-ж, оставалось только пожелать удачи. Мысленно. В глаза он ему ничего не скажет. С Маратом ему было очень хорошо, но смысл всего этого, если это было из жалости? До начала урока оставалось совсем немного, но все одноклассники дружно покинули кабинет, оставляя Андрея одного. С его сломанным ребром, Васильев справедливо решил, что лучше бы ему по-меньше ходить сейчас. Один только Искандер, который заметив, что Марат таинственным образом куда-то подевался, пытался вытащить Андрея в коридор, разговорить его и всё в этом духе. На слова Васильева о том, что ему больно ходить, тот никак не отреагировал, если вообще услышал их, а потом, плюнув на всё, ушёл один. Андрей пересел за своё старое место рядом с ним. Сидеть с там совершенно не хотелось. Тот каждый урок отвлекал его, неся какую-то несусветную дичь. Нет, Марат, конечно, тоже любил поболтать вполголоса на уроке, рассказывая какие-то истории из своей жизни или из жизни брата, которого, похоже, очень любил, но Марата было слушать приятно, его истории грели душу, а тембр голоса успокаивал. С Искандером же наоборот, то ли опустошение какое-то наступало, то ли наоборот тревожность, то ли вообще всё вместе. Странные ощущения, Андрею они не нравились. Но Искандер хотя бы общался с ним не из жалости. Да, потому что ему просто было не важно, кому рассказать о своём очередном достижении в компьютерной игре, но всё же, не из жалости. Андрей отчаянно пытался убедить себя в том, что это лучше. Внезапно дверь в кабинете с характерным скрипом приоткрылась и на пороге возник ребёнок лет десяти, держащий в руках какой-то листочек. Андрей не сразу его заметил, потому что был очень "увлечён" пустым разглядыванием парты. — А Андрей Васильев здесь? — внезапно спросил он и заметив, что в классе сидит только один человек, потупился. — Да, это я, — сказал Андрей и попытался подняться со своего места. Зачем он понадобился этому мальчику, которого даже не знал? — Тебе тут записку передали, — сказал тот и неуверенно шагнул в класс, навстречу Андрею, который, чуть пошатываясь от боли, всё же подошёл к ребёнку. — От кого? — спросил он, беря завёрнутый листочек. — Я не знаю, как его зовут, — пожал плечами мальчик и поспешил убежать по своим делам. "Интересно" — мелькнуло в голове. Андрей развернул записку, сложенную очень аккуратно. В голову почему-то шло только то, что какая нибудь девчонка решила признаться ему в любви. Но какой идиотке он нужен? Да ещё и мальчик сказал «его», а не «её». Развернув записку, Васильев обнаружил, что та написана не очень аккуратным размашистым почерком: «Андрюш, ты прости меня, пожалуйста, я не хотел тебя никак задеть и обидеть. Я сморозил херню какую-то, честно. Я не из жалости общаюсь с тобой. Если честно, я никогда ничего не делал из жалости и не собираюсь.С тобой мне действительно хорошо и комфортно, как ни с кем не было. Мне очень нравится твоя улыбка, таю прям от неё. И ты сам мне нравишься сильно. Ну, как друг конечно, ты про меня плохого не подумай ничего. Не тебя мне жалко стало, а себя. Понял, что без улыбки этой твоей не вывезу. Я не хочу тебя терять, Андрюш. На математику не пришёл, потому что стыдно перед тобой пиздец. На историю приду. Наверное. Если совесть не сожрет меня за живо раньше. Твой Марат.» Андрей почувствовал, как к горлу подступают слёзы. Буквально каждое слово в этой записке сладко откликалось в сердце. То, как Марат постоянно называл его Андрюшей, добивало окончательно. В этом чувствовалась такая нежность, что хотелось разрыдаться прямо у Суворова на плече. Прижать его к себе и больше никогда не отпускать. Андрей перечитывал эту записку раз за разом, вникая в каждое слово, будто бы пытаясь в нём раствориться. По щекам бежали слёзы, а он и не понимал почему, но остановить их не мог. В класс начали заходить люди, а Андрей так и продолжал стоять посреди кабинета, не в силах пошевелится. — Че там у тебя? — зайдя в класс, спросил Искандер и попытался забрать записку. Андрей прижал её к груди и замотал головой, давая понять, что показывать ничего не собирается, — Записочки любовные? — усмехнулся одноклассник. Андрей ничего не ответил. Разговаривать с ним совершенно не хотелось. Особенно сейчас, когда в голове не было ничего, кроме желания увидеть Марата. Раз тот обещал, то значит, должен придти. Андрей подошёл к парте, где сидел рядом с Искандером и забрал свой рюкзак. — Э, ты че? — возмутился он, — Ты че как баба туда сюда прыгаешь?! Андрей ничего ему не ответил. Просто не видел смысла. Пересев на то место, где сидел с Маратом, он снова перечитал записку. «Я не хочу тебя терять» Андрею хотелось кричать от счастья, смеяться и плакать одновременно. Он нужен. Его не хотят терять. Не из жалости. А просто так. «Не тебя мне жалко стало, а себя. Понял, что без улыбки этой твоей не вывезу.» — прочитал он чуть выше. Ну если бы Марат действительно делал это всё из жалости, разве унижался бы так? Разве посылал бы младшеклассников с записками для него? Нет конечно. Он вообще никогда не видел, чтобы Суворов хоть перед кем-то унижался. А тут, на тебе. Внезапно край записки схватили чьи-то чужие пальцы и дëрнули на себя. — Андрюш, ты прости меня, пожа... — вслух начал читать Искандер. — Отдай! — закричал Андрей и подскочив со стула, потянулся за листочком. Ребро тут же отозвалось такой болью, что он со стоном согнулся пополам. — Ты че? — испугавшись спросил Искандер. Андрей присел на корточки, одной рукой держась за край парты, другой за ребро, — Да забирай ты свои любовные письма, нахер они мне нужны, — зло выплюнул одноклассник и швырнул записку Андрею в лицо. Тот быстро подобрал её и снова прижал к груди, словно она была его единственным спасением. Класс уже заполнился людьми, зашёл и сам историк, а Васильев всё никак не мог подняться. Казалось бы, чего тут сложного. Но так больно было, что снова звёздочки из глаз посыпались. Внезапно он почувствовал на своих плечах чьи-то тёплые руки. Подняв голову он увидел перед собой обеспокоенное лицо Марата. Он сам не заметил, как по лицу снова расплылась улыбка, а боль как-то отступила на второй план. Суворов молча помог ему подняться и сел рядом за парту. Урок начался, но казалось, что для них двоих ничего вокруг не существовало. Марат внезапно положил голову ему на плечо и накрыл рукой запястье. — Ты меня простишь? — шепнул тихо, умоляюще так и провёл большим пальцем по чужой руке. От этого прикосновения Андрея словно током прошибло. — Прощу, — дрогнувшим голосом пообещал он, — При условии, что ты больше не будешь портить себе жизнь и нервы моими проблемами и пытаться их решить, — добавил Васильев. Марат поднялся с его плеча и посмотрел как-то отрешённо в глаза. Затем нахмурился и вздохнул. — Хорошо, не буду, — наконец ответил, хотя по его тону было слышно, как тяжело ему даётся эта фраза. Они просидели молча ещё какое-то время, делая вид, что слушают бредни историка. Хотя может быть Марат действительно слушал, Андрей этого знать не мог. Суворов каким-то пустым взглядом сверлил спинку стула перед собой. Этот взгляд пугал, откровенно говоря. Андрей всегда смотрел так, в пустоту, после того, что делал Ильдар, мысли будто бы отключались и на их место приходила какая-то отрешённость. Но в случае Марата, тот скорее всего просто задумался о чём-то. По крайней мере, Андрей хотел в это верить. Внезапно Марат потянулся к его руке. Андрей вздрогнул, но ничего не стал делать. Суворов подтянул его запястье к себе и закатал рукав. Сердце Васильева пропустило один удар. Второй. Третий. Заметив новые порезы поверх старых шрамов он сначала замер, а потом тяжело вздохнул. Андрей до ужаса боялся, что Марат его осудит, назовёт слабаком или что-то в этом роде. Но этого, вопреки всем тревогам, не произошло. Ничего не говоря, Марат достал из своего пенала чёрную гелевую ручку. Он не осуждал его, не поучал жизни, не выказывал отвращения. Он молча держал руку Андрея и рисовал звезды вокруг его шрамов, а тот почти физически ощущал, как вся боль куда-то уходит, растворяясь в прикосновениях Марата. Прикосновениях, которые значили намного больше, чем тысячи слов. Прикосновениях, от которых он снова почувствовал себя в безопасности. Андрей бы многое отдал для этой безопасности, а Марат давал её совершенно бесплатно. — Сез минем өчен никадәр мәгънәле икәнегезне белмисез, — внезапно шепчет Суворов, рисуя очередную звёздочку. Андрей чувствует, как в груди разливается уже знакомое приятное тепло, а пульс учащается до какого-то бешеного ненормального ритма. — Син дә минем өчен, — почти задыхаясь шепчет он в ответ. Колени дрожат так сильно, что кажется, даже сидя он может упасть сейчас. "Неправильно это. Нельзя к друзьям такое чувствовать. Нельзя друзьям говорить такое." — шепчет в мыслях какой-то внутренний противный дьяволёнок. Андрею хочется заткнуть его раз и навсегда. Правильно, неправильно. Плевать. Сейчас плевать. Сейчас можно. С ним можно.