Исповедь

Ты никогда не видел искусство так, как видел его я. Ты слеп к нему, и я давно простил тебе это. Я прощал тебе множество вещей, и это было честно, ведь ты прощал мне куда больше. Всякий раз, когда я притаскивал на наш ужин очередную девицу, ты снова и снова кидал свою гордость мне в ноги, и она с легкостью разбивалась вдребезги, стоило мне лишь на секунду задержать свой взгляд на твоем умоляющем выражении лица. Мне всегда это восхитительно удавалось: не произнося ни слова, заставлять тебя скулить и хныкать. Я прощал тебе эти моменты унижения и жалкий вид. В свою очередь, ты прощал мне все вещи, из-за которых ты выбирал унижаться. «Марти́н, я позволяю тебе оставаться рядом лишь потому, что ни одна женщина не выносит моего присутствия двадцать четыре часа в сутки, а мне дико скучно быть одному во время их передышек», - ты прощал мне множество вариаций этой фразы, а я прощал тебе слабость передо мной. Я мог бесконечно вытирать об тебя ноги. Я манил пальцем, и ты приползал. Я просил заткнуться, и ты мог молчать часами, ожидая моего разрешения заговорить. Иногда мне казалось, что прикажи я тебе кинуться под машину, ты бы ни секунды не раздумывал, прежде чем ответить: «Да, Андрéс». Я не смог вспомнить ни одного гребаного «нет» от тебя. В нашем диалоге за «нет» отвечал только я, в твоей компетенции было соглашаться. Такой покорный. Такой понимающий. Такой жалкий. Были моменты, когда я слышал твое «да» слишком часто, и меня начинало тошнить от этого. Порой я буквально ощущал, как ком слизи подступал к моему горлу настолько быстро, что мне приходилось до боли смыкая челюсти процеживать тихое «убирайся». За этим никогда не следовало «да», ты просто молча уходил, а моя тошнота постепенно отступала, пока я нервно искал зажигалку в кармане своего пиджака. Ты позволял себе громко хлопнуть дверью, как истеричный подросток, зная что я прощу тебе это. И я прощал, потому что даже крошечная капля твоего бунта вызывала во мне столько восхищения и уважения к тебе, сколько отвращения не вызывали долгие годы твоего мне поклонения. Каждый хлопок дверью, каждый удар кулаком по столу, каждая разбитая бутылка — все это было результатом моей извращенной любви и усердия. Ты был ничем, и я не мог оставить это просто так. Я поставил себе цель превратить тебя в произведение искусства. В единственное творение, на которое мне хотелось бы смотреть. Кусок мрамора никогда не станет притягивать к себе тысячи взглядов, пока его не сломают, не раздробят и не отсекут все лишнее. Мартин, я так старался. С каждым годом ты хорошел. Твой взгляд мрачнел, а походка становилась тверже. Ты наконец-то стал способен дать отпор всему миру, но все так же, как и прежде, с опьяняющим мазохистическим наслаждением ты продолжал поддаваться грубым рукам своего мастера. Я подарил тебе голос, заставляющий любого вжиматься в кресло, и научил молчать так, что даже ветер не осмеливался нарушить эту тишину. Ты так прекрасен. Ты стал таким в моих руках. Мне часто казалось, что еще немного, и я закончу. Но я снова цеплялся. Цеплялся за какую-то часть тебя, которую необходимо было отсечь. Если быть честным, в какой-то момент я перестал верить в то, что моя работа когда-то завершится. Всегда было недостаточно. Пока не наступил тот день, когда ты вновь открыл дверь моей часовни. Вернувшись из Флоренции в монастырь после бесконечно долгого разговора со своим врачом, я старался избегать встреч с кем бы то ни было. Меня раздражало все: начиная от звонков Серхио и заканчивая собственным отражением в зеркале. Я уже был согласен преждевременно лечь в землю, лишь бы ни один звук или образ не смогли заставить мои кулаки снова сжиматься до дрожи. Было уже глубоко за полночь, когда я стоял посреди часовни, готовый разбить оставшиеся ампулы ретроксила, поскольку все остальное стекло в нашей части монастыря на тот момент уже было мной уничтожено. Ты всегда будто чувствовал, в какой день настала пора вернуться после своего очередного небольшого протеста. В этот раз тебе потребовалось ощутимо больше времени, чем обычно на это уходило. Я услышал протяжный тошнотворный скрип двери за своей спиной. Так возвращался только ты. Медленно, аккуратно, чтобы лишний раз не действовать на нервы. Ты никогда не заходил с извинениями и мольбой позволить тебе снова быть рядом, не бросался на шею и не лил слезы. Ты открывал эту чертову дверь настолько осторожно, что сам этот факт мог дать мне понять куда больше, чем любые слова. Это было самое искреннее в моей жизни «прости». И я прощал, конечно же я прощал. Быстрым, пусть и неловким, движением трясущейся руки я спрятал ампулы в карман брюк и повернулся к тебе. В тот момент я понял, что моя работа практически закончена. Твои растрепанные после долгой дороги волосы так же изумительно контрастировали с высоко поднятым подбородком, как и широкая улыбка — с выжженным дотла взглядом. Такой идеальный для неидеального меня. Мне больше не хотелось кромсать тебя. Я хотел остаться в этом моменте. Я бы больше никогда не отвернулся от тебя, я бы вечно любовался тобой, застыв на месте в той часовне. Я сотворил чудо и, думаю, действительно завершил свою миссию, раз Господь решил, что с меня достаточно. Ты был неотразим. Ты стал совершенством, но цена была несправедлива. Милый, ты знаешь, как это больно, когда мастер, глядя на свое творение, больше не смеет позволить себе к нему прикоснуться? Марти́н, querido, я умер не на Монетном дворе. Я умер, когда понял, что не заслуживаю даже твоего взгляда. Мне хотелось упасть на колени и, захлебываясь слезами, срывая голос множеством «прости», содрогаться у твоих ног. Мне хотелось, чтобы ты научил меня быть сильным, потому что сам я больше не был на это способен. Это так смешно, cariño, так смешно. Судьба — та ещё сука. Сука с превосходным чувством юмора. Марти́н, скажи, тебе ведь тоже смешно, правда? Когда я почувствовал, что наконец нашел в себе силы заговорить, оказалось, что их хватает лишь на то, чтобы промямлить что-то о тяжелом дне и отправить тебя спать. Ты закрыл за собой дверь так же осторожно, как и открыл ее. Я рухнул на кровать и зажмурил влажные от подступивших слез глаза, в страхе перед осознанием самой ужасной мысли. Мне все же нужно было сделать последний штрих. *** В тот вечер ты выглядел в сто раз превосходнее, чем ночью, когда вернулся. Я действительно был очарован, хоть и знал, что красота была в глазах смотрящего. Чем ближе я был к тому, чтобы закрыть вопрос нашей с тобой связи, тем больше я осознавал, что должно быть, я его... скорее открываю. И, думается мне, открывал я его лишь для себя. Ты был смелым, всегда был смелым. Если не смельчак, то кто еще будет распивать вино, удобно рассевшись в кресле, при этом почти физически ощущая вес Дамоклова меча, который парит над его головой? Клянусь, я свято верил в то, что дарил тебе избавление от мук. Марти́н, я так хотел видеть тебя свободным. И снова тебе удалось удивить меня: ты подошел и назвал меня трусом. А может, ты просто озвучил факт. Я замер, и это был один из тех редких случаев, когда ситуация вышла из под моего контроля. Я хотел все проговорить и разорвать, но твои пальцы дотронулись до моей кожи, и я превратился в камень. В тот момент ты стал творцом. Настал твой черед кромсать. Одно легкое касание - так мало понадобилось, чтобы всего за несколько секунд ты успел причинить мне столько же боли, сколько я доставлял тебе годами. Я долго оправдывал себя мыслями о том, что я не мог тогда ничего сделать. Не мог оттолкнуть тебя и уйти. Как же долго я торговался с собой, прежде чем признаться самому себе в том, что я просто тебе позволил. Позволил случиться этому, позволил себя изранить. Я хотел пораниться о тебя, я так хотел справедливости для каждого из нас. Я столько ночей грезил о том, чтобы у нас был этот завораживающий момент. Хотя бы несколько минут, хотя бы крошечная капля времени для проявления любви в том виде, в котором она должна была существовать между нами всегда. Вместо того, чтобы сделать последний штрих, я передал резец в твои руки, тем самым разрешив тебе изувечить нас обоих. Ты высекал слезы на моих глазах, а затем на своих. Ты успокаивал ожоги на моих губах. Ты резал мою кожу, одновременно изрезая свою. Мне так хотелось кричать, мне так хотелось остаться. Невыносимо было смотреть на твое разбитое сердце, хотя я уже слабо понимал, чьи именно это были осколки. Я стал так слаб, но ты прощал и принимал меня и таким. Как всегда прощал и принимал меня. Te quiero, Martín.