Принадлежащие друг другу

      С того самого момента, как Ты вернул меня в поместье, вымыл и переодел, мы едва ли сказали друг другу пару слов. На следующий день Ты, как обычно, пришел меня разбудить, вероятно, пытаясь повторить наш утренний ритуал, когда, после пробуждения, Ты предлагаешь на выбор блюда и чай, размеренно рассказываешь о планах на день и неспешно одеваешь меня.       Обыденность нарушается, когда, постучав и зайдя с подносом, Ты застаешь меня не в постели, а за столом с бумагами компании “Фантом”. На твой вопросительный взгляд я быстро реагирую:       — Ты же не думал, что после всего я буду сладко спать в кроватке? — жесткость проступает в голосе неумышленно, но, видя Тебя, стоящего с этим чертовым подносом, внутри начинает клокотать злость.       Ты моментально возвращаешь свое ничего не выражающее лицо и учтиво произносишь:       — Милорд, я надеялся, что Вы сможете немного отдохнуть.       Ярость вспыхивает мгновенно. Я оказываюсь рядом с Тобой за секунду, с силой, которой я теперь обладаю, толкаю Тебя к стене, с удовольствием отмечая, что теперь Твое лицо не такое бесстрастное, как прежде. Серебряный поднос с едой со звоном падает на пол.       Я замахиваюсь, испытывая нестерпимое желание ударить Тебя, но Ты ничего не предпринимаешь, просто смотришь удивленными багряными глазами с примесью охры, и мой кулак впечатывается в стену, оставляя приличную вмятину. Боль в руке отрезвляет.       Расфокусированным взглядом я прослеживаю, как напрочь содранная кожа восстанавливается, и чувствую, как перелом пятой пястной кости медленно срастается. Любопытно. Непривычно.       — Впечатляющая сила, милорд, — Ты говоришь слова чуть ли не одними губами, но я прекрасно слышу теперь. Мы смотрим друг на друга неприлично долго.       — Твои глаза… Что с ними?       Отходишь от стены, поправляешь ставшей неидеальной прическу, выверенными движениями собираешь еду с пола, я уже думаю, что не дождусь ответа. Однако, Ты отрываешь взгляд от непригодной пищи, смотришь на меня снизу вверх мускатными глазами и отвечаешь мне так, будто знаешь, что меня твои слова заденут.       — Мне стало страшно, — так же тихо, как и прежние слова.       Твоя пугающая прямота и искренность с жадностью заполняют пространство, сжирают весь кислород. Мне одновременно больно, стыдно, удушливо. Неосознанно развязываю черный бант на шее, будто это чем-то поможет. Ты не уточняешь, стало ли Тебе страшно за себя или за меня. Ты не уточняешь, а я не решаюсь спросить. Как правильно поступить сейчас? Извиниться? Но разве не Ты та самая причина моей ярости и ненависти. Я продолжаю вдалбливать себе в голову, что Ты не виноват в том, что произошло, но выходит у меня скверно. Должен ли я просто проигнорировать произошедшее? Черт его знает. Уверен, этот эпизод не будет единичным, если ничего не предпринимать.       Ты заканчиваешь убираться, кланяешься мне, напяливаешь опять невозмутимую физиономию, и интересуешься со всей своей долбанной дипломатичностью:       — Чем я могу Вам служить, милорд? Желание Тебя покалечить возрастает с новой силой, но я сдерживаю свои порывы, как могу. От Твоего прошлого откровения меня колотит от страха, а от Твоей маски бесстрастности — от злости. Мне хочется сказать Тебе какую-нибудь знатную гадость, но осекаю себя. Окончательно портить отношения с единственным существом, могущим мне помочь, как минимум глупо.       В затянувшемся молчании, Ты поднимаешь глаза на грустно повисшую черную ленту, переводишь взгляд на меня, безмолвно прося разрешения вновь придать ленточке форму и, дождавшись кивка, с едва уловимым облегчением в движениях тонких изящных пальцах, завязываешь на моей шее бант. Между нами расстояние в пару дюймов.       Желание оттолкнуть Тебя, устроив истерику, и потребность обнять Тебя за шею, попросив сказать, что все будет хорошо, возникают одновременно, и, если первая выходка будет воспринята, как что-то не выходящее за рамки наших отношений, то второй вариант, скорее всего, будет расценен Тобой, как моя слабость.       — Я прогуляюсь по городу, Себастьян. Один, — заявляю это безапелляционно, чтобы у Тебя не было помыслов со мной спорить.       — Господин, — помыслы все же возникают, — это опасно, — вкрадчиво, полушепотом говоришь, не разрывая расстояния между нами, — Вы не контролируете не только свою силу, но и глаза, милорд.       Ты аккуратно подводишь меня к зеркалу, а я прилагаю все усилия, чтобы не повторить утренний инцидент.       — Видите, милорд, Ваши глаза сейчас багряные, минуту назад были темно-синими, а когда я ответил Вам, что мне было страшно, Вам зрачок засветился рыжиной.       — К чему ты клонишь, Себастьян?       — Вам не следует появляться на людях, пока Вы не будете уверены, что полностью контролируете себя, — Твои руки невесомо касаются моих плеч. — Если Вы позволите, я Вам помогу адаптироваться, — мне кажется, что с такой мягкостью в голосе Ты никогда со мной не разговаривал, неужели Тебя так напугало мое заявления о желании побыть одному.       — Ты прав, но, если я сейчас не уберусь подальше от тебя, не имею понятия, что может случиться. Я пойду один, это не обсуждается. Не иди за мной, это приказ.       Печать контракта светится ярко-фиолетовым. Ты замираешь возле зеркала, молча наблюдая, как я выхожу из комнаты.       Мы никогда не говорили прямо, когда дело касалось наших взаимоотношений. Я уверен в том, что Ты прекрасно осведомлен о моих глупых чувствах к Тебе, демону, который, после выполнения контракта, должен был меня убить. Что я чувствую теперь, я сам не могу разобрать. Внутри какофония из противоречивых мыслей и желаний.       А что же Ты думаешь обо мне? Если раньше я полагал, что я для Тебя будущая пища в виде надоедливого мальчишки, к которому Ты по своей прихоти относился со снисхождением, даже, порой, демонстрировал интерес в долгих разговорах со мной или некое подобие заботы, когда я болел или был ранен. Теперь же все по-другому. Ты не получишь свою награду, будешь вынужден прислуживать мне черт пойми сколько времени. Догадываюсь, что из-за своей гордости, Ты сам не сделаешь первый шаг, не затеешь разговор о том, что надо разорвать контракт. Поэтому я должен первым предложить, чтобы никто из нас не мучился. Отпустить Тебя будет сложно, несмотря на то, что, кроме любви к Тебе, я испытываю еще и жгучую обиду, злость, досаду.       В центре Лондона, как и полагается, оживленно. Я подавляю подступающую к горлу тревожность, напоминая себе, что всегда смогу Тебя позвать, в случае чего. Захватывая свое отражение в витрине, с удовлетворением отмечаю, что глаз, который без повязки, нормального для человека цвета.       Обилие звуков и запахов пугает, но я настырно брожу именно в многолюдном центре, чтобы привыкнуть, как можно скорее, к новым рецепторам. Пахнет хлебом, сахаром, ванилью, зернами кофе, спиртом, фруктами, канализацией. От группы мужчин, стоящих через дорогу от меня, недалеко от прилавка с выпечкой, пахнет потом. Они обсуждают, как им осточертела изнурительная работа, за которую платят гроши. Мимо проносящаяся карета обдает тяжелым запахом жасмина и лилий — парфюм, который нанесли на себя сидящие в повозке дамы, щебечущие о кавалерах, пока уставший кучер, пропахший лошадьми, насвистывает под нос грустный мотив. Просящая милостыню старуха бормочет молитвы, время от времени поглядывая на плотно затянутое тучами небо.       Голова начинает кружится некстати. Может, мне и не стоило так сразу перегружать рецепторы. Пока мир не стал похож на одно большое размытое пятно, я сворачиваю в один из закутков, где гвалт не так слышен, облокачиваюсь на обшарпанную каменную стену, медленно выдыхаю, стараясь прийти в порядок.       В мою сторону идут трое людей, их шаги поспешные, одежда пропахла потом, дыхание зловонное, а сердца отбивают частый ритм. Могу поспорить, что пришли они по мою душу. Вероятно, видели, как богатенького вида парень, завернул в укромное местечко, где он становится легкой добычей.       Из угла показываются три неприятные рожи. Трое молодых людей, выше меня примерно на голову, противно скалятся, обнажая грязные зубы. Они медленно, хихикая, приближаются ко мне, не забывая продемонстрировать, что у каждого имеется с собой небольшой ножичек.       Адреналин бьет в голову с такой силой, что я забываю про недавнюю слабость. На этих троих я смотрю со всем возможным пренебрежением, распаляя желание в них хорошенько меня отделать.       Вот что странно: я никогда не любил драки, по возможности старался все свести к решению дел через слова, но сейчас, разглядывая неожиданных неприятелей, я только и чувствую, что острую потребность ввязаться в уличную потасовку. Я сразу отказываюсь от рациональной идеи — позвать Тебя на помощь.       — Эй, приятель, не заблудился случаем? — с акцентом, присущим низшим слоям населения, интересуется рыжеволосый, веснушчатый парень, умело перебрасывая в руках ножик.       — Да, Том, я думаю, он немного заплутал, — как собачонка вторит рыжему коренастый парнишка с кривым, вероятно, видавшим мордобои, носом.       Внутри все скручивает от предвкушения. Я не сдерживаю нахальной улыбки, когда все трое, преграждая мне путь к отступлению, выстраиваются в шеренгу.       — Чего молчишь, приятель? Гони деньги, живо, — подает голос третий из этой чудесной компании, рьяно проводя тыльной стороной ладони по чумазому лицу, еще больше размазывая грязь по коже.       Моя улыбка становится шире, я с нескрываемым озорством в голосе отвечаю:       — Извините, ребята, денег я с собой не брал, — дурашливо развожу руки, ожидая реакции.       — Тем хуже для тебя, богатенький сученыш, — рявкает кривоносый, — верно, Том?       Рыжий кивает:       — Таких нужно учить уму разуму.       Я крепко сжимаю кулаки, чтобы немного взять под контроль хлещущие через край эмоции, замечая это, чумазый, впритык подойдя ко мне, наклоняется и, поднеся ржавый нож к моему горлу, выплевывает:       — Не глупи, малыш, будь сговорчивее, легче отделаешься.       Меня затапливает ярость.       “Не глупи, Сиэль. Я могу и конечности тебе поотрубать, для сговорчивости.” — это мне сказала Ханна, перед тем, как начался мой персональный ад.       Перед глазами яркими вспышками замелькали подробности той ночи: звон стекла, прикосновение шприца к коже, невыносимая боль, пытливый взгляд демонессы. Я слышу вдалеке, как чумазый испуганно спрашивает, что случилось с моим глазом, почему он красный, но я уже плохо отдаю себе отчет в своих действиях. Правой рукой я, хватаясь за кисть чумазого, с силой отвожу нож от шеи, лезвие которого оставляет приличный порез на моей коже. Чумазый от неожиданности пытается отпрянуть, но моя хватка ему не дает этого сделать. Он замахивается на меня кулаком, хочет ударить в челюсть, я, не теряя времени, ботинком бью в живот и, пользуясь ослабевшей хваткой в руке противника, отбираю ножик, всаживая его в плечо чумазого. Крик парня — услада для ушей.       — Вы решили удрать, трусы? — хриплым голосом спрашиваю у рыжего и коренастого, которые опасливо пятятся назад, боязливо поглядывая на меня, — Неужели вы настолько жалкие, что не справитесь со мной?       Мое бесхитростное манипулирование срабатывает, конопатый, набравшись храбрости, бежит на меня с ножом, пока кривоносый, широкоплечий парень только решается на бросок. Я срываюсь с места, согнувшись, кидаюсь на рыжего, обхватив его туловище двумя руками, валю на землю, откидываю нож в сторону, разбиваю эту наглую рожу в кровь, но не успеваю увернуться от удара коренастого парня ногой в челюсть. Меня силой удара скидывает с рыжего. Сплевывая вязкую кровь, скопившуюся во рту, я пытаюсь встать, но коренастый с размаха бьет меня в живот пару раз, рычит проклятья, замахивается для удара ножом. Я уворачиваюсь от ножа, перекатившись в сторону, быстро поднимаюсь, блокирую удары в лицо и живот, готовясь выбить нож ногой. Чувствую движение сзади, вероятно, чумазый соизволил помочь дружкам. Лишенный хороших вариантов, жертвую своим правым предплечьем, куда втыкается нож коренастого, левой рукой, немедля, хватая его за шкирку и со всей силы, разворачивая его тело, пихаю в его чумазого дружка. Они синхронно падают на землю, бьются головами о брусчатку и вскидывают руки в капитулирующем жесте.       Скептически осматривая свои художества, все же решаю, закончить с этой потасовкой. Жаль, что я не могу позволить себе поубивать этих людей.       Чертыхаясь, тяну за рукоятку ножа, облюбовавшего мое предплечье. Бусины крови разукрашивают брусчатку вместе в первыми каплями дождя.       — Пожалуй, это, — трясу окровавленным ножичком, — я конфискую. Всего доброго, господа, — картинно кланяюсь и удаляюсь подальше от сюда, пока никто не позвал стражей порядка.       Бродя по улочкам родного Лондона, ловлю на себе подозрительные взгляды прохожих. Выгляжу я точно не лучшим образом. Весь помятый, грязный, со следами крови, еще и полностью вымокший. Боль стихает быстро, раны затягиваются с удивительной скоростью, адреналин, бушевавший во мне, сходит на нет, оставляя после себя усталость. Сейчас я не чувствую злости, только усталость и стылая пустота внутри. ***       Возвращаюсь я в поместье после трехнедельного отсутствия. За это время я успел немало: выиграл больше двух десятков драк, усовершенствовав свои навыки борьбы, научился сносно контролировать свои глаза, перепробовал достаточно блюд для настройки очень чувствительных вкусовых рецепторов, довел себя до состояния легкого опьянения пятнадцатью бутылками вина, — лица работников забегаловки стоило видеть.       Главное, я осознал в полной мере, что мне никуда не деться от творящегося внутри кошмара. Перед глазами хронически мелькают события той ночи. Это происходит снова и снова, почти без передышки. Даже когда этот ужас спадает, я точно знаю, что он совсем рядом, живой, нетерпеливый, дышит мне в загривок. Адреналин лишь временно помогает, обманчиво обуздывает накатывающее бешенство. Это сродни жульничеству: заглушать бурю другой бурей. Однако, по-другому я пока не могу.       Три недели меня не было в поместье, не было рядом с Тобой. Временами мне было совестно за свое поведение перед Тобой, но это чувство всегда с лихвой перебивалось обидой, сильным раздражением за все произошедшее.       Злость к Тебе за три недели поутихла, последние дни я стал тосковать. Понял я это, когда, увидав бродячую кошку, вспомнил о Тебе с теплотой в груди. Мне стало радостно от самого факта, что я еще способен испытывать нечто хорошее. Кошку я накормил, а она, в благодарность, расцарапала мне руку, когда я потянулся ее погладить. На кой черт я вообще это сделал. Ты всегда лучше меня ладил с представителями рода кошачьих.       Подходя к воротам, улавливаю Твой запах: сандал, ваниль, гроза. Ворота распахиваются, Ты выходишь мне навстречу. Ждал, значит. Свой порыв обнять Тебя я пресекаю сразу, поэтому просто застываю на месте, ожидая, когда Ты подойдешь.       — Вы ранены, милорд? — я скучал по Твоему голосу.       Ты выглядишь непривычно уставшим, хоть и стараешься это скрыть. Твое лицо, как обычно, лишено эмоций, только глаза печальные. Садясь на одно колено, Ты внимательно разглядываешь меня, даже после того, как я отрицательно киваю в ответ на твой вопрос. Твои руки пробегаются по моему телу, убеждаясь в целостности моей тушки. После, уверившись в моем физическом благополучии, Ты встаешь, нависая надо мной, и со стальными нотками вопрошаешь:       — Какого черта, господин?       — Я позволил себе отлучиться ненадолго, Себастьян.       — Ненадолго?! Три, черт возьми, недели, милорд! Где вы были? Почему на Вас эта убогая одежда? И откуда на одежде кровь?       Ты редко разговаривал со мной в таком тоне. Обычно я должен был сотворить что-то потрясающе безрассудное и опасное для жизни, чтобы Твоя игра в идеального дворецкого шла трещинками. Будучи уверенным, что такая реакция всегда связана с Твоей собственнической натурой, не желающий упустить вкусный обед в виде моей души, я каждый раз делал Тебе замечание о недопустимости такого обращения. Сейчас мое поведение подходило под категорию “безрассудное и опасное для жизни”, но моя душа уже не принадлежит Тебе, несмотря на наш контракт. Ты ведешь себя таким образом по привычке? Не можешь смириться с мыслью, что я смогу без Тебя продолжить свое существование? Мне сложны в понимании человеческие эмоции, а уж демонские и подавно.       — Я отвечу по-порядку, — мой спокойный голос диссонирует с Твоим настроением, но такой контраст лучше, чем наша ругань возле ворот, — был я в Лондоне и в его окрестностях, — Ты хмуришься, но молчишь. — Одежду я украл, потому что моя немного поистрепалась, — складки между бровями становятся глубже, но Ты стоически меня не перебиваешь. — Я участвовал в драках, отсюда и кровь.       — Вы убили кого-то? — испуг в вопросе я, скорее, додумываю, чем слышу на самом деле.       — Я не идиот, Себастьян. Я прекрасно осведомлен, что, если я убью человека, жнецы будут просматривать пленку. Возникнут ненужные вопросы.       Кожа на переносице медленно разглаживается, разводя тонкие брови подальше друг от друга. Догадываюсь, что мой ответ ты счел честным, а мое поведение, учитывая предшествующие обстоятельства, не лишенным своеобразного здравомыслия.       — Вы бы хотели их убить, милорд? — смотришь на меня в упор проницательным взглядом, я не отвечаю Тебе долго, раздумывая, как лучше и лаконичнее сформулировать. Моего молчания Ты не выдерживаешь. — Вы бы хотели убить этих людей, с которыми вступали в драки, милорд? Убить, по сути, просто так? Не из-за благородной мести и не потому что они враги Ее Величества?       — Черт возьми, да, Себастьян. — не без злобы произношу в ответ. Как бы я не хотел пускать Тебя даже на дюйм в свою голову, но Ты все равно каким-то образом умудряешься порядочно обосноваться там. Твой пытливый взор распаляет меня, подстегивая бросить желание о кратком ответе. — Я никогда не был чист в своих помыслах, демон. Тебе ли этого не знать. Я жаждал смерти тем, кто уничтожил мою семью, я хотел видеть, как мучаются сектанты, похитившие меня, перед своим концом, но я никогда не стремился к банальному, уродливому, кровавому насилию ради секундного стихания захлестывающей меня ненависти, — с каждым моим словом, с каждым Твоим вздохом, мимолетным реагированием на сказанное мною, я свирепею все сильнее, лишь усталость усмиряет меня сейчас от новой активной перепалки с Тобой. — Я изменился в ту ночь, точнее меня изменили. Но речь не о физическом состоянии, как Ты можешь догадаться. Знаешь чего мне хочется почти все время?       — Чего, господин?       — Причинить как можно больше боли и страданий живым существам. Разрушить все вокруг. Разорвать всех и вся на мелкие частицы. Вот кем я стал, благодаря Тебе в том числе, — слова желчью льются из меня, давно желающие стать услышанными. — Я стал монстром и психопатом, Себастьян. Я презираю себя за то, что не могу побороть жуткую жадную пустоту внутри, которая питается только болью, ненавистью, гневом, — Меня слегка начинает потряхивать, видя это Ты протягиваешь руку, намереваясь меня успокоить, положив ее на мое плечо, но я с размаху бью по протянутой кисти. Ты лишь поджимаешь губы. — Мне не нужна твоя жалость, демон, — голос больше походит на рык зверя.       — Ошибаетесь, милорд, это не жалость. Я хочу Вам помочь.       — Разве можно такое исправить? Мне кажется, что все клетки моего тела состоят из сплошной, бурлящей ненависти, любая мысль несет в себе скверну, каждое движение сделано лишь с целью навредить. Я будто гнию изнутри, Себастьян, — страшно от такой своей откровенности. Никогда Тебе не приходилось слушать о моих чувствах, у меня всегда хватало гордости избавлять Тебя от мальчишеских откровений. Сейчас Ты сам захотел честности от меня, так получай ее, а потом решай, что Тебе с этим добром делать. — Все, что осталось во мне хорошего, это желание сберечь тебя, Себастьян, от меня, — фраза дается с трудом, а глаза начинают предательски пощипывать, и я уверен, что после окончания моей несуразной исповеди Ты потеряешь ко мне всякое уважение, если раньше имел оное. — Кем бы я ни был сейчас, я не позволю себе утянуть Тебя в эту непроглядную темноту. Ты мне дорог, демон.       Ты медленно выдыхаешь, прерываешь нашу небольшую зрительную баталию, закрывая глаза и, подставляя лицо теплому ветру, шепчешь:       — Я знаю, каково это ненавидеть весь мир, господин. Знаю, как разъедает изнутри ярость ко всему живому, в том числе к себе самому. Знаю, когда желаешь умереть, но, в то же время, ищешь возмездия — я невольно задерживаю дыхание. — Прошли столетия, но отголоски всеобъемлющей ненависти есть до сих пор внутри меня, — из-под Твоих сомкнутых век боязливо прокладывает путь прозрачная слезинка, а я ловлю каждое слово, сказанное Тобой. — Темнота внутри находила выход в моих действиях, и становилось ненадолго легче. Одновременно я проклинал себя за содеянное и упивался происходящим. — Вновь глядишь на меня в упор. В Твоих ореховых глазах невиданная мной доселе тоска. Ветер по-воровски смахивает со щеки незадачливую слезу, и мне кажется, что Ты за свое существование видел слишком многое, чтобы об этом можно было легкомысленно делиться, а тот факт, что Ты вдруг поделился со мной чем-то сокровенным, ударяет в самолюбие не хуже признания Ее Величества. Мне бы осилить понимае, для чего Твои откровения, но я пока теряюсь в догадках. — Я был уверен, что потерял себя давно, милорд, но потом я встретил Вас.       Ты замолкаешь, откровенно ставя точку в этом монологе, а я чувствую себя так, будто разом растерял весь запас слов. Стою, как идиот, и с трепетом любуюсь Тобой, настоящим Тобой. Я не могу сказать Тебе, что все будет хорошо или все наладится, потому что это бред, да и я не посмею сейчас разведать все подробности. Каких бы целей Ты не добивался, даже такая витиеватая откровенность от Тебя целебна. Несчастная, мечущаяся из угла в угол привязанность к Тебе, давно признанная мною глупой, ребяческой, безрассудной, похожая на безответный отчаянный зов потерявшегося путника в глухом, жутком лесу, робко, неверяще, находит пристанище в моем рассудке как нечто неожиданно правильное и, страшно в это поверить, взаимное.       Мне хватает смелости на бережное прикосновение до твоих пальцев, как назло облаченных в форменные белые перчатки. Ты осторожно переплетаешь наши пальцы, ласково смотря на меня.       — За меня или за себя?       — Простите, милорд?       — Ты сказал, что тебе стало страшно.       — За нас обоих, господин.