Дети Хуракана

В момент, когда цель была достигнута, и силы окончательно покинули четверых смутьянов, они скопом рухнули на землю, подобно гигантской морской волне, состоящей при том из воздуха. Во все стороны взметнулись комья земли и пыли, однако подушка из зелёных зарослей смягчила и само падение, и его последствия. Местом приземления оказался небольшой пятачок, огороженный покосившимся, полуистлевшим забором, мигом напомнившим баламутам их родной мир Шинигами. Практически вся земля заросла высокой, выше человеческого роста, крапивой, и сквозь живую стену проглядывал остов хибары, мало чем отличавшейся на первый взгляд от строения, где совсем недавно ураганы были поглощены разверзшимся алчным глазом. От созерцания домишки их отвлёк свирепый лай, из зарослей выскочило жуткого вида существо, отдалённо напоминающее питомцев богов смерти своим несуразным видом. Сальная шкура нечитаемого цвета была сплошь увешана репьями, комками земли, какими-то обрывками то ли лент, то ли пластиковых пакетов. Мощная спина, стройные лапы, благородной формы морда животного едва просматривались под кудрями свалявшейся длинной шерсти. Лишь торчащие востро уши, внушительные черепахового цвета вытянутой формы когти да пылающие яростным огнём небесно-синие глаза выдавали в этом нескладном создании некогда благородного хищника. Зверь, продолжая громогласно рычать и клокотать сквозь жуткий оскал чуть приоткрытой пасти, не размениваясь больше на предупреждающий лай, двинулся к Марии, которая оказалась к нему ближе всех. Та замерла в ужасе, не в силах что-либо предпринять, как и остальные, воскрешая в памяти моменты, когда она губила этих тварей сотнями, однако теперь той силы при ней не оказалось. Нелепую ситуацию прервал вопль, донёсшийся из сарайчика, который был замечен антагонистами прежде. Непонятные высокие хриплые звуки складывались постепенно в знакомые слова, возрождая в памяти Мэтью, Милтона, Марии и Майкла все знания, которые некогда передал им отец вместе с первородной силой, наделяя их полномочиями регулировать течение жизни людей в Мидгарде в отведённый каждому из ураганов срок. – Вобла сушёная, чего ты брешешь? Иди сюда, девочка, не трать силы. Нечего у старухи взять, наколются крапивой и сами уйдут. Иди ко мне, моя хорошая, я тебе косточку из супа дам, иди. Вобла! Собака тут же утратила интерес к незваным гостям и ринулась, радостно поскуливая, в дом, откуда доносился голос. А Милтон действительно почувствовал неприятное жжение повсюду на своей эфемерной коже и первым с воплями выскочил из зарослей крапивы. Там он нос к носу столкнулся с хозяйкой Воблы и по совместительству обладательницей скрипучего голоса, решившей выбраться-таки на порог и глянуть, кто к ней пожаловал. С ветхой старушкой, прикованной к инвалидному креслу, с дымящей в ссохшихся пальцах папиросой, с плотно окутывавшим её алкогольным амбре, с непонятным платком-тюрбаном, украшавшим маленькую голову, похожую на желтоватую репку, но обладавшей обжигающе-холодным, ясным взглядом светло-зелёных глаз, таким пронзительным, будто могла заглянуть в самую суть души любого, кого встречала. Наваждение развеялось, когда старушка удивлённо ахнула, роняя папиросу, и картинно всплеснула руками: – Колька, ты ли это? Сколько лет тебя не видела, столько бы ещё и не видеть! Я же тебя, алкаша, десять лет как похоронила, откуда ты здесь взялся? Собака крутилась возле хозяйки, будто в ожидании обещанного угощения, и не обращала больше на Милтона никакого внимания. Мгновением раньше Мэтью, Майкл и Мария тоже вынырнули из кустов и так же застыли от увиденной картины, словно древние изваяния, разглядывая человека со смесью удивления и восторга. Таких колоритных персонажей им в прежней жизни видеть не доводилось. Как будто она и не была человеком вовсе, скорее кем-то из Шинигами, только в разы любопытнее. Увидев остальных, бабулька охнула и запричитала: – Мама, папа, Серёженька, и вы здесь! Как в войну вас похоронила, так и не видела больше! Как же хорошо, что вы пришли, идёмте же скорее в дом, я вас угощу чем-нибудь, расскажете мне, как вам там живётся, на небесах. И ты уж заходи, Колька, тоже. Нечего на пороге маяться. С этими словами старушка бойко развернула свою коляску, ловко обращаясь с поскрипывающими в такт её голосу колёсами, резво перебирая их щуплыми руками, в которых, казалось, совсем не было силы, и бойко тараторя о чём-то своём, повела гостей по обшарпанным коридорам казавшегося прежде крошечным дома. Повинуясь напору хозяйки, ураганы, не сговариваясь и не возражая, молча последовали за ней, лишь иногда изумлённо переглядываясь. Мэтью крепко сжал нематериальную руку Милтона, ободряя того, и Майкл последовал примеру старшего, нежно обняв за плечи Марию, притянув к себе и ласково поглаживая её руку, шагая с ней в такт. В глубине хибары обнаружилась довольно просторная комната с огромным настежь распахнутым окном, возле которого стоял низкий круглый стол, покрытый грязной скатертью, уставленный бутылками, тарелками, кружками, заваленный пакетами и баночками, как и пол вокруг. Вопреки логике, стулья тоже нашлись, расставленные возле противоположной стены в ряд, словно бабулька всю жизнь ждала прихода гостей, но так и не дождалась. С лёгкостью лавируя между горами мусора, старушка добралась до стола, беспечно смахнула с него всё на пол, виновато улыбнулась гостям, причитая о том, как тяжело без ног управляться по хозяйству. Добралась до одноконфорочной электрической плитки, установленной на обшарпанном табурете. Рядом на колченогом стуле обретался таз с мутной водой, очевидно заменяющий раковину, чуть дальше разместились несколько ящиков, криво поставленных друг на друга, с нехилым ассортиментом самых дешёвых продуктов, явно выполнявших роль буфета. Мэтью оглядывал комнату, в которой они оказались, и впервые за многие десятилетия испытывал странные, противоречивые ощущения. Обстановка была скромной: низенький сервант, пустой и пыльный, покосившийся платяной шкаф без одной дверцы, тоже пустой, жужжащий приземистый холодильник с надписью «Бирюса», уже знакомые нам стол, стулья, импровизированная кухня для колясочника, грязные занавески на окнах, усыпанные прорехами, и повсюду на полу мусор, мусор, мусор. На стенах тут и там висели портреты в увесистых рамах, обсиженные мухами и покрытые таким плотным слоем пыли, что сложно было разобрать, кто на них. С трудом Мэтью разглядел на некоторых черно-белых снимках маленькую девочку, в чьём лице угадывались черты нынешней старушки. Его эфемерную грудь сдавило, сделалось тошно, словно что-то вонзилось, как ледяное копьё, и поразило ядро, которое Хуракан извлёк из локтевого сгиба своей руки десятилетия назад, наделив это ядро разумом, знаниями, собственной мощью, не даровав имени, предоставив людям сделать это за него, и зашвырнув в Мидгард, дабы потешить своё эго и параллельно выполнить возложенные на Хуракана обязанности, которые тот без зазрения совести делегировал перманентно своим деткам. Хотя в мире Шинагами давно был заведён такой порядок, и подобным некого было удивить. – Дети приезжают иногда, – вещала старушка без остановки, – да некогда им особо тут прохлаждаться. В городе работа у них, у внуков школа да занятия всякие важные. Меня всё порываются увезти туда, в квартирку какую поселить, чтобы культурно жить, а не вот так. А я говорю, ну куда вы меня повезёте, милые? Что делать-то мне там? Ни на улицу выйти, ни собаку выгулять. Как я на коляске-то выберусь? А коли даже и сдюжу, выйду во двор – и чего там? Ни земли родной, ни пения птиц, ни стрёкота кузнечика. Вой машин да ор соседей, вот и вся прелесть города. Я же здесь, в этом доме, всю жизнь прожила. И до войны, детство моё счастливое. И вовремя, когда голод страшный был. Отец всё в лес ходил, белку бить, грибы собирать, орехи да ягоды. И Серёженька, братишка мой младший, с ним. Да вот попали они на тропу медвежью, не справились со зверем, задрал их мишка да бросил там, в лесу. Мама от горя с ума сошла, всё рыдала, помню, много-много месяцев. А потом в речку бросилась, не смогла забыть. Помнишь, мама? Я помню, всё помню… Одна я осталась в доме. Работала, помогала после войны страну с колен поднимать. Там и с мужем познакомилась, на заводе. Долго жили вместе, хорошо было. А потом опять война. И забрали Коленьку. А как вернулся – так с ума сошёл. Контузия, ПТСР, чего-то ещё. Пить начал, да так страшно… Детей жаль, всякого насмотрелись. Потом выросли, уехали поскорее из дома, который им адом обернулся. А я осталась. Терпела поначалу, потом тоже пить начала. А что делать-то? И горько, и страшно, и ничего изменить нельзя. Потом ноги вот отказали, от пьянок. Доктора лечили, лечили, а толку нет. И Колины раны-то душевные вроде заживить пытались, всё бестолку. Прости меня, Коленька, если мало старалась, недостаточно сделала. Не сумела помочь, не уберегла. Помню я, как ты страдал, как выл по ночам, как смерти видел, будто вживую перед глазами в те моменты. А я только плакала и как помочь не знала. И вот умер, к богу ушёл, а может к дьяволу. Куда тебя забрали-то всё-таки? Не скажешь? Тяжко мне стало совсем, хоть волком вой. Дети стали чаще наведываться, да всё равно уже к городу-то попривыкли, надолго не задерживались. Тосковала я, тосковала, а потом они мне щенка привезли. Эту вот красавицу. Ох и страшна она была тогда, мамочки… Худющая, как вобла сушёная, глазёнки огромные, навыкате, голодная, целыми днями только ела, спала, да скулила. Потому так и назвала её. Думала, не выживет, и её хоронить придётся, а вон как вышло. Выкарабкалась, окрепла, да какая умница выросла – загляденье. Счастье моё лохматое. Жаль, ухаживать за ней не могу хорошо. Дети иногда возят её в город к какому-то крумеру, не знаю. Потом долго красивая ходит, а всё равно результат-то один – обрастает да пачкается вся. Коли огород был бы в порядке – может ещё подольше бы она выглядела как собака, а так будто в лесу живёт, аки леший древний, вся в репьях, ветках да колтунах. Ну да ничего, я и сама не лучше выгляжу, – старушка кокетливо улыбнулась Милтону, которого всё ещё принимала за своего покойного мужа. Тот поёжился и на чистом русском, который успел уже вспомнить целиком, произнёс: – Не правда, хорошо выглядишь. Глаза красивы, как нежное покрывало леса, баюкающее и согревающее плоть земли, матери нашей. Стан твой гибок и тонок, как берёза, танцующая на ветру. И душа прекрасна, словно море, глубокое и бескрайнее, зализывающее все раны, оставленные на берегу. Старушка опешила от такого поэтичного ответа, моргнула пару раз, прослезилась, но быстро смахнула слёзы и тихонько прошептала: – Спасибо. Потом засуетилась, накрыла на стол, выставив всё своё нехитрое угощение, состоящее из бутылки ледяной водки, банки солёных огурцов, кастрюли супа, копчёной колбасы и конечно же сушёной воблы, настоящей, с терпким рыбным душком. Мэтью, Майкл, Мария и Милтон переглянулись, старший кивнул едва заметно, ураганы, уподобляясь людям, взяли каждый по стулу, расставили вокруг стола, Мэтью освободил во главе его немного пространства для коляски, помогая старушке занять это место, и сел сам. Антонина Елизаровна, как она представилась незваным гостям, болтала без умолку, закрывая потребность, зреющую не месяцами даже, а годами. Мария, слушавшая хозяйку крайне внимательно, задала вопрос, сам собой назревший в её мыслях: – Почему всё-таки ваши дети не помогут вам привести дом в порядок? В том месте, откуда мы родом, нет смысла что-то налаживать, всё неизбежно вновь придёт в запустение, таков устоявшийся порядок нашего мира. Но здесь всё иначе. Совсем не сложно, имея здоровые руки и ноги, помочь близким людям. Старушка горько улыбнулась в ответ: – Не всё так просто, мамочка. Есть сложности, нет денег. Время – очень ценный ресурс для людей. Наш век не долог, хочется всё успеть, но не всегда это возможно. Никто не знает, в какой момент жизнь может оборваться. Встретится ли на пути к цели медведь, вражеская пуля, смертельная болезнь, лютый ураган… Мария вздрогнула на этих словах, и если бы она знала, что такое мурашки, то с уверенность бы сказала, что ощутила их по всему эфемерному телу. Она молча поднялась, приблизилась к собаке, уютно устроившейся на кучке ветоши и изучавшей гостей без прежней враждебности. Вобла доверчиво смотрела на Марию, помахивая растрёпанным хвостом. Та опустилась рядом, ловко развязала все ленты и прочие украшения, вплетённые руками Антонины Елизаровны, используя тончайшие потоки воздуха, притворяясь, что делает это пальцами. Потом тем же способом распутала колтуны, счесала грязь, лишний подшёрсток и шерсть, поманила собаку на улицу, позвав по имени. Бочка с дождевой водой обнаружилась довольно быстро. Мария заставила крошечные капли воды взвиться в воздух и осторожно, создав юркий, но ласковый поток ветра с дождём, направила его на Воблу, в считанные секунды омыв её до идеальной чистоты. Собака отряхнула шерсть и принялась радостно скакать по узкой тропе, свободной от зарослей крапивы, прочерченной явным узором протекторов инвалидной коляски. Мария вернулась в дом, и собака хвостиком скользнула за ней, благодарно облизывая нематериальную руку и заглядывая преданно в глаза. Старушка на краткий миг лишилась дара речи, обняла Воблу, щемившуюся к хозяйке на колени и облизывавшую лицо, смахнула слёзы радости. – Спасибо, мои дорогие, спасибо, что пришли, что порадовали меня. Я никогда не забуду, – причитала баба Нина, гладя собаку и любуясь на её серебристую шерсть, роскошную и сияющую здоровым блеском. Мэтью, размышлявший о чём-то с того момента, как Мария поднялась со своего стула, взглядом велел остальным следовать за ним, а сам повернулся к старушке и произнёс: – Тоня, мы выйдем во двор ненадолго, дождись нас. Сухонькая старушка едва заметно кивнула, улыбаясь глазами: – Никуда не денусь, подожду. Успевшие немного восстановить силы ураганы покинули дом, обсудили то, что собирались сделать, что занимало их мысли синхронно в последние часы. Они окружили постройку, окутав её неразрывными потоками воздуха, словно коконом, и начали творить магию. Именно таким способом был создан мир Шинигами: Южные и Северные ворота, всё пространство между ними, строения, деревья, подобие Колизея, личные печати богов, питомцы. Магическая мощь, которой поделился Хуракан со своими детьми в день их сотворения, была небольшой, и всё же она была подвластна им. Потому они решили распорядиться ей именно таким образом. Пространство вокруг пришло в движение. Структура веществ, их форма, состояние, всё начало меняться. Бочка с водой на глазах выравнивалась, ржавчина исчезала, металл заполнял прорехи, зелёный налёт растворялся и исчезал, словно его никогда не было. Доски забора молодели, восстанавливая форму, светлея, возвращаясь на свои места, казалось, что структура дерева восстанавливается сама собой. Крапива в считанные секунды перегнивала вместе с семенами, просачиваясь в грунт, насыщая его минералами, а на ровной поверхности земли повсюду пробивалась яркая, свежая, зелёная трава, укрывая бывшее ядовитое поле пушистым ковром. Сам дом тоже молодел стремительными темпами. Со стёкол исчезала пыль, со ставен – чернота, обнажая яркую краску, похожую на позолоту. Бесчисленный мусор покидал комнаты через открытые окна, собираясь стараниями воздушных потоков в мешки, обретавшиеся в изобилии там же. Пыль и грязь стиралась с предметов, будто под действием сжатого воздуха, и оседала в тех же мешках. Многочисленные тряпки, шторы, скатерти, валявшиеся по всюду, перенеслись в сад, где были очищены тем же способом, каким Мария прежде отмыла Воблу. Четверть часа спустя дом было не узнать. Он сиял новизной и чистотой, порядком и уютом, будто бы в нём жила большая и счастливая семья. Мария подумала в этот миг почему-то о Майкле, а ещё о Мэтью и Милтоне. Затрясла головой в изумлении и быстренько стала думать о детях и внуках Антонины Елизаровны. Вернувшись в дом, ураганы застали растроганную старушку всё там же, за столом, но уже в идеально чистой одежде, с уложенными волосами, сияющими восторгом глазами. Мария и хозяйку не обделила вниманием. – Спасибо вам, – сквозь слёзы произнесла баба Нина, – спасибо, родные! Мамочка, папочка, Серёженька, Коленька! Я так рада, что повидала вас. Больше не буду пить. Не хочу, конечно, проснуться и увидеть, что всё это мне в бреду привиделось. Но и жить как раньше не стану. Довольно с меня водки, столько лет себя травила. Хочу нормально пожить, сколько уж осталось. Сто два года прожила, коли ещё день проживу – уже хорошо. А теперь, когда вас повидала, то совсем замечательно стало. Я счастлива дорогие, спасибо вам. До глубокой ночи те самые жуткие духи разрушения, отнявшие тысячи жизней, сидели за этим столом, окружив ветхую старушку. Они давали ей внимание, заботу, говорили ласковые слова, спрашивали обо всём, а баба Нина, или как называл её Мэтью – Тоня, рассказывала снова и снова о своей жизни, войне, перестройке, детях, Вобле, и никогда не повторялась – такой длинной и насыщенной оказалась эта мимолётная по мерками богов смерти человеческая жизнь. После того, как старушка легла спать, препровождённая прямиком в чистую, тёплую постель своей свитой, ураганы вернулись за стол и молча смотрели друг на друга, переваривая необъятное количество новой информации. Все они менялись, и не только внутри, но и снаружи. Внешне никто из них больше не походил на человекообразное бестелесное чудище. Трансформация в человеческую форму, которой неизбежно подвергаются любые существа из мира Шинигами, пребывая в Мидгарде достаточно долго, либо начиная испытывать людские чувства, шла полным ходом. Теперь Мэтью походил на мужчину лет тридцати с широким, волевым подбородком, длинными тёмными волосами, широкими плечами и высоким ростом. Мария напоминала юную девушку, светловолосую, остролицую и очень худую, высокую, с широкой грудной клеткой и длинными ногами, мощными, как у атлета, несмотря на худобу. Милтон выглядел теперь как мальчишка лет двадцати, тощий и нескладный, светловолосый, длиннорукий и длинноногий, но лицо его было скуластым, широким, взгляд властным и ехидным, как могло показаться, а ухмылка – презрительной, хотя на деле Милтон всего лишь не понимал ещё, как вообще устроены мышцы, как «работает» лицо и что с ним делать. Майкл же обретал черты этакого классического бисёнэна, о чём не подозревал, разумеется, черноволосого, пухлогубого, ростом чуть ниже Марии, стройного, как кипарис, но с объёмными и рельефными мышцами, крупными икрами и бёдрами, мощными кистями рук, в отличие от пальцев пианиста Милтона и Марии. Когда ураганам наскучило молча раздумывать и разглядывать друг друга, они потянулись в спальню старушки, почувствовав, что следует проверить, как она там. На постели рядом с Антониной Елизаровной, прижавшись к ней боком, лежала Сушёная Вобла. Тихонько поскуливая, она тыкалась мордой в лицо хозяйки, но не получала никакой ответной реакции. Мария всхлипнула. Аура бабы Нины уже в первый миг, как ураганы увидели ту, ясно давала им понять, что сияние её не продлится долго. Человеческая аура угасает очень медленно. Это может тянуться годами, даже десятилетиями, но последняя, самая яркая искорка, поддерживающая жизнь, всегда гаснет в одно мгновение. Сияние последней искры исчезло. – Тоня, будь счастлива, –тихо произнёс Мэтью. В мире Шинигами никому не было известно, что происходит с людьми после смерти, но информация, взятая из человеческих книг, богам смерти была хорошо известна. Потому ураганы предпочти думать, что всё будет хорошо для этой заблудшей души. Особенно если принять во внимание тот факт, какая счастливая улыбка застыла теперь на неподвижном, холодном лице бабы Нины. Выйдя на улицу, ураганы разместились на траве и стали ждать рассвета. Мария впервые за своё существование узнала, что такое слёзы. Они обжигали её и в то же время были ледяными, как те снежинки, окружившие её в начале второго путешествия по Мидгарду. Во время первого появления она провела здесь недостаточно времени, мало уподобилась людям, как и Милтон, а потому не понимала Мэтью и Майкла во многих их проявлениях чувств, позаимствованных из мира людей. Теперь это изменилось. Некоторое время спустя за забором послышалось шуршание колёс, затем ворота отворились и на новую лужайку въехала старенькая девятка. Из неё вышли немолодые люди, одетые довольно бедно, но опрятно. Высыпали дети разных возрастов, восторженно закружили по траве, заливисто хохоча, догоняя и роняя друг друга, разглядывая представшую глазам картину с нескрываемым любопытством и живо обсуждая, какие изменения претерпело жилище бабушки. Взрослые явно были шокированы, но не тратя времени вынули из багажника бесчисленные пакеты и понесли в дом. Дети потянулись за ними. Пару мгновений спустя из дома донеслись вопли и рыдания. Ураганы, успевшие обратиться облачками пара и скрыться в раскидистых ветвях вишни, росшей вплотную к забору, наблюдали и ждали, что произойдёт. Какое-то время спустя подъехала машина скорой, тело вынесли и увезли в город. Следом вышли взрослые, оставив детей, вероятно, в дальней большой комнате. Женщина рыдала, неразборчиво причитая о том, что они должны были что-то сделать, приезжать чаще, отремонтировать дом или забрать мать отсюда. Мужчина утешал, напоминая, что забрать себя она не позволила, а приезжать чаще не давали бесчисленные подработки, без которых не вытянуть детей. Горе заставило людей забыть о преображении дома, фокус внимания сместился на горечь утраты. – Я не продам дом, – плакала женщина, – буду беречь, ухаживать, это последняя связь с родителями, я обязана это сделать. – Согласен, так и поступим, – заверял мужчина, гладя, обнимая её сотрясающиеся плечи, – и собаку заберём, пусть с нами живёт, детей радует. Она старенькая совсем, нельзя её бросать. – Да-да, конечно, заберём, – обрадовалась женщина, на миг её лицо даже озарила улыбка, – Вобла, иди сюда! Иди, девочка! Поехали к нам, я тебе вкусным угощу, иди скорее. Собака подошла, неуверенно ткнулась мордой в колени женщины, та обняла её и зарыдала пуще прежнего. Когда люди уехали, увозя Сушёную Воблу вместе с воспоминаниями о матери в город, Мэтью наконец нарушил тишину: – Сегодня я понял одну важную вещь. Смерть одних рождает новую жизнь для других. Мне ещё предстоит разобраться в этом получше, но одно я знаю точно. Мы сделали нечто хорошее, впервые на своём веку. Не стоит рыдать, Мария, Милтон. Отец не одобрил бы этого. Но я всё равно считаю, что иначе было нельзя. Перемены нужны. Нужна свобода, чтобы свершать эти перемены. И нужно понять, что есть справедливость, чтобы иметь право свершать перемены. Вот что незыблемо.