Проклятие на удачу

      Мужское запястье сводит острой судорогой, из-за долгого нахождения в одной неудобной позе. В ушах слышится неприятная до скрежета зубов трель, во рту чёткий привкус кошачьего дерьма — он, разумеется, не знает, какого оно на вкус, это самое кошачье дерьмо, но уверен, что именно такое, как сейчас. С тихим выдохом приоткрыв опухшие краснющие глаза, тут же их зажмуривает, прячась от яркого света солнца.        — Бля-я-ять, — все тело начинает ломить, то ли от нужды в новой дозе, то ли от вчерашней судороги, когда он весь бился об деревянные полы на треклятом чердаке. На лбу выступают капельки пота от родившегося внутри напряжения и невыносимой жары.        — Очухался? — уставшие, воспаленные серо-голубые глаза смотрят на него с презрением, своим прищуром не сулят ничего хорошего. Смерть, пожалуй, была бы единственным и наиболее предпочтительным для Кащея вариантом выхода из сложившейся ситуации. Слава нервно сглатывает под тяжёлым девичьим взглядом, упирается дрожащими, отказывающимися слушаться руками в продавленный диван, силясь подняться, но терпит неудачу. — Лежи. Лежи, блять, я сказала.       Регина со всего размаху швыряет в Кащенко мокрой тяжёлой тряпкой, которая приземлившись на его лицо, закрывает весь обзор, и подходит к письменному столу, который сейчас больше похож на операционный. Пустые нераскрытые шприцы, ампулы с неизвестным ему содержимым, с десяток баночек с таблетками и все это здесь стоит из-за него. Тяжело вздохнув, Кащей стягивает полотенце с лица, комкает в ладони и взгляд на часы переводит — половина первого. Вот же блядство, сборы уже точно проебал. Подрываться и бежать теперь уже смысла нет, остаётся уповать лишь на более ответственных суперов, в частности на Зиму: он пусть и кривит морду каждый раз, когда старший ему приказы отдаёт, но работу свою выполняет в разы быстрее и эффективнее, чем Турбо или чем нежданно-негаданно объявившегося Адидаса-старшего.        — Отмудохать бы тебя… — злобно шипит, поворачивать к нему спиной, шебуршит пакетиками. — Да только, ведь, не поможет, — хмыкает как-то разочарованно, из-за чего у него по плечами пробежали мурашки. Чернова выпрыскивает из шприца прозрачную жидкость в маленькую ампулу и сильно встряхивает.       За прошедшую ночь и утро левая щека успела сильно опухнуть, налиться отнюдь не привлекательным синим цветом и от каждого прикосновения напоминать о себе болью, отчаянно пульсируя. На правой щеке никаких следов кащеевого насилия почти не осталось — только три длинные воспаленные царапины, которые Регина наспех протерла спиртом, чтобы никакую заразу с пыльного чердака не подцепить. Да, пусть они и не очень глубокие, но блять, выглядят так, будто девичьим лицом по стиральной доске несколько раз прошлись. Из-под наспех, буквально за пару секунд до того, как Слава соизволил проснуться, натянутой футболки яркими стоп-огнями выглядывают алые кровоподтеки и следы от мужских пальцев, вчера сильно сдавливавших тонкую шею.       Он знает, что конопатая специально повернулась к нему именно этой стороной, чтобы он лицезрел следы своего зверства и глупости, чтобы напомнить, что она ему говорила, что рано или поздно, но черняшка до добра не доведёт. Злится на Кащея она не злится — сил никаких не было, больно выматывающими вечер и ночка выдались. Зато вот поиздеваться над и без того пришибленным мужчиной ой как хотелось, и судя по напряжённо вздувшейся на лбу венке, память его ещё покинуть не успела, и она не даст ей этого сделать, пока свое сполна не получит. В конце концов, она ведь девушка мстительная, очень мстительная, — лично Рустиной проверено — да и Зепюр с неё слово взял, что она покажет мужчине его место и выбьет положенные ей извинения.       Пусть, пока не на коленях, но и простого «прости» от него будет достаточно.       Сегодня.       Отбитые костяшки загудели, причиняя существенный дискомфорт, причём настолько сильно, что захотелось в них кожу вместе с мясом содрать, чтобы больше не чувствовать. Да и содрал бы, если бы они в его комнатушке два на два квадрата были, а не здесь, в регининой коммуналке, в которой через стенку живёт семья с ребёнком. Содрал бы, а потом сломя голову побежал до ванной и парой резких движений окончательно избавил этот и без того грязный мир от своего присутствия. Ну или с головой бы закопался в ящике под раковиной на кухне — как раз там мать, с прошлого своего визита, оставила бельевые верёвки.       Он столько лет бежал от своего внешнего сходства с ненавистным папашей, все делал, лишь бы больше ни у кого не возникло чувства, будто глядя на него, Славу, смотрят на его отца Виктора Семеновича. Будучи подростком дни и ночи проводил на ржавых турниках во дворе, обезьяной повиснув на железяке и без конца подтягиваясь, чтобы плечи в ширь раздались и тело крепче, стройнее стало, а не как у него, заплывшее жиром, воняющее потом. Хотел необъятной скалой по сравнению с низкорослым родителем выглядеть. Сбривал эти дурацкие кудри, оставляя короткий ёжик волос, или вообще ходил лысый, как девичья коленка, чем мамку расстраивал и преподавателей против себя настраивал, окончательно тогда убедившихся в словах ректора медицинского — бандит и группировщик.       Чем старше Слава становился, тем невыносимее было замечать в зеркале эту схожесть, поэтому в какой-то момент в родительской квартире все зеркала разом «полопались», а на новые денег тогда пока ещё не было. А в его собственной общаге их отродясь не водилось. Теперь, как оказалось, не только одно лицо он с этим ублюдком на двоих делил, но и характер. То, что он человек поганый, Слава и без лишних свидетелей знал, поэтому и старался никого к себе близко не подпускать, чтобы не сорваться.       Объебался.       Причем дважды.       Первый раз был, когда с какого-то перепугу увидел в лице нового соседа — Вовки Суворова, своего нового друга и товарища, с которым можно хоть в огонь, хоть в воду, хоть по медные трубы. А тот, ублюдочная шавка, первым же в спину плюнул, когда Кащенко решил со всей этой херней завязать и уехать на заработок в Казахстан, чтобы мамке помогать и доказать, что она и без папаши прожить нормально может. Предателем назвал, что пацанов своих ради лучшей жизни бросить решил, хотя и знал прекрасно, почему он тогда так решил поступить. За глаза ведь даже поддерживал поначалу, говорил, что Нине Кирилловне повезло, что сын её так любит и печется о ней. А потом, поди, ещё и злорадствовал, когда до Казани слушок дошёл, что неуловимый универсамовский таки попался и теперь срок свой за решёткой отсиживает. Наверняка надеялся, что его там забьют, просто из скуки, и никогда больше Кащенко в родную Татарскую АССР не вернётся.       Но он вернулся, да предъявлять за базар неотфильтрованный было уже некому — Суворов, на пару со своими новыми горным братьями, по афганский горам скакал вот уже как пару месяцев после летнего призыва. Одним словом «козлы», блять. Схавал он тогда все это, молча, и забыл. Отшивать за глаза не стал, на Марата, пиздюка этого, грешки старшего вешать не стал. Адидас мог со службы и не вернуться, вот и решил, так сказать, за ранее придерживаться правила — о покойниках либо хорошо, либо никак, закрыв глаза на последние слова этой поговорки. Но Вова, рожа автоматная, выжил. Выжил, сука, и опять в пропитую кащееву печенку засел, своими выкрутасами начал последние здоровые клетки убивать.       Как будто мелкого его было мало.       Марат стабильно раз в неделю вытворял такую хуйню на территории Разъезда, что его было в пору уже отшить, причём кровью, а он его, блять, жалел. Мелкий же, на его, славиных глазах рос.       А вот второй раз…       Он что, не человек, что ли? Даже у такого говна, как он, вера в лучшее живёт где-то на подкорке сознания, скребется и подвывает в такт затосковавшему по простым человеческим отношениям сердцу, внушая, что он тоже имеет право на толику счастья. Вот он, блять, и поверил, что справится. Что усмирит если не все, то хотя бы большую часть пороков своей мерзкой душонки. Что хотя бы раз с девчонкой, как тот же Турбо, погоняет, молодость вспомнит. Хотел, чтобы все, как у всех было: объятия эти, который со своей пониженной нуждой в тактильности не любил; целомудренными на виду, и откровенными за закрытыми дверьми поцелуями, от которых у девчонки бы перехватывало дыхание, и краснело миловидное личико — просто полизаться он с любой мог, а хотелось, чтобы вот так, с чувствами.       Он же, даже, первый раз за всю жизнь купил девушке, — не считая маму — цветы. Ну, не сам, конечно же. Лампу послал, пообещав по ушам надавать, если что-то испортит. Но главное ведь, что купил!       Да, а потом все также сам и обосрал.       Молодец, Кащей, так и надо.       Нельзя ведь так поступать с женщинами, и никакое состояние нестояния организма его оправдать не может. Никогда никакие слова или действия слабой хрупкой девушки не должны получать отвёртку в виде болючих тумаков, коими советские мужчины привыкли своих покорных женушек воспитывать, или вон, укусами-засосами на тоненькой хрупкой шейке. Наверняка ведь конопатой напоминают не о приятной близости мужского тела, а о том, как он её на том чердаке пиздил, да руки каблука и туфель к полам придавливал, чтобы защититься не смогла. Слава, сам много раз невольно ставновишийся свидетелем укоренившегося домостроя, когда папаша в очередной раз повод находил пособачиться с женой, испытывал стойкое отвращение к самому себе.       Такой силы отвращение, что внутренние органы начали процесс самовозгорания, скручивались и отзывались пульсирующей болью. А конопатая, умница блять, его молчанием наказывает, хотя лучше бы наорала, да так, чтобы стекла во всем доме задрожали. Своей слабенькой ладошкой, там, по роже его золенной съездила, чтобы хоть как-то их уравнять. Да ту же порчу, — или как она там блять свою эту херню называет? — навела, но не молчала, покорно набирая что-то в шприц.       А может и не молча — это же конопатая, етить её! Может, он её недооценивает, и Регина ему сейчас яд какой-нибудь вколет, чтоб подыхал мучительно, а потом тихо молча его на кладбище рядом с Чесноком закопает, предварительно парочку органов вытащив и в клетчатую сумочку запихав, чтобы на будущее осталось. А там, глядишь, пойдёт и нового кудрявого остолопа найдёт.       Да пусть кого угодно, в общем, ищет.       Главное, чтобы звали его не Владимир, а фамилию не военную носил.       Это самое главное, а то Кащей во снах ей являться будет и хуй она от него избавится, никакая бесятина его отвадить не поможет.       — Я… я… — в горле отвратительно першит от сдерживаемых криков ломки.       — Головка от хуя, — рыжая разворачивается лицом к нему, поджимает свои искусанные губы и выпускает из шприца лишний воздух. — Разворачивайся и стягивай штаны.       В этот раз чернокнижница напускает на себя злобный вид: щурит глаза, скалит зубы в жалком подобии улыбки и покачивает выбывшимися из причёски прядями, тенью ложащимися на бледное лицо. По-тяжёлому недовольно вздыхает, когда Кащей застывает и никак не реагирует на слова девушки, а сама из последних сил пытается сдержать рвущийся наружу смех. Слава тяжело выдыхает и будучи помятым, выглядит настолько жалко, что хочется запустить пальцы в кудрявую гриву и потрепать глупую голову. Не так он представлял себе эти слова в её исполнении, ой не так. Слава позволял себе немного поучить себя парочкой фантазий с Региной в главной роли и с этой фразой, закрывшись в ванной, но чтобы вот так вот, в такой ситуации…       Запах медицинского спирта вызывает две никак не сочетающихся между собой вещи: резкий приступ тошноты и желание отобрать у конопатой бутыль и разом опрокинуть в себя любимого, чтобы справиться с похмельем и вернуться к миру «живых». Но он не рискует остатками здоровья, когда видит сверкнувшие злобным предупреждением серые глаза и ему ничего не остаётся, кроме как перевернуться на живот и оттянув резинку спортивных штанов, уткнуться носом в потрепанную старую подушку, скрывая от всевидящей рыжей бестии свои покрасневшие щеки. Спрятать то спрятал, а все равно кожей чувствует, как она широко улыбается, довольная своим триумфом и протяжно стонет от отчаяния.       Вот ведь ведьма.       А она только усмехается и, намочив скрученную в шарик ватку, подходит к дивану. Она, конечно, могла бы и плечевой мышцей обойтись, да только не интересно так.       Да и кто она такая, чтобы спорить с главным правилом улицы?       «Не доходит через голову — дойдет через жопу».       Первый раз в жизни, когда она была полностью согласна с этим весьма нелицеприятным высказыванием.       Кащей непроизвольно дёргается и ягодичную мышцу напрягает, когда тонкая игла входит в мягкую плоть, и закусывает ткань подушки, мгновенно расслаблясь, когда позади слышится раздражённое девичье шипение. Да лучше сто раз от ломки сдохнуть чем ещё хоть раз испытать на себе всю болючесть неизвестного ему препарата.        — Держи. Еще раз ширнешься — подохнешь. Пить тоже не советую, хер знает, как себя препарат поведет. Мы его только на крысах испытывали.       Слава резко голову от подушки отрывает, переворачивается на бок, даже не задумываясь о том, чтобы обратно штаны натянуть, и расширившимися от ужаса глазами смотрит на как никогда прежде серьёзную девицу, закрывшую иголку шприца колпачком.       — Ты сейчас серьезно?       Она в ответ лишь неопределенно хмыкает и отходит от мужчины, пока Зюпик подыхает от смеха, скрутившись в комок на антресолях. Она глубоко дышит, сминает упаковку из-под обычных детских витаминок, которые парой секунд назад оказались глубоко в славиной заднице — удобная, все-таки, штука, а сколько эмоций ему подарила, век ведь не забудет! Ей бы в пору и дальше строить из себя каменную статую, но чернокнижница уже просто не в силах себя сдерживать от громкого издевательского хохота.       Так ему и надо, идиоту. Будет знать, как милую невинную ведьму бесить.       — Ты, блять, пошутила так?!       Кащенко обиженно надувает губы, смотрит на во всю веселяющуюся рыжую из-под лобья и не знает, чего больше хочет — прибить её за такие шуточки или выдохнуть сквозь плотно стиснутые зубы от облегчения. Если шутки свои дурацкие шутит, значит, если не простила, то хотя-бы уже не кипятится, уже хлеб. Совесть у него, как оказалось, ещё осталась — капелька совсем, что червяком выползла из тёмных глубин разума и больно полоснула по чувствительным стенками желудка. Его взгляд бегает по последствиям, оставшимся от своих же рук и, по всей видимости, даже губ, вся шея, вон, на один сплошной засос похожа, смотреть страшно. Будь на месте конопатой он сам — бросил бы подыхать на том самом чердаке, а лучше бы ещё и добил, размазав мозги по полу чем-нибудь тяжёлым, дабы хоть какое-то моральное удовлетворение получить. А она, дура, смеётся. Выступившие в уголках глаз слезы вытирает, широко улыбается, демонстрируя зубы, и использованные иголки на его глазах одну за другой ломает, чтобы ни одному такому как он, идиот, больше не достались.       Ей богу, он её будто вчера не пиздил, тело в синяк превратив, а анекдоты всю ночь рассказывал.       «Фу, блять. Животное, оно и в Африке животное», — устало качая головой, он находит свое отражение в мутном стекле скрипящих дверц серванта. Лицо осунулось, посерело, грязные волосы слиплись в большой колтун, двухдневная неприятная щетина. Ещё и руки дрожат, как у запойного алкоголика, коим он, в принципе, и является.       Ну красавец, ничего не скажешь.       Чернова протягивает ему упавшее на пол сырое полотенце.       — Уже никого нет. Иди. Витаминки это. Но, если ты еще раз выкинешь что-то подобное, я разговоры говорить не буду. Твоё счастье, что я вообще туда обратно поднялась, — серые глаза смотрят на него с привычной, даже родной хладнокровностью. В них нет даже намёка на расположение или сочувствие. Да и отчего это ей ему сочувствовать? Это же его жизнь, его выбор. Он не маленький ребенок, которому дай волю, так он каждую заразу в рот тянуть будет. — Лечиться надо, Слав. Не ради себя, хотя бы ради матери. Вот она была где-то помимо Казани? Ты же неглупый, пробивной, мозг еще, слава Богу, работает. Руки-ноги на месте. Для чего тебе вся эта собачья жизнь?       Заебаная, она опускается рядом с ним на диван, едва-едва касаясь коленкой, спрятанной в потрепанную джинсу, но даже не обращает на это внимание. Смотрит на антресоль, где бесовщина притворяется глубоко спящей и ни разу не подслушивающей их разговор, и не понимает, к чему все это ребячество со стороны Зепюра. И все-таки, правду Лида говорила, что дети — это творения родителей. По Семенычу было прекрасно видно, что тому на сына давным давно начхать стало, наверняка, когда тот ещё совсем мелким пацаном был и во дворе с мальчиками гонял. Вот и выросло, что выросло — это «начхать» потерпел ряд метаморфоз и трансформировалось в стойкое неумное желание привлечь к себе отцовское внимание, даже если оно и негативное.       «На, смотри, это ты виноват. Ты меня таким сделал».       Да только этот трус никогда не посмотрит, для этого хоть какое-то желание нужно иметь, чтобы глаз в сторону скосить и перестать строить из себя мудака, коим он по своей гнилой натуре и являлся. Как вообще его мать могла связаться с этим человеком? Такая нежная, заботливая, ранимая… Такая нереальная и одновременно самая сильная из всех тех, кого Слава на своём пути за всю свою недолгую жизнь встречал.       А сама Регина даже не догадывалась, что такие искренние, настоящие люди вообще существуют, но вот, взяла и повстречала Нину Кирилловну. Или просто внимания на таких, как она, не обращала, а те спокойно себе существуют, живут и своим внутренним светом нечистых душой отпугивают.       Тонкие пальчики невесомо прикасаются ко лбу, расправляют проступившую глубокую морщинку на переносице и отодвигают прилипшие к плотной коже кудряшки в сторону, чтобы не мешали ей рассматривать красивое холенное лицо, пусть оно сейчас ей больше напоминает истинно мертвецкое. Эх, ну вот и кто из них теперь злой и грозный авторитет с района, что в страхе толпу малолеток, едва от маминых грудей оторвавшихся, держит? Вот этот мужчина, что ли, который едва не мурчит, как самый настоящий кот, от чужих прикосновений и все ластится и ластится под женской ладонью?       А она ведь это запомнит и будет хранить в своей памяти. Может, припомнит пару раз, так, просто чтобы немного позлить, но всерьёз…       Это он ведь там, на улице, Кащей из сказок, что на всех рычит и без конца над златом своим нескончаемым чахнет. Перед собой, здесь и сейчас, она только Славу видит, как бы тот не старался на себя очередную маску натянуть.       Дуралей.       — Жизнь не сахар, для чего её ещё и в дури топить? — большой палец поглаживает колючую скулу, а Кащей глаза прикрывает, наслаждаясь лаской. — Хотя может я чего-то не понимаю. Надо попробовать.       — Совсем больная?       Ну вот, наконец-то, хоть какие-то эмоции, а то всё молчит и молчит.       Мужская рука невесомо прикасается к женской, поддерживает девчонку, уперевшись кистью в спинку дивана. Неторопливо поглаживает синюшную из-за налившегося синяка кожу, поджав пухлые губы смотрит на тонкие запястья — еще одна часть регининого тела, которой не посчастливилось испытать на себе всю его силу. Которой не повезло осознать степень славиной поехавшей от черняшки крыши. Он думает, что она его боится, даже несмотря на то, что находится на расстоянии вытянутой руки, да только черта с два — ему просто повезло, что его действия смогли несколько дезориентировать находящуюся в напряжении чернокнижницу. Так бы хера с два он ноги со злополучного чердака уволок — переломались бы.       Она поддается непонятному даже самой себе порыву, — это всё от недосыпа!, настойчиво шепчет подсознание, но Регина не знает, может ли она верить, когда сердце так сжимается от кащеевой близости — обвивает тонкими уставшими ручками крепкую потную шею, притягивает дурную кудрявую голову к себе ближе и размещает на своей груди, несильно надавливая, чтобы расслабился. И это срабатывает — Слава впрямь расслабляется, сам ее талию ручищами своими обхватывает и хоть и всем своим весом на девушку не наваливается, но ощутимо к спинке придавливает. Так, чтобы целиком друг друга чувствовали и чтобы у нее возможность быстро сбежать была.       Когда Регина была еще мелкой кнопкой, — или соплей зеленой, кому как удобнее — начиталась всех этих розовых соплей и вот, отчего-то вспомнила, что объятиями можно даже айсберг растопить, не говоря уже о чем-то таком маленьком, как человек. Так почему бы не рискнуть? Он же дурной, сам себя всем этим говном и чувством непризнанной вины изведет — ей и стараться особо не придется, да и справится куда успешнее, чем вчера.       — Регин… — снизу раздается тихое бормотание Кащея.       Ну надо же, все-таки, смогла дожить до того момента, когда, наконец, по имени назовут, а не как обычно, все «конопатая», да «конопатая». Вспомнил, гад, как ее зовут и всего лишь месяц потребовался. Удивительный человек. Она чувствует, как мужские руки еще крепче ее к разгоряченному телу притягивают, как нос трется о не шибко чистую и мягкую ткань футболки, как горячее дыхание едва касается шеи и щекочет чувствительную кожу, заставляя прикусить губу. Этот его тихий бубнеж никто и никогда разобрать не сможет — это просто напросто невозможно, но на девичьих губах все равно улыбка расползается.       Вот он, искусный оратор, который свою шалупень может толкнуть на амбразуру, чтобы с другой группировкой за жалкий клочок асфальта не на жизнь, а на смерть дрались. Местный авторитет, которого каждая собака в лицо знает и скулит, поджав хвост от страха. И что, сидит теперь в задрипанной коммуналке, которая ремонта не видела с самого года постройки и всеми силами пытается одно единственное слово стороной обойти, даже не догадываясь, что вчера, будучи в бреду, почти сказал это треклятое «прости».       Ну и ладно, Регина не настолько уж и гордая.       — Единственный раз. Потом я даже дышать одним воздухом с тобой не буду, — рыжая поудобнее на диване устраивается, затекшие ноги вытягивает и перекладывает ладони на твердую покатую спину, обтянутую грязным серым свитером. Все равно на учебу уже опоздала, куда теперь спешить. Может на диване со Славой поваляться, балду попинать и посмотреть своими хитрющими серыми глазами в чужие, невероятного зеленого цвета. — Слава. Я. Тебя. Прощаю.       После этих слов он, будто, задышал легче. В мужском взгляде такая благодарность плещется, что сейчас впору было бы просить все, что только ее душонке угодно — мигом получит. Пальцы перестают комкать ткань футболки, расслабляются, теперь просто своим теплом грея замерзшую Регину.       Было в кащеевых глазах что-то еще. Что-то такое непонятное, доселе им обоим неизвестное.       Пока.       …С чистой душой сопроводив переставшего мучиться, — хотя Чернова подозревала, что это он просто перед ней перестал печальную моську строить, а сам наверняка изнутри себя поедом жрет — муками нежданно-негаданно проснувшейся совести Кащея в ванну, в порядок рожу свою запитую приводить, она сама встает у плиты, с большим старанием выпекая идеально круглый тонкий блинчик, чтобы хоть чем-то забить пустой мужской желудок. После ее недавнего представления на рынке, денег в дырявых карманах стало водиться немного больше — периодически девушку ловили свидетели тщательно спланированного спектакля, приводили за собой своих друзей/соседей/родственников — нужное подчеркнуть — и хрустящие рубли ей в руки совали, без очереди лезли и все про судьбу свою нелегкую расспрашивали. Так что, она могла себе позволить небольшое послабление в невольной «диете».       Да и сам Кащенко, со своим устоявшимся образом мужика-решалы, время от времени в коммуналку на Ильича притаскивал разные продукты, после обязательно требуя свою долю, желательно уже приготовленную, горячую и со сметаной. Уплетал наспех приготовленную чернокнижницей еду, как говорится, за милу душеньку. Еще и успевал вовсю нахваливать явные способности рыжей к готовке. А она что — улыбалась, головой качала и раз за разом обновляла содержимое тарелки.       — Почему не на учёбе, шалашовка?!       Пиздец, что называется, подкрался незаметно.       Девушка дрожащей от злости рукой сжимает деревянную ручку сковороды — старая, такая же чугунная, как и сама посудина, давным давно отвалилась, когда Регина ею огрела одного из папашкиных друзей года этак четыре назад. Тяжело вздыхает сквозь плотно сжатые зубы и едва не выплевывает весьма закономерный вопрос — а какого, собственно говоря, хрена это чучело сюда приперлось? Алкаш, по не самому удачному стечению обстоятельств, являющийся ее биологическим отцом, ушел в очередной запой почти с неделю назад. Учитывая временной промежуток, она искренне уверовала в то, что тот успел где-то благополучно скопытился и теперь ей просто нужно немного подождать — все равно рано или поздно должны были вызвать на опознание.       А вот нет! Ублюдок жив и до отвратительного здоров, стоит, за косяк держится и перегаром своим помещение отравляет, — вон, даже несчастная мимоза от этого амбре быстрее вянуть начала — и зенки свои запитые от ароматной тарелки отвести не может.       Наверняка так и представляет, когда честная кащеева порция в его покрытом язвами желудке окажется.       Да нет, нахуй, она не для того тут у плиты стоит и спину свою мучает. Она авторитету насильно это проклятые блины в глотку совать будет. Пусть блюет, пусть костерит на все лады. Уж лучше пусть немного помучается с желудком, чем хотя-бы одна крошка попала в прогнивший рот Амина.       — Я после смены, вообще-то. Вали туда, откуда пришел, — Амин злобно скалится и нагло усаживается на стул, не обращая внимания на опасно блеснувшие серые глаза. — Куда ты клешни тянешь?! Это моё.       — Твоё здесь только говно в туалете. Сука неблагодарная. Отцу даже рюмки не поставишь, — а вот тут он крупно ошибся — Регина не такая уж и дерьмовая, как он привык своим затуманенным страхом мозгом думать привык. Она ему рюмку-то поставит, причем не одну, а целых две. Первую с крысиным ядом, чтобы избавить себя и заодно весь мир от проблемы в лице Амина. Вторую на поминках, накрытую куском черствого задубевшего хлеба. Задумавшись, она успевает забыть о плещущемся в ванной Кащее, от которого вот уже как целых полчаса ни слуху, ни духу. Она даже представить себе не может, какой может быть исход незапланированной встречи между отцом и ее… Мужчины? Знакомого?       Кто он ей, блять?       Поджав губы, Регина показательно громко ставит на стол граненый стакан и початую бутылку водки. Лишь бы теперь по-быстрой всосал в свою тушу остатки и съебался обратно в неведомые ей дали.       — Это чьё? Убери, вонища стоит.       Амин взмахивает рукой, опрокидывает тихо-молча стоящую на подоконнике банку со стоящей в ней мимозой и та, в оглушительной тишине, падает на пол, разбивая в дребезги. На полу растекается лужа, осколки разлетаются в разные стороны. Чернова стискивает зубы, мысленно заходится привычной начиткой. Давно пора было закончить с этим ублюдком, наконец-то руки дошли.       Секунда, вторая.       Сердце начинает бешено биться в предвкушении.       Губы размыкаются, с первым словом язык стукается о зубы.       Вот оно, сейчас. Пришло время.       «Открывай, открывай, открывай. Против воли, да против разума. По рукам, по ногам заходи. Забирай, покуда отдаю. Забирай…»       — Конопатая, ты чего барагозишь? — Слава замирает в дверном проёме, натыкаясь на затянутый синькой взгляд. Регина крупно вздрагивает, от неожиданности язык прикусывая. — Здрасте.       — Здрасте, — недовольно отзывается Амин, рассматривая полуголого оппонента, сжимая в руке на половину полный стакан.       Кащей триста раз успел пожалеть, что решил выпереться из ванной полуобнаженным — застиранный от пятен крови, грязи и, по всей видимости, слюней, свитер висел на змеевике мёртвым грузом, все отказываясь высохнуть как можно скорее, хотя батарея и была довольно горячей, как для начала марта. Накинь он на себя хотя бы относительно чистую майку, было бы не так неловко сейчас стоять перед отцом конопатой, чей взгляд просверливал в голой кащеевой груди дыры. Захотелось даже непроизвольно почесать кожу, чтобы избавиться от этого навязчивого ощущения. Вот так влип. Ну вот, теперь ему набьют морду либо потому, что с какого-то хрена оказался в чужой квартире и своим непотребным видом совращает Регину, либо просто потому что захотелось чем-то разбавить скучную пьянку в одиночку.       В том, что грузная пьяная туша будет защищать не поруганную честь дочери, а предъяву кидать за само нахождение на чужой территории, он даже не сомневался.       По одному только взгляду отца чернокнижницы понятно.       Девушка крепче сжимает задрожавшими пальцами деревянную рукоятку, костерит так не вовремя объявившегося мужчину и продолжает начитку уже про себя, пытаясь не сбиться от снующих в голове мыслей.       — Э… Кхм, — рассеяно почесывая затылок, Слава бегает глазами от отца к дочери и обратно.       Кудрявый не редко попадал в подобного рода ситуации. Чего уж там, и мужья чужие его буквально за шкварник из постелей вытаскивали и с лестниц вниз пускали; и чушпаны за своих тронутых девчонок, — не то, чтобы они были сильно против одной единственной горячей ночи с местным авторитетом, однако ночь-то заканчивалось, а выходить замуж всем рано или поздно надо было — ходили предъявы кидать. В итоге все в фанеру получали, даже те, кто к самому конфликту никакого отношения не имел. Так, под горячую руку по собственной неосторожности попадали, за что и получали. Он бы и сейчас особо думать не стал, да только ситуация немного по другому сложилась — не по статусу ему пиздить взрослого мужика, который по совместительству отцом его сумасшедшей ведьме приходится.       Справедливости ради, въебать тут только ему должны, но все предыдущие славины предположения верны оказались — клал мужчина на конопатую большой и толстый.       — Уже домой клиентуру таскаешь? — Регина тяжело вздыхает: почему все так стремятся выставить её шлюхой, которую уличили в вафлёрстве и теперь каждый раз тыкают в этом носом? Она целоваться-то научилась вот как пару неделю всего, какие дальнейшие разговоры могут быть? — А че, как мелко? Покрупнее рыбы-то не нашлось, а, Регин? — папаши острый взгляд останавливается на исписанных тюремными татуировками руках, обводит каждую черную линию. И не боится ведь, ублюдок старый, что молодой, но не такой уж и полный сил, парень его пополам сложит на раз-два.       — Жри, блять. Подавись только, — доведенная до точки кипения, она завершает проговаривать про себя начитку и с шумом опускает тарелку с блинами на стол, небрежно толкая ближе к Амину, чтобы было чем его рот поганый заткнуть. Хватает Кащея за руку, подталкивает ладонью в грудь, чтобы в темноту коридора ушёл, и утаскивает в комнату, тут же запираясь на щеколду.       Толком не успевший все проанализировать, Слава с удивлением обнаруживает прилетевшую прямо в лицо тряпку, которая, очевидно, когда-то давно была рубашкой, но не выдержала суровой реальности и стала тем, чем стала, натыкается на холодный бешеный взгляд серых глаз и послушно, а что самое главное, молча, натягивает на себя вещицу. Продолжает наблюдать за носящейся по маленькому помещению чернокнижницей, которая в сумку бросает то свечи, то вытащенную из-под дивана бутылку водки, от вида которой в желудке у авторитета всё сжалось, а рот наполнился слюной — кто бы только знал, как он мучился от желания поделететь к конопатой, вырвать у той из рук «московскую» и обхватить губами горлышко. Она стаскивает с верхней полки серванта подаренную им меховую шапку, прячет в подкладку пересчитанные деньги и тоже упихивает ту в сумку.       Вот, значит, какие тут в семье взаимоотношения — папаша алкоголик, родную дочь со спокойно душой в шалавы записавший и хуй не чесавший, чтобы как-то из их весьма бедственного положения выплыть, пока сама Регина все более-менее дорогие вещи и деньги по разным углам, как самая настоящая крыса прячет.       Заебись идиллия, Кащей стоя аплодирует.       А он думал, что только у него в семье хуйня всякая из раза в раз происходит.       Девушка, не обращая внимания на замершего мужчину, стаскивает с себя грязные вещи, кидает их куда-то в сторону стола, оставаясь перед Кащеем в одном лишь нижнем белье, давно не видавшем лучшие годы. В шкафу копошится, в поисках хоть одной мало-мальски приличной чистой одежки, губы недовольно поджимает, когда осознает, что надо было бы до базара дойти и что-то новое прикупить, а то совсем уже носить нечего. Так скоро правда мешок из-под картошки на себя нацепит и будет ходить с дому до университета да обратно через кладбище. Вот потеха народу будет. Слава же изо всех сил себя в руках держит, силится смотреть куда угодно, но только не на полуголую чернокнижницу и замешаны тут не только вспыхнувшее внизу живота возбуждение от вида молодого красивого тела или мимолетное уважение к Регине, сколько ноющее чувство вины — спина у неё вся синяя, от линии правой ключицы, наискось, вплоть до ямочек на пояснице, бедра в мелких царапинах. Хорошо он её вчера по чердаку из стороны в сторону покидал…       С тихим вздохом облегчения чернокнижница выуживает из шкафа плотный махровый свитер, в спешке натягивает на озябшее тело, закрывая налитую багрянцем шею, чтобы лишних взглядов к себе не привлекать. Всё те же ГДРовские кащеевы колготки на дрожащие ноги натягивает и ремнем на талии затягивает юбку, что за прошедшие дни начала более уверенно сидеть на фигуре — не иначе как заслуга мужчины, стоявшего позади неё каменной статутей.       Все чёрное, как на подбор, но оно и хорошо — нехуй всяким тварям особо глазастым на следы то ли бытового насилия, то ли безудержной страсти глазеть, — у кого что болит, называется — да не нужные слухи по всему институты разносить, чернокнижницы и без того внимания достаётся больше некуда. А если ещё и на работе узнают, то все, пиши пропало, можно сказать.       Расправив едва ли существующие складки на юбке, чернокнижница оставляет авторитета в комнате один на один с самим собой. Сейчас есть дела куда более важные, чем сиятельная кащеева персона. Например, проблема с потрепанным девичьим лицом.       — Лида, поделись, пожалуйста, своей мазюкалкой. Я прям немного возьму, — блондинистая голова соседки поворачивается на новый источник шума, оставляя детскую книжку, которой убаюкивала сонного после обеда Витька, без заслуженного внимания.       Она открывает рот, чтобы упрекнуть чернокнижницу в том, что она вообще додумалась про такую глупость спрашивать и запустить в глупую рыжую голову полупустыми тюбиком от «Балета», но ошеломленно замирает, когда взгляд фокусируется на лице девушки. Глаза подмечают новые детали: опухшая посиневшая левая и расцарапанная правая щеки, обширная гематома на тыльной стороне ладони, и не привлекательные алые укусы, выглядывающие из-под ворота свитера.       Это что ещё, блять, такое.       — Ну-ка зашла, — холод, коим пропитан голос Лиды, заставляет Чернову удивлённо вскинуть брови и совсем чуть-чуть вздрогнуть от неожиданности. Она впервые видела эту женщину разъяренной впринципе. Светлые глаза сверкали от ярости и желания убивать, губы поджались в гневе, сдерживая в глубине глотки самые изощренные ругательства, не позволяя тысяче и одному вопросу одним большим снежным комом свалиться на бедовую девчонку.       Даже не верилось, что Лида, их, мать вашу, Лида, могла на кого-то так смотреть. Она же божий одуванчик, право слово! Послушная и смиренная, как овца на выгуле, разве такая, как она, может становиться гарпией буквально за секунду?       — Регина. Это что?       — Ой, давай без нравоучений, — недовольная, совсем неготовая к выслушиванию лекций, она просто закатывает глаза, прислоняясь лбом к косяку.       «Лучшая защита — это нападение», разве не так? Это ведь самая любимая отмазка местных и не очень группировщиков, которую стены отдела милиции слышали чуть-ли не ежедневно. Вот только они, эти дети с отсутсвующим инстинктом самосохранения, использовали крылатую фразу с целью выкрутиться, чтобы не нести ответственность за очередной грабёж или избиение своего «асфальтного врага», а Регина просто хочет сохранить несколько минут своей жизни, чтобы побыстрее спровадить Кащея с коммуналки и самой свалить куда подальше. Да и Лиде ли вообще заикаться о синяках? Сама с подобным макияжем по улице щеголяла, после очередных лешкиных пьяных выходок, когда жена становилась неугодной потаскухой. Весь дом слышал безумные оры отца семейства, а любопытные, лишённые всякого чувства такта, бабки не таясь обсасывали новую сплетню, сидя на лавочке у подъезда. Все, конечно, знали, что это не правда, да только Лида все равно не могла от стыда голову поднять, вот и раскошелилась на дешевенький, но очень плотный новомодный тональник.       Второй год подряд замазывая ставшие уже привычными фингалы под глазами, блондинка лишила всех проявляющих особое внимание к её семье новых свежих слухов.       Сама же Чернова даже не хотела запускать вторую волну разговоров о «проститутках из пятьдесят первой квартиры, одна хоть ладно, от мужа получает, а эта пропащая, шатается неизвестно где, неизвестно с кем».       — Чтобы я не видела его здесь больше. И тебя рядом с ним! — переходя тонкую грань фальцета, требует Лида, скрещивая руки на груди. Ребенок за её спиной опять начал орать как не в себя, разбуженный недовольством своей мамаши, и это был первый раз, когда девушка не увидела в миг переменившегося выражения лица соседки. Первый раз, когда Лида не обратила внимания на своего драгоценного сыночка, продолжая упорно смотреть рыжей в глаза.       Заведенная, предчувствующая, что её сейчас просто нахуй пошлют со всеми её возмущениями и недовольствами, Николаева успела сильно пожалеть и посетовать, что упустила такую идеальную возможность спустить полуживое тело с лестничного пролёта. И как только вчера заметить не смогла? У неё ж на такие сокровища давно нюх должен был выработаться! Юная соседка ведь совсем рядом шла, с другой стороны своего угашенного кавалера до коммуналки на хрупких плечах таща — а то Лидка глупая, запаха водки от проспиртованного тела не почувствовала, не сказала ничего только потому что у пропащих алкашей желания не имелось девок своих по киношкам водить и всякие приятности подтаскивать, — да вот девчонка загородилась копной своих невозможных пышных волос и игнорировала все попытки Лиды уговорить включить свет в подъезде, чтобы самим не споткнуться и шеи себе не сломать.       — У тебя есть, кому тут указы раздавать, а я сама способна с проблемами разобраться, — мигом ощетенившись на приказные нотки, девчонка едва ли не зашипела от сдерживаемого гнева. Только тот факт, что соседка никогда в беде не бросала и помогала, по мере своих сил, уберег её от быстрой, доведенной до автоматизма начитки и кто знает, что было бы: двухнедельный понос или долгая мучительная смерть, с болями, как при последней стадии рака. А ещё останавливал развалившийся на лидкиных плечах Зепюр, отчего-то не сильно радостный возможности снова перекусить. — Так ты поделишься?       Женщина тяжело вздыхает, качает головой. Вот ведь дежавю ебанное. Она ведь мамке своей также рот затыкала, когда Лариса Васильевна причитала, что доченьке уходить нужно от мужа-тирана, что рано или поздно он её убьёт, сам сядет и дитятку сиротой оставит, на немощные старушечьи плечи взвалив. А она, дура, Лешку защищала, с трудом удерживая крупный вес новорождённого сына. Да и куда она пойдёт? Поздно уже было, с работы уволилась, с концами в лешкину комнату переехала, так ещё и понесла от него, вовремя аборт не сделав. Люди бы не поняли действий почти тридцатилетней женщины, и внушаемый с детства страх неодобрения со стороны общества заставил сцепить зубы и продолжать существовать с муженьком как на пороховой бочке.       Регине же, жить и жить ещё. Таких, как этот Слава, она в легкую тысячу с хвостиком себе найдёт.       Да только молодой и влюблённой это разве объяснишь?       Вот и делится своими запасами, самостоятельно аккуратно пальцами по лицу водит, густую бежевую массу втирая в кожу: куда ж она её такую разукрашенную-то пустит? И так проблем выше крыши, а если ещё и пальцем тыкать начнут в налившиеся «боевые» раны, так вообще считай конец света будет. Только переезд единственным выходом и останется.       Как можно тише закрывая за собой дверь в чужую спальню, Регина отмечает до сих пор сидящего на кухне отца, раз за разом опрокидывающего стакан и громко пыхтящего, когда горячий блин пасть обжигает. Вот и пришлось в руку вышедшего на звуки её перемещений Кащея буквально с нечеловеческой силой вцепиться, естественно, под осуждающим лидкиным взглядом, тащить за собой, словно на буксире, чтобы Амин не заметил. Осталось его только в подъезд выпинуть и обувку следом выкинуть — там пусть шнуруется, а папаше её на глаза не попадается. Да только вот незадача: хрен старый до такой степени ужраться успел, — порой даже удивительно, как его насквозь пропитому организму вообще все ещё пьянеть удаётся — что с какого-то перепугу решил в прихожую выпереться и что-то чернокнижнице подсказывало, что сделал он это отнюдь не для того, чтобы молодежь проводить, да лёгкой прогулки пожелать. Ещё и откуда-то смелости набрался, дочкиному мужику выпить предложил.       Тварь, блять.       Её без устали каждый день перед всеми соседями позорит, ещё и перед незнакомым человеком решил окончательно в чан с дерьмом опустить. Вон, даже Лида покраснела и поспешила в своей комнате спрятаться, искренне Регине сочувствуя.       Казалось, ещё немного и рыжие волосы вспыхнули бы огнём от гнева и ненависти, сожгли всё вокруг, не оставив после себя и намёка на жизнь. Только тяжёлое мужское дыхание по правое плечо хоть немного успокаивает и не даёт совершить непоправимое.       Едва повернув голову в бок, Регина внимательно рассматривает славино лицо, отмечает каждую мелькавшую в глазах эмоцию, пытается понять — внял он её совету, — или это, скорее, был приказ? — воздержаться от привычного начала дня, в виде пары бутылок водки и догона с парой шприцов черняшки, или плюнуть на все и сесть с её папашей за один стол? И он не разочаровывает — взгляда от Амина не отводит, резко носом дёргает и презрительно губы в полоску сжимает, отшатываясь.       «Ах, не нравится. Нет, ради такого мы подольше постоим».       Чернова победно ухмыляется — вот тебе, Славочка, наглядное пособие и краткое видение из будущего. Примерно вот так ты и будешь выглядеть в сорок три года, если до них, конечно, доживешь.       — Дороговато она тебе обходится…       Бесовщина, змеями оплетшая чернокнижницу и универсамовского авторитета, зашипела, взвилась, когда плотная грубая отцовская рука прикоснулась к подаренному платку. Как знала, что прятать лучше нужно. Может быть, даже в кащеевом «иже» — все равно мужчина каждый день с дому до университета и обратно возит, переодически задерживая черт знает где, когда детство в жопе играть начинает. И начать стоит прямо с сегодняшнего дня, а то мигом новенькая мягкая вещица в шаловливые ручки местной комисионщицы попадёт и как пить дать, она себе её прикарманит, только с Кащеем собственность вернуть получится, и то, не факт.       — Пройти дай, — Слава ощутимо напрягается, когда аминова рука преграждает путь конопатой, заставляя ее отшатнуться назад и упереться острыми лопатками ему в грудь. Совсем мужик мозги пропил, последние доли, видимо, давно уже отказали — хоть немного бы глаза разул и авторитета с ног до головы осмотрел. Он, так-то, под действием препаратов и всяких витаминов хорошенько отоспался на не самом удобном диване, пожрал немного — не так плотно, как хотелось бы, но тем не менее — с души если не всю, то львиную долю своей усталости смыл. Ему же ничего не стоит этого пьяницу одним умелым ударом правого кулака вынести — так, что зубы останется по грязному полу прихожей собирать — и рыжую принцессу на плечо взвалить, да из башни вынести, чтобы занятия свои не прогуливала.       Да и башня ли эта пятьдесят первая квартира на Ильича?       Так, смех один.       Он преступнее крепости брал и ниче.       — Нет уж. Ты, — толстый, покрытый слоем блестящего жира палец оказывается в опасной близости от кащеева тела, когда старый дурак решает начать права качать и думает, что ему можно универсамовскому старшаку указывать да пальцем тыкать. Регина в панике находит позади себя напрягшуюся славину ладонь, крепко сжимает своими холодными дрожащими пальцами и едва через плечо на него смотрит, взглядом умоляя в этой херово поставленной сценке не участвовать. Пьяный ублюдок ведь только этого и добивается, хочет на эмоции вывести, только чего ради? Неужто правда думает, что Кащея так пугают возможные проблемы с милицией, если Амин пойдёт побои снимать да заяву катать. — Несешь мне тридцать рублей. А я умолчу о том, что ты эту проблядь изнасиловал.       Фантастический долбоеб.       И откуда только смелость взялась, такие слова бывалому Кащенко кидать? По немного растерявшемуся лицу универсамовского видно, что его мимолетно из колеи выбило, а память подбросила утренние воспоминания, как Чернова перед ним «красовалась» последствиями прошлого вечера. Размалеванное лицо, дрожащие руки, несколько неприлично откровенных засосов на бледной коже шеи. Да, вполне можно было бы подумать, что девку сначала наказали за непокорность, а потом в наглую использовали, но он ведь никогда, ни одну…       — Хавалку завали, — глаза Регины полыхают огнём, наполняются мрачным удовольствием, когда Зепюр перетекает с лидкиных плеч на тело мужчины. Бесеныш начинает радостно ползать по вонючему грузному Амину, тут и там вонзая свои острые слюнявые клыки, отправляя и без того безнадежный организм все больше и больше. Ох, и порадует он свою шавку сюрпризом, в виде мёртвого холодного тела на столе в морге.       Ах, как она обрадуется.       — Тридцать рублей, да? — от в миг изменившегося кащеева голоса, Регина невольно голову в плечи вжимает. Больно уж яркими пятнами замельками перед глазами воспоминания вчерашнего вечера — именно такой у Кащенко и был голос. Холодный, грубый, от которого так и веет предстоящим пиздецом, из которого живым выбраться практически невозможно. Словно тряпичную куклу, её задвигают за широкую крепкую спину и немного, на пару шагов всего, слабенько назад отталкивают, чтобы не мешалась под ногами. Он расправляет плечи, чувствуя на себя немного встревоженный девичий взгляд, — не то, чтобы она в нём сомневалась или всерьёз переживала за сохранность холенной мужской рожи, просто как будущий врач, могла примерно сравнить состояния обоих и прикинуть примерные шансы авторитета. Где папаша, а где Кащей? Если молодой внезапно ослепнет, оглохнет, обезножит, и руки поднять не сможет, тогда у Амина призрачный шанс на выживание появится — Слава голову склоняет к правому плечу и ноздри начинать раздувает.       Конопатая сейчас в безопасности, за ним, значит, можно особо не сдерживаться.       — Тридцать так тридцать, — та беспечность, с которой Слава пожимает плечами, заставляет кровь похолодеть в жилах.       Регина даже толком ничего предпринять не успевает — ни рыпнуться в сторону сцепившихся мужчин, ни даже завизжать от резкости и испуга, когда тонкие пальцы выскочившей из комнаты Лиды цепляются за локоть чернокнижницы и оттаскивают вглубь коридора. Универсамовский авторитет успел своего оппонента за грудки схватить и пару раз хорошо тряханув, приподнять над землёй.       Разбуженный шумом и криками, Витек заорал во всю мощь своих лёгких, но так и остался проигнорированным — мамка его, даже внимания на такую мелочь не обратила, во все глаза продолжала всматриваться в это побоище, — хотя таковым его было трудно назвать, Кащей все ещё не пускал в ход кулаки, хотя что уж лукавить, хотелось пиздец просто. Только вот опять регинины конечности на прочность испытывать придётся, она в плащ его слабенькой хваткой вцепиться успела, одним рывком он вырывает ткань и освобождает себя от лишних мук оказывается живой совести. Конопатая хотел было возмутиться такому небрежному отношению к своей персоне, но только сейчас нет ничего приятнее разворачивающейся картины.       Кащей аминову тушу с размаху в ванную закидывает, едва дверь с петель не снося. Бить не будет, так уж и быть. Исключительно из-за уважения к его дочери, хотя по рыжей не сильно-то и видно, что она за папку переживает. Скорее наоборот, искренне наслаждается развернувшимся перед ней зрелищем. Да ради таких вот горящих голубых глаз старший к ней пару раз свою скорлупу подошлёт, а потом по рожам настучит — раз понравилось ей лицезреть подобное.       — Слава, успокойся, — он тихомолком продолжает совершать задуманное, не обращая внимания на слова девушки: чувствует, падла, что она это говорит, только потому что, как-бы, надо, а не потому что хочется.       Как удобно вышло, что у них туалет и ванная комната не разделены, а какой объём выбора: хочешь, голову об раковину разбей, хочешь, в ванну закинь так, чтобы шею сломал. Он уже привык, что первый день после употребления всегда неуемной агрессией сопровождается. Всегда куда-то нет-нет а выпускал, не сильно церемонясь — сколько возрастов пострадало от кащеевых рук, когда тот злой после очередного своего загула в качалке появлялся. Он бы и сегодня туда пошел, только вон какой экземпляр под руку попался. Да и лучше уж так, чем опять на конопатую срываться. Не заслужила девка такого с собой обращения. Ни от него, ни от этого подобия человека.       Не думая, он, грубо надавливая на затылок, опускает мужскую голову в унитаз и нажимает на слив, глубже проталкивая. Амин тут же начинает брыкаться, как новорождённый котенок, которого в ведро с водой за шкварник кинули, пытается вырваться из цепкой хватки, но Кащей не позволяет и с места сдвинуться, весом своим давит. Обе девушки только и способны, что глазами хлопать и в молчании рты, как рыбы, открывать. Только вот Лида — в ужасе, а Регина — в благоговенном восхищении. Раньше она никогда на него так не смотрела и даже подумать не могла, что найдётся на свете такой человек, который целиком и полностью её вниманием завладеет. Первый раз за прошедший месяц, чернокнижница видит кащеевы разборки настолько близко, что можно руку протянуть, коснуться разгоряченной славной кожи и убедиться, что это все — реальность.       Надо же, чудеса — от припадочного наркомана и алкаша, готового убить за новую дозу или лишний глоток водки, не осталось и следа. Будто его смыло морской волной, забирая на тёмное дно. Теперь есть место лишь холодной безликой ярости, которая слава тебе Господи, направлена не на неё.       Сейчас он казался даже ещё страшнее, чем вчера. Он был пьян и под действием наркотиков — такое поведение ожидаемо и закономерно. Сейчас же он абсолютно трезв.       Мать её женщина, с кем она вообще связалась?..       Зепюр, от обилия выделяемого страха, уже опьянел и пузо свое поглаживает, икая с заядлой периодичностью.       — Столько хватит? — с чужих грязных волос стекают капельки воды. Амин жадно хватает воздух посиневшими губами, когда Кащей его голову из воды вытаскивает, крепко пальцами волосы у корней сжимая. — Давай полтос еще накину.       Николаева взвизгивает, когда Слава резко дёргается и устраивает встречу лица её соседа с пожелтевшим от времени и не достаточного ухода бортиком ванной. Бесовщина же утробно замурлыкала от действий уличного авторитета, словно кошка потерлась о его штанину, требуя ещё немного развлечения. И он не разочаровывает — не останавливается, продолжает пропитую голову о керамику бить, пока кожа на лбу не лопается и не появляется первая кровь.       Заслужил, ублюдок.       Это же какой сволочью надо быть — даже его папаша до такой низости не опускался, хотя может уродись он девчонкой и такое бы пережить пришлось — чтобы над родной дочерью так издеваться, позорит её перед абсолютно незнакомым человеком, так ещё и словно товаром помыкает, не стесняясь за честь деньги требовать. Да и хуй бы с ним, чего он только на своём пацаньячем веку не повидал — этот Амин далеко не первый, кто дочку свою продать ему пытался. Ну хоть бы цену поприличнее назвал! Он может просто забавы ради и согласился бы, дал этому ублюдку на лапу сотню, а то и две портянки пожертвовал от души своей щедрой. Но тридцать, ебаных, рублей! Ни одна уважающая себя одесская портовая шлюха за такие деньги не отдастся!       А тут, пусть и не совсем честная, но довольно приличная советская девушка, которая на учёбе лучше всех себя показывает, работает и бегает туда-сюда, словно мышь по кухне ночью.        — Убьет же… — Регина, словно завороженная, следит за тем, как тонкие струйки крови стекают по потертой эмали ванной. — Регин, ну скажи ты ему. Соседи милицию вызовут.        — Да пусть вызывают. Вы же сами упали, правда? — Амин быстро кивает на вопрос этого странного мужика, которого с дочерью сегодня запалил. Думал ссыконет хахаль — бывалые зеки сто семнадцатой, как огня, боятся, а этот вон какой, не думая налетел и ещё так по грамотно все оформил, что даже ни приебешься. — Ну, и хорошо. Я же приличный человек, помог бедному старику домой живым добраться. К дочери любимой и доброй соседке.       Кащей рукава плаща одергивает, невидимую пыль с плеч сбрасывая. Сплёвывает прямо в унитаз и опять на кнопку слива нажимает. Сказал же — приличный.       Почти.       Иногда.       Регина бы сказала — никогда.        — Конопатая, что встала? Тебе там куда-то надо было же.       Лиде в знак прощания кивает и в подъезд выходит, даже не оборачиваясь на не удержавшегося на ногах от хорошей физической встряски Амина, мигом рухнувшего на пол.       «Ну, вот и познакомились получается», мужчина сам себе ухмыляется, подмигивает мелькнувшему в подьездном окне второго этажа отражению и засовывает между зубов сигарету. Ни о чем не заботясь, закуривает прямо тут — кто ему что-то посмеет против сказать?       Чернова из окна наблюдает за попытками Кащея завести своё корыто, отсчитывая количество капель, что падают в граненый стакан с холодной водой. Это она привыкла к славиным закидонам, но неподготовленная блондинка с уличной жестокостью лицом к лицу первый раз столкнулась. Пришлось валерьянку у тети Тамары занимать — вот ведь бабка глухая, даже если бы Кащенко здесь массовое убийство с расчлененкой устроил, даже ухом не повела бы, карга старая, — и Лидку отпаивать.        — Он маньяк? — Чернова насмешливо прыскает от тихого вопроса. Ну, какой из Славы маньяк? Хотя, они же труп Чеснока зарыли. Тоже, получается, своего рода маньячество.        — Он старший на районе. — едва поднимая плечами, невозмутимо отвечает чернокнижница, поправляя съехваший платок.       Надо же, она первый раз за всю историю их с Кащеем отношений, — как романтических, так и далеко не романтических — кому-то да рассказала истину, про всю суть делов своего, — наконец-то, она может это спокойно признать и даже не задумываться перед ответом — мужчины. Нет, ну а что, ей теперь и немного повыебываться нельзя, что-ли? В конце концов, она себе целого авторитета отхватила, который ей и колготки, и еду таскает, и трупы закапывать помогает, и туда-сюда вечно на своём драндулете возит.       Ещё если бы дураком не уродился — цены бы ему не было.        — Даже не знаю, что лучше… — Лида качает головой, разворачивается и уходит к все ещё истерящему сыну.       Скулеж отца из ванной тешит регинино самолюбие.       Заступился.       Опять.       Воодушевленная таким хорошим началом дня, Регина, до безобразия окрыленная, буквально вылетает из подъезда с широченной улыбкой на губах. И плевать она хотела, что стрелка на часах приблизилась к половине третьего — для неё это было лучшее утро за последние несколько лет, с тех пор как мать померла, сгорая в муках. Мотор ожидающего её красного «ижа» приятно греет слух, давая понять, что Кащей успел выкурить свою утреннюю порцию «Явы» и теперь послушно ждёт, сидя за баранкой, готовый ехать туда, куда она только пожелает. Она спиной чувствует, как папаша своими стеклянными мерзкими зенками из окна на неё смотрит, провожает до пассажирского и в ужас приходит каждый раз, когда взгляд цепляется за выползшего из машины Кащея, решившего проявить ожившего внутри джентльмена.       Узнал, падла.       Узнал и приметный автомобиль районного старшего и его самого. Что ему мешало это сделать десятью минутами ранее, Амин не знает и думать не пытается, только лишнюю головную боль себе заработает.       Он этого паренька частенько видел в захудалом лилькином ларьке и всегда тот неизменно покупал две бутылки самой дешёвой «московской», выглядя при этом таким холенным, будто первый раз в жизни в такой ситуации оказался. Хотя дрожащие, как у любого только вышедшего из длительного запоя человека, руки выдавали в нем довольно бывалого пьяницу. Помнит Амин, как тот пару раз недостающие копейки на чекушку для опохмеления подкидывал, при этом по плечу его хлопая и смеясь, откидывая кудрявую голову назад. Он к нему тогда, кажется, чисто своим, алкашечьим уважением проникся. А оно вон как вышло — на дочку его виды этот авторитет заимел. Если бы рожа до сих пор огнём не горела после встречи с идеально крепкой поверхностью ванной, он бы, может быть, первый раз эту пиздюшку малолетнюю бы и похвалил — вон перед каким человеком хвостом своим крутанула, что тот уже не первый раз на неё бензин тратит, до бесполезной шарашки подвозя.       Да и что Бога-то гневить, он сам, по собственной глупости и откровенной тупости блатному такую телегу задвинул — сначала в изнасиловании обвинил, а потом чуть ли не в руки тонкую фигуру кинул за тридцатник. Считай, клеймо помазка на него повесил, хотя прекрасно знает, что пацаны только с чистыми гоняют и сами до последнего к девке не прикасаются.       Старый он идиот.       Ой, идиот.       Девчонка с головы платок снимает, небрежно в карман суёт, не переживая о том, что помяться может и вытаскивает из сумки скомканную шапку. Встряхивая расправляет, приглаживает топорщащиеся светлые волоски и на голову себе опускает, пряча мгновенно покрасневшие от мужского внимания уши. Солнце, как и любая уважающая себя звезда, любит с рыжими волосами в одни лишь ему известные игры играться, запутываться в локонах и поблескивать, отливая расплавленной медью. Светлая песцовая их только сильнее выделяет, что воображение тут же рисует непокорный огонь, укрытый тонким слоем снега, да все достоинства регининой красоты и молодости подчёркивает, заставляя волей или нет, а все равно на неё внимание обращать.       Амин недовольно поджимает губы, отмахиваясь от жужжащей вокруг него с открытым флакончиком зеленки соседки.       Много же лет прошло с его последней встречи с нелюбимой тёщей, а сейчас он будто в прошлое вернулся, в день его знакомства с жанкиными родителями — как никогда раньше эта проблядь сейчас была похожа на бабку свою покойницу, о которой он не мог и слова хорошего сказать. Просто язык не поворачивался, чуть ли не физически больно было. Та тоже во время Великой Отечественной ни в какой деревушке не сгинула, ни в какой концентрационный лагерь фашистами угнанна не была — как родилась в деревушке в нескольких десятках километрах от Москвы, так там и осталась. Потом за красноармейца, регининого деда, чья грудь сплошь медалями была увешана, замуж выскочила и ребёнка родила. Одного единственного, правда, но ведь и то хлеб.       Вот уж точно ведьмой была. И раз за разом беду от своего дома отводила, и замуж удачно выскочила, и быстро квартиру в Татарской автономной получила.       Но будто того было мало, она ещё и стареть отказывалась, наоборот, с годами только все краше и краше становясь. Что уж там говорить, когда Жанна его на порог родительской хаты привела, тот не удержал своих глаз при себе и все норовил скользнуть взглядом по приоткрывшейся коже женских щиколоток. Ох, сколько же презрения было в этих ярко-зелёных, истинно колдовских, глазах, Чернов в нем чуть ли не купался. Сука рыжая на все его попытки наладить отношения и, даже быть может, перевести их в иную плоскость, только зло губы свои тонюсенькие, прямо как у Регины, поджимала и старательно любимую доченьку отговаривала от брака с «бесперспективным сиротой-шалопаем, который кроме слез ей больше ничего не подарит», абсолютно не стесняясь того факта, что Амин прекрасно слышал каждое её слово.       Было обидно первое время, а потом как-то быстро наплевать стало — у него за душой только мечты о холодненькой бутылке после тяжёлой смены на оборонном заводе, куда его по блату и доброте душевной пристроил его же тесть.       Лучше бы дал денег на обратный путь до родной аминовой деревушки.       Зато внученьку, свою маленькую копию от рыжих тоненьких волос до малейшей черты характера, холила и лелеяла, не позволяя глупым родителям даже не так зыркнуть, или того хуже, голоса повысить. В тайне ото всех мечтам предавалась, как Регинка вырастает, становится красивой сильной девицей и та сможет её по предначертанному пути провести, не допуска прошлых ошибок, как с её не оценившей подарка силы мамашей. Все свои знания и навыки хотела передать, чтобы вырастить себе достойную замену, да только как не старайся, а судьбу не обманешь. Не успела Таисия Викторовна приоткрыть для своей маленькой драгоценной девочки завесу тайны приоткрыть, померла. Любимый, давно и крепко привороженный муж, — и какой дурак сочинил сказку, что привороженный три года от силы прожить может? Вот, Илюшенька её, подарил ей долгих почти тридцать счастливых лет совместной жизни, а те, у кого несчастные мрут, как мухи, просто дилетанты — дух свой последний испустил. Кто только мог подумать, что прошедший четыре страшных года на войне человек, денно и нощно отстреливающий гитлеровские войска и не пишущий домой писем, потому что не хотел мамке каких-то надежд дарить, прожженый вояка окажется насаженным на рога разъяренного бычка?       Ну а рыжая, довольно знаменитая в узких кругах ведьма на глазах угасла, едва до сорокового дня дотянув, а все потому, что крепко-накрепко связала свои с мужем жизни, когда будучи молодой и глупой, боялась время терять и вместо того, чтобы ходить перед молодым солдатом и хвостом крутить, в попытках внимание привлечь, решилась на кладбище сбегать с тайком украденным испачканным в юношеской крови платком. Дьявольские путы не подвластно разорвать даже смерти, как бы та не кичилась своим превосходство надо всем остальным.       Много лет спустя, когда Зепюр, только-только начавший молодую практикующую чернокнижницу во все азы посвящать и ставить ничего не ведающей девчонке в пример её собственную бабушку, припёрлась к могиле Таисии Викторовной и стоя на коленях в талой мерзлой луже, божилась и клялась, что никогда с приворотами дел иметь не будет. Будучи с бесами с пелёнок повенчанная, она дала обещание, что никакой какой бы красавец не увлек молодое и горячее девичью сердце, — не так уж и важно, её собственное или чужое — никогда она даже не притронется к такой работе, пусть хоть руки режут, хотя и знала слова начиток на приворот, как старушки в церквях Отче наш. Да и не было в её жизни никогда тех самых удалых-молодых, не этой дурью подростковой занята была — Регине учиться надо было, чтобы побыстрее работать пойти и избавиться наконец от давящего внимания, так уж вышло, родителей к своей персоне.       Глядя сейчас на терпеливо ожидающего её последних шагов мужчину, она в очередной раз за последние дни в своей голове то давнешнее воспоминание прокручивать, чтобы гадкие мысли вылетели и не имели возможности залететь обратно. Хотя сама чуть ли не чешется от желания пойти и все по канонам сотворить: в быстром темпе прочитать пару начиток, смешать кащееву кровь со своей и послать весь мир к черту всего на одну весьма страстную ночь в жарких объятиях привороженного мужчины. Никто тогда не поможет универсамовского автору от по углам преследующего его девичьего образа избавиться. Она будет тянуть за легшие в тонкие ладошки ниточки, разжигать в нем навязанную силой любовь и банально, чисто из вредности, не позволит небезывестному органу встать на кого-то другого.       И ох, как же ей хотелось это сделать.       Просто для того, чтобы в очередной раз самоутвердиться. Показать, что она тут сила и власть, что нет здесь ей равных.       Да только неправильно это, несправедливо. Ни по отношению к самому Славе, который хоть и говнюк, каких поискать, а все равно все ещё живой человек, который неоднократно своей конопатой принцессе помогал, ни к ней самой. Не заслужили они такого, хотя недостаточно дерьма в жизни понаделали. Ведьма в откуп силе за счастливые годы этот грешный мир вслед за любимым покинуть должна, а вот если она первой коньки откинет… Ох и не позавидует она Кащею: мучиться же будет, долго, ярко и со вкусом. С ума окончательно сойдёт, если белая горячка ещё не довела.       Передернув плечами, скинула с себя липкие вымораживающие следы от не самых приятных мыслей — кому она врет, неприятных. Неприятные они, когда в них невольно папашина рожа мелькает, после того как бесятина до чернокнижницы доносит, что нерадивый папка в комнате новый рейд устроил, все полки вверх дном перерыл в поисках дочерней заначки — девушка кратко благодарность улыбается открыашему перед ней дверь пассажирского Кащею, поудобнее устраивается на жёстком сидении и ноги вытягивает и облегчённо вздыхает — горячий разогретый в салоне воздух начинает мелко покалывать кончики пальцев. Вот ведь корыто, а. Каким бы дерьмом Регина машину не поливали, а та продолжала хозяина своего буквально боготворить. По-хорошему «иж» давным давно должен был уйти на заслуженную пенсию и оказаться разобранным на запчасти, чтобы уже в других автомобилях продолжать свое существование, а он нет! Продолжает жарить, как печка банная.       Вот это верность, вот это она понимает.       Кащей с шумом захлопывает дверь со стороны водительского места, стряхивает с кудрявых волос налетевшие хлопья снега и пытается согреть горячим дыханием замерзшие пальцы. Она слегка улыбается этой картине, выгибая бровь. Все же странный ей мужик попался — то часами напролёт по сугробам в парке носится, конопатую за собой утягивая и хоть бы хны, а тут, после несчастных пяти минут выглядит так, будто трое суток на морозе простоял.       — Неплохо, конопатая, — Слава мельком ухмыляется, взглядом с сияющих озорством серых глаз до такой же сероватой меховой шапки бегая. Выбившийся из наспех собранного пучка локон аккуратно заправляют за маленькое ушко, чтобы не мешал регинино лицо рассматривать. А она сидит и пошевелиться боится, чтобы не выдать реакции своего тела на такую нежность со стороны мужчины, только коленки непроизвольно вместе сводит, потому что те неприлично дрожать начали. — Но ты пока не светись в ней. Может следующей зимой, когда пыл скорлупятины моей уляжется.       Регина, не скрываясь, хмыкает, задумчиво голову к правому плечу склоняя, отчего шапка на глаза полезла — великовата все-таки, надо немного ушить. О ком это, интересно, Кащей озаботился? О ней, чтобы не делать из рыжей конопатой девчонки новую, «лёгкую» и довольно лакомую добычу для юных мотальщиков, а дать слухам неопровержимые доказательства и всем районам показать, что она, Чернова, его баба и теперь только с ним ходит, а значит, трогать её нельзя? Или о собственном авторитете печется, который и так довольно ощутимо пошатнулся после возвращения Вовы Суворова с горячих афганский точек, который весьма удачно воспользовался этой глупой ситуацией с «обкраденной» мамкой только пришившегося пацана?       Черт его знает, что в кудрявой голове творится.        Слава складывает все ещё дрожащие, то ли от холода, то ли от подступающей ломки, ладони на потертом руле горячо любимого «ижа», но отъезжать не спешит. Регина, воспользовавшись украденной минуткой, поворачивает к себе на ладан дышащее зеркальце, достаёт из сумки почти полностью сточенный карандаш для губ и начинает рисовать мягкий контур. В салоне воцаряется тихая идиллия — девчонка неторопливо марафет наводит, а мужчина за ней из-под полуприкрытых век наблюдает и ни один из них не спешит разрывать молчание. Хорошо так, комфортно даже. Кащеево внимания привлекает мелькнувшая в зеркале заднего вида тень. Стараясь не делать резких движений, чтобы не спугнуть увлеченную своим незатейливым занятием рыжую и не остаться потом виноватым в том, что из-за него все испортилось, он ближе к двери двигается и, прищурившись — нет, права, все-таки, конопатая была. Очки, ему срочно нужно купить очки и плевать, что потом пацаны скажут. Все равно при них носить не будет, а такими темпами даже заголовок в утренней газете прочитать не сможет — всматривается в отражение.       Амин, только вышедший из подъезда, не особо аккуратно захлопывает за собой дверь и пошатываясь, бредет по нечищенному тротуару, то и дело подскальзываясь на девственно-гладком льду. Кровавые сопли себе рукавом телогрейки утирает, нисколько не волнуюсь о том, что такое пятно отстирать будет уже нельзя и сжимает в ладони пару истрепанных чуть порванных купюр.       «Хоть бы харю отмыл», — Кащей качает головой, наблюдая за тем, как отец конопатой переваливается через низенький заборчик, набирает пригорошню снега и прикладывает к разбитому лобешнику — на опохмелиться деньги нашёл и даже не поленился сам из квартиры выйти, чтобы воспоминания о полученных пиздячках в очередной бутылке утопить, а о своём внешнем виде даже не задумался. Да его же первый наряд ОКОДовцев остановит, да под белы рученьки до отделения потащит.       Кащей непонятно чему кивает, ухмыляется так злобно-злобно, когда ловит на своём красном чудовище взгляд полный узнавания.       Регина ничего сделать не успевает — ни пикнуть, ни дернуться, ни даже воздуха в лёгкие набрать, когда Кащей по-варварски, абсолютно бесцеременно, выкидывает жалкие огрызки её губного карандаша куда-то в глубину салона, одним грубым движением большого пальца сначала стирает с тоненьких губ все её отчаянные старания привести себя в порядок, а потом также грубо затыкает жестким поцелуем, лишая её любого шанса на спасение. И не то чтобы она этого спасения сильно желала, так просто приличия ради надо было посопротивляться, а потом уже отдаться во власть неизменным желаниям своего тела. Он кидает мимолетный победный взгляд на застывшего в паре метров от них Чернова-старшего, глядящего на происходящее в машине универсамовского авторитета с широко раскрытыми глазами и продолжает злобно ухмыляться в эти прекрасные желанные губы конопатой. Тонкую лебединую шейку своими длинными пальцами охватывает, чуть сжимая. Приподнимает края тоненького женского свитерка, касается обнажившейся кожи талии, пуская ток по регининым внутренностям.       При всей своей самоуверенности и проступающем в каждом скользящем движении ладоней или языка мастерстве, он хочет ей доказать, что умеет не только боль причинять. Что не всегда он тот самый блядский Кащей с Универсама, которого если не боятся, то сильно уважают и наоборот. Что иногда он бывает и самым обыкновенным Славой Кащенко, которому девушку довести до блаженного закатывания глаз и громких несдержанных стонов удовольствия как раз плюнуть. Но нельзя. Не здесь и не сейчас. Они все ещё у всех на виду, машина под окнами стоит на самом видном месте — пялься не хочу, называется. Пусть они сейчас и находятся на его территории, отменять наличие пацанов с других районов, даже того же Разъезда, не стоит.       Своим горячим дыханием, он щекочет пухлую щёчку и вызывает мурашки за ухом, что мгновенно убежали вверх и спрятались в волосах. Отросшая за пару дней щетина раздражала нежную кожу на носогубной складке, уже успев оставить свои ярко-алые следы. Мелкие, нежные и мимолетные поцелуи разлетаются по всему веснушчатому бледному лицу и не прекращают свой бурный поток ни на секунду — он явно не намерен оставить хоть один сантиметр девичьей кожи без своего внимания. Дорожка быстрых прикосновений пухлых губ быстро добирается до оголившегося участка кожи шеи ближе к аккуратным изящным ключицам. Регину словно обухом по голове успело шандарахнуть парой секунд назад, когда ровные зубы оставили новый след ближе к участку загривка. Едва заметный такой, но полученный таким приятным способом и с полного согласия… Все ощущалось совсем по другому.       Тонкое тело окончательно разваливается в крепких мужских руках, млеет под ощущением чужих прикосновений и горит. Горит от духоты в машине, горит от тяжёлого кащеева дыхания, от жарких нетерпеливых поцелуев. После таких ласк хочется только лужицей с сидения стечь на автомобильные коврики или стать податливой глиной, которую сколько не мни, а все равно мягкой останется. Меховушка падает за спину и в напряжённый копчик больно упирается, заставляя позвоночник выгнуть до оглушительного хруста и грудью к груди непроизвольно крепко прижаться.       Демон, блять.       Ледяные пальцы соскользнули с линии талии, щекотнули ребра напоследок и коснулись плоского живота, заставляя тяжело вздохнуть. Сотня мурашек пробежали по бледной коже, поставили дыбом все волоски на регинином теле и мерзко хихикая, скрылись с глаз. Хотелось большего. Например, закинуть девичьи ножки себе за спину и перекинуть конопатую на свои колени, снять эту дурацкую мешающую тряпку и впитать в себя её запах. Слиться с ним, стать единым целым. Оставить на будоражащей кровь девушке, его женщине, новые отметины. Он едва ощутимо щипнулся и прижал к себе ближе внезапно вздоргнувшую конопатую, когда мочка уха попала в жаркий мокрый плен юркого языка, во всю начавшегося играться с дешёвой выцветшей сережкой. Тихо ругнулась, когда губы оставили кащеев след возле сонной артерии, а потом вернулись обратно, терзать её несчастные уши.       Стекла запотели от учащенного дыхания чернокнижницы и местного авторитета, с каждой секундой стянуть с себя всю одежду кажется все более заманчивой идеей. Мозг понимает — не место и не время, а руки все равно свое дело делают: осмелев или же обнаглев, Слава задирает тоненькую шерстяную ткань, обводит большим пальцем аккуратный пупок, скользит вверх, едва задевая края бюстгальтера. Регина перестаёт держать себя в ежовых рукавицах и наконец позволяет себе пусть и тихо, но протяжно застонать от пронзившего низ живота укола удовольствия. У него от этого звука все внутри переворачивается, голову поднимает доселе неизвестный конопатой зверь, желающий только брать, обладать, сжать в титановых тисках и медленно, с наслаждением выпивать жизнь.       Горячо, мокро, желанно.       Они горят, горят в бесконечном круге похоти, горят от желания наплевать на все правила и запреты.       С большим трудом, но держат себя в руках. Хорошо ещё, что автомобиль мордой своей от подъезда отвернут — заметить творившиеся в пределах маленького салона красно-грязного, — видимо, в последнее время универсамовские авторитет начал жалеть свою бесплатную рабочую силу, и откуда только столько благородства? — «ижа» было практически невозможно, только если вплотную к окнам стоять и во все глаза пялиться, даже не моргая. Рыжая с удобством располагает ладонь на мягком, из-за густой копны волос, затылке, пальчиками зарывается между кудрей и несильно сжимает у корней, заставляя мужчину от важных дел, в виде откровенного вылизывания её шеи и крепкого, довольно жёсткого, но все ещё нежного массажа боков, оторваться, да затуманенным взглядом в серо-голубые глаза с недоумением смотреть.       «Что? Опять борщанул?», — до того сноровку походу потерял в компании безотказных дам, что позабыл, как с обычными среднестатистическими девушками вести себя надо, чтобы желаемое перепало, а не просто хвостиком вильнуло и потом исчезло, будто и не бывало.       Но конопатая не разочаровывает, а наоборот, очень даже приятно удивляет и подкармливает ненасытного зверя внутри Кащея, когда сама к нему навстречу подаётся, острыми зубками вонзается в его верхнюю губу чуть оттягивая. Воздух вокруг ощутимо электризуется. Несмотря на весьма грустные и непонятно какие возможные последствия окончания прошлого вечера, сегодня ему конкретно так везёт. Он обязательно раскошелится на парочку билетов воскресной лотереи, потому что вспотевшая от напряжения ладонь свободно соскальзывает с живота и по шершавой ткани единственной регининой юбке, доходит до острых коленок. Цепляет пальцами тонкий край и неторопливо за собой тянет и кончиками пальцев прикасается к тонкому капрону колготок.       Жар к лицу прилил, некрасивыми красными пятнами проступив на щеках и шее — будь сейчас другая ситуация, Регина бы приложила ледяные ладони к лицу, чтобы скрыть этот свой недостаток. Воздуха перестало хватать ещё в самом начале сладкой пытки, сейчас же тот в принципе исчез. Она как будто дышать разучилась, а если и вдыхала до невозможного мизерное количество кислорода, то тот был наполнен терпким запахом Явы, мужским одеколоном, насквозь пропитавшим одежду, и обычным хозяйственным мылом — после очередной стирки кожа её рук нещадно впитывала в себя аромат единственного стоящего, но при этом дешевого мыльно-рыльного — а Слава чувствует судорожные попытки легкие воздухом наполнить, улыбается, как кот, обожравшийся сметаны. Не противится, а значит можно окончательно осмелеть. Не при свете дня таким, конечно, заниматься, но кто рискнет здоровьем сейчас авторитета от бабы своей отрывать — ляжет же в землю сырую, а товарищи даже горевать не будут, только приговаривать будут, что сам хуйню сотворил, самому теперь и отвечать.       Пухлые бедра непроизвольно ладонь в тиски зажимают, заставляя зубы недовольно сцепить, но Кащей же не первый год живёт — Регина его проклясть готова, но только рот открывает, чтобы остановить разгоряченного мужчину, как он ей новые границы открывает, языком по губе припухшей скользит и наглым образом втягивает её в чересчур уж глубокий поцелуй.       Хозяйничает вовсю: бесстрашно и мокро кончиком по нёбу мажет, окончательно отрезая её от этого мира. Буквально кожей чувствует, как девичий мозг окончательно теряет связь с телом, а она обмякает, больше на полуживую становясь похожей.       Вот так это должно быть.       А не то, что он угашенным вообразить пытался.       Юбка собралась гармошкой в районе тазовых костей, едва-едва прикрывая причинное место, оголяя длинные ноги. Пусть неудобно, пусть рычаг коробки наверняка уже синяк ему чуть выше коленки натёр, но Кащенко глубоко и фантастически насрать — не здесь и не сейчас он о неправильности происходящего думать хочет, да и точно ли все это неправильно? У него тут, считай, мечта осуществляется — машину-то купил, а вот покатать никого не довелось еще. Сквозь пелену ощущений, Регина чувствует, как он на неё всем весом навалился и уже с заядлой периодичностью, вроде как — вот именно, что «вроде как» — случайно отчетливо выступающим возбуждением прижимался.       Хлоп.       Слава резко отрывается от уже распластанной по сидению Регины, сверкает своими обезумевшими от похоти потемнешими глазами и беспокойно облизывает в миг пересохшие губы, будто не было всех этих бесконечных долгих и таких желанных минут, когда они друг друга слюнявили, или как это потетично называют подростки на районе — соприкасались друг с другом губами, желая унять пожар глубокого в сердце.       Бредятина, блять.       Было бы хорошо фанеру каждому такому «Ромео» пробить, чтобы не повадно было, ибо где это видано — нормальный пацан с района и такую ахинею несёт, как сопливый чушпан, впервые в жизни влюбившийся в соседку по парте.       Одной рукой одергивает неприлично задравшуюся тряпку, сводит на дезориентированной девушке полы плаща, чтобы никто и ничего лишнего не увидел и продолжает немного давить ей на грудную клетку, чтобы лишних движений не совершала и не привлекла к ним ненужного внимания всей своей рыжестью. Стоит чернокнижнице немного взять себя в руки собраться с мыслями, как лицо начинает буквально полыхать от стыда и смущения, некрасивой пятнистой краской расплывающейся по бледной коже. Дрожащими пальцами пытается юбку на законное место вернуть и прикрыть всю выставленную на обозрение срамоту.       Она бегает глазами по всему салону, силясь хоть на чем-то сконцентрироваться, лишь бы на мужчину с хитрым лисьим прищуром не смотреть. В зеркала заглядывает, даже Зепюра дозваться пытается, чтобы не сидел и ленился, а пошёл и проверил, какая тварь посмел их от весьма важного дела оторвать, но демон оставляет её без ответа, даже и не думая откликаться на призыв. Взгляд сфокусировался сначала на собственном взъерошенном отражении, у которого лицо красное, как помидор, опухшие от жадных поцелуев губы и донельзя блестящие серые глазенки, и только потом на стекающем по заднем стеклу перекошенном снежке.       «Пиздец, блять», — он из машины выходит, приглаживая рукой взъерошенные волосы и запуская свежий морозный воздух в разгоряченное пространство.       «Шавка, не благодари».       Зюпик весело себя хвостом по бокам хлещет, восседая прямо на капоте кащеевской машины и игриво на свою подопечную смотрит, склоняя голову к плечу. Возникает такое чувство, будто он — пацанёнок в разгаре пубертата, которому дружбаны кассету с немецкой порнухой подогнали. И не абы какой, а полнометражной.       — Так, блять, — Слава головой встряхивает, будто это может помочь от картинки перед глазами избавиться. — Куда? К университету, к больничке?       — На кладбище.       — Ну, на кладбище так на кладбище.       И вот как будто так и надо.