Тот, кто ищет

      Ханна смотрит на меня глазами, полными жалости и участия, и это безумно раздражает — так, что я стараюсь не отрывать взгляд от зелья, кипящего в нашем котле, полностью сосредоточиться на жуках, которых мы должны измельчить. От перца мы постоянно чихаем, густым перечным дымом пропитались наши мантии. Но тоненький голос Амбридж отдается в моей голове, мысли возвращаются к словам, сказанным на утреннем построении, хотя я и стараюсь думать только о том, что делаю прямо сейчас.       «Воспитанники, уставом нашего Учреждения суббота назначена Днем воспитания. Днем, когда мы будем говорить о том, какой будет Новая Магическая Британия и каково ваше место в ней. Днем, когда мы будем говорить о Темном Лорде, его идеях и программе переустройства Британии. И еще… — она на мгновение опускает глаза, будто скорбя о том, что ей придется сказать, — это день вашего общения с воспитателями, день принятия необходимых мер для вашего самосовершенствования. Воспитатели будут подводить итоги вашего поведения за неделю, и для кого-то общение пройдет легко, ну а для тех, кто не внял голосу разума… — ее взгляд касается меня на одно, очень внушительное мгновение, — меры будут неприятными и даже болезненными…»       — Гарри, — шепчет мне Дин, наклоняясь к котлу, — Амбридж что, опять строчки нас посадит писать? Ты как думаешь?       Я почему-то не могу заставить себя рассказать о том, что видел тогда в кабинете у Прилизанного. Это так гадко, что слова застревают у меня в горле.       — Наверное, — отвечаю я тихо.       Я не дурак и прекрасно понимаю, что сегодня мне, скорее всего, достанется по полной: за то, что я Поттер, за то, что я — «человек Дамблдора» и всегда им буду, за то, что напал на Снейпа и не заискивал перед Амбридж… хотя, наверное, если бы я молчал в тряпочку и ходил с опущенной головой, они все равно не стали бы со мной церемониться. Знаю, господин директор, вам вдвоем с Амбридж не терпится увидеть кающегося Поттера. Который на коленках приползет, отречется от Дамблдора, станет тише воды ниже травы.       Сегодня у нас обычный трудовой день — мастерские, заготовки для зельев — с одной поправкой: нас по очереди будут вызывать в тот правый коридор второго этажа, где располагаются кабинеты воспитателей, и… беседовать. А вечером, перед ужином — лекция о Новой Магической Британии, славном Волдеморте и нашем месте. Н-да, если лекции будет проводить Амбридж, я точно помру, усмехаюсь я.       Я ловлю на себе взгляды — по большей части, такие же, как у Ханны — меня жалеют, меня изучают… и немного сторонятся, как непонятной заразы. Впервые за две недели с тех пор, как сгорела Нора, я остро жалею, что у меня нет мантии-невидимки. Исчезнуть бы. Меня разрывают противоположные чувства: хочу, чтобы за мной побыстрее пришли, нет, я безумно не хочу туда идти… то есть, конечно, я не струсил, но меня тошнит от мысли, что придется лечь на эту скамью, что Прилизанный свяжет меня и возьмет розги… Амбридж наверняка придет понаблюдать, как проходит «беседа»… Нет, я не то чтобы боюсь боли… но одно дело — когда тебя стукнул бладжер в разгар квиддича, и другое дело — когда это такая унизительная боль.       Я отрываюсь от котла и вижу зареванную девочку-первокурсницу, которая возится у разделочной доски вместе с Лавандой, воркующей ей на ухо что-то успокоительное — и стыд окатывает меня жаром. Даже дура Лаванда занята тем, что успокаивает ребенка, а ты копаешься в собственных чувствах. А ведь на тебя смотрят — ты же «Мальчик-который-выжил» и все такое прочее. Как я хотел бы им не быть… чтобы Пожиратели притащили меня в Учреждение из моей родной семьи, чтобы я знал, что там, за морем, свинцово блестящем в лучах неяркого солнца, мама и папа сходят с ума от страха за меня, ненавидят Волдеморта, думают, как меня вытащить, как передать мне письмо. И однажды, когда нам разрешат-таки письма, я получил бы конверт, пахнущий мамиными духами и домом, и письмо, написанное маминым красивым почерком (которого я никогда не видел, но убежден: красивый), начиналось бы с «Милый наш Гарри!». А я ответил бы им что-нибудь в этом духе: «Привет, мам, привет, пап. Да я ничего, держусь» — и потом гордо надувал бы щеки, что вот мне плохо, но родителям не жалуюсь.       Я почти вижу этот конверт с буквами, написанными летящим почерком, хвостики букв вот-вот сорвутся с пергамента, подхваченные невидимым ветром — чувствую запах дома, сладкий, но не приторный, свежий, глубокий…       — Гарри Поттер!       Вот теперь все уже откровенно смотрят на меня, а я поднимаю глаза и вижу на пороге мастерской Прилизанного. Он сегодня как-то особенно аккуратен, мантия вычищена и выглажена, волосы даже, по-моему, смазаны гелем. И выражение лица торжественное. Точно на концерт собирается. Или на прием к Министру. Неужели он и вправду считает свою должность здесь чем-то значительным, важным? Следить за дисциплиной… и, судя по всему, избивать «неполноценно развитых волшебников» — это дело государственной важности? Брр. Хотя и Перси воспринимал всякую ерунду, которую ему поручали в Министерстве — вроде дела о протекающих котлах — как дело государственной важности.       Эта чушь крутится у меня в голове, пока мы спускаемся по лестнице, пока идем полутемным коридором к двери с бронзовой табличкой. Это, разумеется, не единственная дверь в коридоре — я вижу четыре двери с надписью «Кабинет воспитателя» и порядковым номером, и тут мне приходит в голову, что и та, вторая, комната, разумеется, не одна такая. Они неплохо подготовились: а что, если «бунтовщиков» будет много? Их же надо где-то наказывать…       Да и не могут же десять воспитателей тесниться в одном кабинете, это их рабочее место, а оно должно соответствовать всем общепринятым нормам, пытаюсь иронизировать я, хотя в горле становится очень сухо — как перед квиддичным матчем. В моей грудной клетке словно поселился бладжер, который колотится со страшной силой, несмотря на то, что я усердно делаю вид — ничего особенного не происходит, все нормально. Удары мяча в ребрах почти сотрясают меня, и, проходя мимо высокого зеркала в старинной раме, стоящего в оконном проеме, я вижу, какой я бледный, тощий, испуганный.       И тут мне становится тошно от себя самого. Ты и правда трус, Поттер. Испугался Амбридж, испугался того, что они будут издеваться, в то время как ты бессилен что-либо сделать, как-то защититься. Чувство бессилия — вот чего я боюсь по-настоящему. Так, заткнись! Пусть они пытаются раздавить тебя — ты найдешь выход, так же всегда было! Даже на кладбище, в двух шагах от котла, из которого к тебе шагнул воскресший Волдеморт — даже тогда ты выкрутился! Хотя… тогда у меня была волшебная палочка, и пусть Волдеморт играл не по правилам, это все-таки была дуэль. А о какой дуэли может идти речь сейчас?       И тогда был жив Дамблдор… Казалось, он не может умереть.       Казалось, он всегда будет рядом — чтобы помочь, научить…       Приторный сладкий запах ударяет мне в нос, едва я переступаю порог кабинета. Амбридж (ну конечно, это ее духи!) пьет чай за столом, на котором мягко, по-домашнему, светит лампа; два воспитателя расположились в небольших креслах, и только Снейп стоит прямой черной тенью у окна, ни на кого не глядя.       — Спасибо, Бенджамин, — произносит Амбридж, ставя чашку на блюдце. В вазочке перед ней лежит печенье. Амбридж выглядит умиротворенной — она получает от всего этого удовольствие. В Хогвартсе она не могла позволить себе развернуться — все-таки у детей есть родители, которые будут возмущаться… а сейчас у нее развязаны руки. И почему она до сих пор не в числе Пожирателей? Не любит грязную работу?       Прилизанный занимает свое место за письменным столом, рядом с Амбридж, взмахом палочки разворачивает пергамент, и мне на мгновение кажется, что я на экзамене.       — Гарри Джеймс Поттер, — зачитывает он строгим голосом, — зафиксировано две попытки нападения на директора, многочисленные оскорбления, неуважительное поведение, грубости в адрес наставников, подстрекательство других воспитанников к неуважительному поведению, отсутствие попыток исправления.       — Это так, мистер Поттер? — почти ласково спрашивает Амбридж.       Я пожимаю плечами. А что я могу сказать.       — Надо отвечать: «Да, госпожа Наставница», — говорит Прилизанный, напрягаясь. Волнуется, как бы она не подумала, что он плохой воспитатель.       — Да, госпожа Наставница, — тупо повторяю я, стараясь не опускать голову.       Амбридж кивает:       — Прекрасно. В качестве воспитательной меры вам назначено… — она заглядывает в пергамент, — пятьдесят ударов розгами, мистер Поттер.       Сколько?!       Не смей бояться. Смотри ей в глаза. Не думай. Только не думай.       — Я надеюсь, данная мера будет достаточна для того, чтобы внушение… закрепилось, — говорит Амбридж, делая глоток чая. — Конечно, принимая во внимание дурное влияние… влияние Дамблдора, оказанное на вас, не думаю, что мы ограничимся этой мерой. Как вы считаете, — поворачивается она к Прилизанному, — воспитательную меру следует повторить?       — Непременно, — откликается Прилизанный. — В следующую субботу мы обязательно повторим.       Не смей бояться. Не убьют же они тебя.       Амбридж оборачивается к окну и говорит в неподвижную спину Снейпа:       — Господин директор, вы одобряете принятые меры?       Снейп равнодушно скользит глазами по мне… и на мгновение мне кажется, что я чувствую аккуратное, холодное прикосновение к своим мыслям, точно он ныряет тонкими пальцами в ворох образов, бьющихся в моей голове — и тут же убирает руку.       — Я полагаю, вы помните распоряжения Темного Лорда, Долорес, — говорит он безэмоционально. — Темный Лорд ждет от нас усердия и исполнительности…       Усердия, черт их дери.       — А Поттеру не повредит наконец-то уяснить, где он находится и что изменилось в жизни магического сообщества, — говорит Снейп, встречаясь со мной глазами, и усмехается. — Мне кажется, Дамблдор несколько переоценил… надежду магического мира.       Я, стискивая зубы, смотрю в лицо убийце Дамблдора, и ярость пополам с презрением поднимается из глубин, затапливая подленький страх. Вы легилимент, профессор Снейп? Отлично. Тогда вы видите, как я вас презираю. Ненависти вы не заслуживаете — ничтожество, возомнившее себя величиной из-за подлого убийства великого волшебника, у которого вы даже мизинца не стоите…       — Мы приложим все усилия, господин директор, — беспокойно шевелится Прилизанный, — я ручаюсь…       Снейп перебивает его, направляясь к двери:       — Не сомневаюсь в вашей компетентности, Бенджамин. Счастливо оставаться, Поттер.                     * * *                     В той, второй, комнате Прилизанный сразу идет к ведру с розгами. Достает пучок, стряхивает капли, медленно раскладывает на деревянном столике, возникающем рядом.       — Ну, что вы встали, Поттер, — повышает он голос, очевидно, подражая интонациям Снейпа. — Думать надо было раньше. Раздевайтесь и ложитесь.       И, так как я не шевелюсь, он добавляет:       — Или вы разденетесь сами, или вас заставят. Выбирайте.       Так вот почему за моей спиной стоят два воспитателя... Чтобы скрутить Поттера, если вздумает сопротивляться, и раздеть при помощи магии. Нет, сопротивляться сейчас — значит, показать свой страх, свою панику, свою слабость, только и всего. Плакать и умолять я не буду, не дождетесь. Я вообще не буду вас замечать.       Я быстро скидываю с себя мантию, джинсы, футболку, и, ежась от страха и стыда, ложусь на скамью. Как только я касаюсь деревянной поверхности, веревки оживают (как цепи в зале суда в Министерстве) и приматывают мои ноги к скамье. Я утыкаюсь лицом в руки, и тут второй моток веревки обвивает мои запястья.       Поворачиваю голову — мне хочется понять, скоро ли. А Прилизанный не торопится: продолжает откладывать розги, которые кажутся ему подходящими, почти любовно поглаживает их пальцами, проверяя прочность и Бог знает что еще.       Я судорожно сглатываю, стараясь загнать страх вглубь — он будто теснится у меня в горле.       — Есть люди, которые усваивают все только через боль, — начинает говорить Прилизанный будничным тоном. Он отобрал уже целый пучок розог. Я заставляю себя отвести глаза. — Ты, Гарри, к сожалению, из их числа.       Он обводит пучок волшебной палочкой, связывая так, чтобы держать было удобнее. Не смотри, приказываю я себе.       — Непослушных детей, даже если они возомнили себя Избранными, наказывают, — продолжает Прилизанный. — Будет больно — но ты сам это выбрал. Торопиться нам некуда…       Я умею терпеть, у меня получится. Ничего.       — Поттер! — громко командует Прилизанный, и я открываю глаза. — Если попросишь прощения — можно будет немного сократить количество ударов. Госпожа Наставница приветствует искреннее раскаяние, особенно если…       — Заткнись, — уж на это моего мужества хватит. Я стискиваю зубы и опускаю голову на руки.                     * * *                     Первый удар вышибает из меня воздух, вспыхивает вся спина — я задыхаюсь, рвусь вверх, и тут же обрушивается второй удар, третий, четвертый, пятый, от которого я кричу, падаю назад, дыша судорожно распахнутым ртом.       — Что, Гарри, больно? — Прилизанный участливо наклоняется ко мне. — Ничего не хочешь сказать?       Следующий удар раздирает кожу, но я уже готов, сжимаюсь, не буду кричать, не буду. Еще один — резкий, точно ножом полоснули. Терпи, терпи, терпи. Горячая ослепительная вспышка. И еще.       Вдруг все стихает.       — Неет, так дело не пойдет, — говорит Прилизанный, присаживаясь на скамью, рядом с моей головой. Я смотрю на него сквозь пелену слез. — Так ты урока не усвоишь. Может, мне стоит добавить количество ударов? Скажем, не пятьдесят, а семьдесят? Ты же не кричишь, так значит, это для тебя не наказание? Отвечай! Тебе больно? Я спрашиваю: больно?       Он поднимается и снова бьет — с размаха:       — А так? А так? А так?       Стон вырывается из моих губ, по которым сочится кровь.       — Неплохо, — с удовлетворением отмечает Прилизанный. Наклоняется к моему лицу, хватает за подбородок. — Ты у нас отвыкнешь корчить из себя героя. Я ручаюсь.                     * * *                     Я лежу на кровати в спальне, куда еле дошел — меня качало, как пьяного. Мантия намокла от крови — хорошо, что она скрывает почти все тело. Я кусаю подушку, слезы замерзают внутри, а боль понемногу начинает отступать.       Прилизанный бил меня, периодически передавая розги двум другим воспитателям — у него, как он говорил, «устает рука, когда работы много». Им не нравилось, когда я молчал, а я старался, хотя это было… невыносимо.       Они смеялись. Дважды заглядывала Амбридж, чтобы проверить — и вид меня, иссеченного, в крови, тыкающегося лбом в руки, чтобы сдержать крик, получил ее одобрение.       Они даже сделали колдографии, когда Прилизанный, удара после тридцатого, наконец довел меня до крика — молчать и стонать сквозь зубы я больше не мог. Наверное, колдографии им нужны для отчета перед Волдемортом… или перед Снейпом… Господи, как мерзко. Спрятаться бы, исчезнуть.       В синих сумерках тонет спальня, тонет пахнущая кровью мантия. Надо пойти вымыться, но от мысли, что придется встать и дойти до ванных комнат, охватывает тягучий стыд. Меня ведь могут увидеть по дороге… да меня неизбежно увидят, когда вернутся в спальни… не думаю, что кому-то досталось так же, как мне.       За окном, во дворе, бродят фестралы. Видимо, только что доставили груз. Они нетерпеливо хлопают перепончатыми крыльями, смешно дергают шеей — и вдруг один поворачивает голову ко мне, смотрит на меня, точно сквозь щелястые оконные рамы просочился запах крови, которым я пропитан.       Фестрал смотрит остро, пристально, не так, как обычно смотрят животные — и вдруг меня заполняет ощущение, что его глаза понимают мою боль.