Dollhouse

Белый стеклянный стол, идеально гладкий и холодный на ощупь, стоял одиноко посреди комнаты, словно ледяной айсберг в море тусклой серости. Свет, скупой и нерешительный, просачивался сквозь зашторенные окна, оставляя большую часть пространства в тягучей полутьме. Отполированная поверхность стола отражала лишь бледные, искаженные отблески, усиливая ощущение пустоты и неживого холода. В воздухе витала тяжелая, застоявшаяся атмосфера, напоминая о чем-то заброшенном, забытом и слегка сгнившем. Даже тишина здесь казалась липкой и вязкой. На идеально гладкой, ледяной поверхности белого стеклянного стола, словно зловещие рубины на снегу, застыли капли крови. Они были не свежие, а уже потемневшие, загустевшие, с бурыми краями, напоминающими крошечные, высохшие лужицы. Каждая капля, как отдельный отпечаток ужаса, упрямо отражала тусклый, неровный свет, превращаясь в мерцающий, отвратительный блик. На полу, словно зловещие мазки кисти, тянулись кровавые следы. Не четкие отпечатки, а скорее размазанные, неровные полосы, тянущиеся от одной стороны комнаты к другой. Они были темными, почти черными, в некоторых местах прерывистыми, а в других – широкими, словно кто-то полз, оставив за собой мокрую дорожку. Следы казались небрежными, хаотичными, словно их оставили в панике. В углу комнаты, вдали от зловещего блеска стеклянного стола, стоял кукольный домик. Не обычный. Он выглядел древним, с потрескавшейся краской и потемневшими от времени стенами. Внутри, в тесных комнатках, застыли неподвижно куклы. И это были не милые игрушки, а жуткие, отвратительные создания. Их лица, кривые и неестественные, застыли в зловещих гримасах. Их глаза – круглые, пустые черные дыры – казалось, следили за каждым движением в комнате, даже в полумраке. Кожа кукол, натянутая и бледная, была грубой и неестественно гладкой одновременно. При ближайшем рассмотрении становилось очевидно – она была не из ткани или пластика. Неровности и текстура намекали на что-то пугающе реальное, что-то очень похожее на человеческую кожу. Запах, чуть уловимый, но неотвратимый, заполнял воздух, напоминая запах старого, застоявшегося пота и разложения. Дом господина Ин Хо был пропитан нездоровым, искаженным духом, словно построен из кошмаров и безумия. Это было не просто жилище, а воплощение извращенной психики, где каждый угол кричал о нечеловеческой природе хозяина. Стены были щедро увешаны страшными картинами. На них были изображены искаженные человеческие фигуры, сюрреалистические пейзажи, вызывающие тошноту, и символы, значение которых было пугающим и непонятным. В доме царила гробовая тишина, настолько плотная, что она казалась осязаемой. Не было слышно ни шороха, ни скрипа, только гнетущая тишина, которая давила на барабанные перепонки, заставляя Ги Хуна чувствовать себя изолированным от всего мира. С каждым шагом по этому дому мужчина чувствовал, как его собственное сердце сжимается от страха и сожаления. Он прекрасно понимал, что это была его роковая ошибка – переступить дорогу этому "милому господину". Под маской учтивости и вежливости скрывался хищник, чье безумие пронизывало каждый дюйм этого места. Ин Хо жил один, в этом доме, который казался отпечатком его собственной, израненной психики. Одиночество окутывало его словно саван, но оно было не тихим и мирным, а мучительным. Дом был словно его тюрьма, где он сам себе и палач, и заключённый. Тишина, которую он так часто навязывал окружающему миру, внутри разрывалась отголосками его собственных, безумных мыслей. Но его одиночество не было полным. Незваные гости часто проникали в его мрачное убежище. Они появлялись без стука, без приглашения – тени из его прошлого, призраки его кошмаров, материализовавшиеся в его извращенном воображении. Иногда это были размытые силуэты, которые он видел краем глаза, иногда – шепот за закрытыми дверями, а иногда – жуткие, материальные сущности, которые смотрели на него из углов его комнат, отражаясь в мёртвых глазах кукол. Он уже не мог отличить реальность от галлюцинаций, и каждый визит непрошеных гостей подталкивал его ещё глубже в пучину безумия. Мужчина давно потерял связь с реальностью. Его сознание превратилось в изломанный лабиринт. Он слетел с катушек, и это было очевидно в каждом его движении, в каждом слове, в каждом взгляде. Его глаза, когда-то, вероятно, полные жизни, теперь были мутными и безумными, в них читалась пугающая пустота, которую ничто не могло заполнить. Он стал пленником своего искажённого мира, где бредни казались единственной реальностью. Ин Хо уже не был тем человеком, каким был когда-то. Он превратился в тень себя самого, в воплощение тьмы и безумия, живущего в мрачном доме, открытом для тех, кто не должен был туда входить, и закрытом для всего мира, который он когда-то знал. За тяжелой, обитой железом дверью, запертой на массивный замок, скрывалась комната, окутанная вечной тьмой. Здесь не проникал ни единый луч света. Но даже сквозь толстые стены и плотную дверь просачивался тошнотворный, характерный запах – запах разлагающейся плоти. Этот сладковатый, одновременно удушливый и гнилостный аромат витал в воздухе, не оставляя сомнений в ужасном содержимом комнаты. Внутри, в этой мрачной камере, лежали тела. Они были сложены друг на друга, как дрова, создавая жуткий, бессистемный холм. Преимущественно это были мужчины, разных возрастов – от совсем юных, почти мальчиков, до тех, кто был ровесником Ги Хуна. На их телах, изуродованных и изувеченных, виднелись признаки разложения. Кожа приобрела землистый оттенок, на некоторых участках она почернела и отслоилась, обнажая разлагающуюся плоть. Конечности были вывернуты в неестественных позах, словно куклы, которых бросили в беспорядке. Из этих груд тел, словно из раны, торчали внутренние органы – кишки, вываливающиеся из распоротых животов, посиневшие сердца и легкие, выпавшие из грудных клеток. На полу, в мутных лужах гнилостных жидкостей, валялись куски плоти, отделившиеся от тел. Рядом с этой ужасной картиной лежали пластиковые пакеты, полные отходов, вероятно, остатков от "работы" Ин Хо – окровавленные инструменты и другие, еще более отвратительные вещи, о которых даже не хотелось думать. Запах здесь был настолько сильным, что проникал в легкие, вызывая тошноту и головную боль, и напоминал о жестокости и бесчеловечности, которые царили в этом доме. Ин Хо был мастером маскировки, хамелеоном, способным сливаться с любой средой, пока не выбирал очередную жертву. Он выслеживал их в самых разных местах, где они чувствовали себя в безопасности и непринужденно. В школе он мог предстать обаятельным и внимательным учителем, внушая доверие и восхищение молодым умам. В уютном кафе, с чашкой ароматного кофе, он мог разыграть роль интересного собеседника, располагая к себе случайных знакомых. На рабочем месте он мог стать коллегой, вызывающим симпатию и уважение, человеком, с которым приятно провести обеденный перерыв. Он играл свои роли безупречно, втирался в доверие, изучал своих жертв, их слабости, их интересы. И как только он чувствовал, что жертва достаточно доверяет ему, он приглашал её к себе домой. Для будущих жертв все происходило как в тумане. После того, как они переступали порог дома Ин Хо, их сознание словно затуманивалось. Постепенно, шаг за шагом, они теряли связь с реальностью, их воспоминания становились фрагментированными, а окружающий мир – расплывчатым и чужим. Они не помнили, как соглашались приехать, не понимали, почему они здесь. Ин Хо был художником боли, чье полотно было соткано из страданий других. Он не испытывал ни злобы, ни жажды мести. Единственным его мотивом было эстетическое удовольствие. Ему нравилось наблюдать за тем, как люди ломаются, как их лица искажаются от ужаса, как их тела дрожат от боли. Моральные муки, физические страдания – все это было для него лишь материалом для создания его извращенного искусства. Он словно кукловод, дергающий за ниточки, наслаждался властью, которую имел над своими жертвами. Он мог как раздавить их морально, заставляя сомневаться в себе, в своей реальности, так и истерзать их физически, оставляя шрамы не только на коже, но и в сознании. И ему нравилось наблюдать за каждой их реакцией, за каждой слезой, за каждым криком. Для Ин Хо это было высшим проявлением красоты, хотя для любого другого человека это было бы мерзостью и адом. Решение об их дальнейшей судьбе мужчина принимал, словно играя в жестокую лотерею. Он мог, наигравшись, отпустить жертву, бросив её в изломанном состоянии, с шрамами на душе, которые никогда не заживут. А мог и оставить здесь навсегда, пополнив его жуткую коллекцию разлагающихся тел в запертой комнате. Был хозяином их судеб, и его капризы определяли, будет ли их жизнь продолжаться или же оборвется навсегда. Но, что было важно, он никогда не переносил свои "эксперименты" за пределы своего дома. Именно там, в его стенах, где царил мрак и гниль, он был самим собой, без масок и лжи. Это было его царство, где он был богом, творцом и палачом, и где он мог воплощать свои извращенные фантазии, не опасаясь осуждения или наказания. И вот, теперь Ги Хун лежал на том самом холодном, прозрачном стеклянном столе, в самом центре этого зловещего театра. Он был полностью наг, лишен какой-либо защиты, какой-либо маски, обнажен и уязвим перед безумным взглядом своего мучителя. Его тело, как фарфор, резко контрастировало с темными пятнами крови, засохшей на столе, и еще больше подчеркивало его беспомощность. Несмотря на бледность кожи, мужчина был красив – его тело было сложено гармонично, словно скульптура. Тонкие, но сильные руки и ноги, накаченное тело, выдавали человека, который заботился о своей форме. Его мускулы, обычно напряженные и твердые, теперь были расслаблены, бессильно лежали на холодном стекле. Раньше он был полон жизни и силы, а теперь он был всего лишь еще одной жертвой, очередным объектом для извращенного наслаждения Ин Хо. Каждая деталь его тела – кожа, тонкие руки, – казались Ин Хо новым холстом в его мрачном произведении искусства. Ги Хун был для него не человеком, а скорее материалом, который можно было изучать, терзать, ломать и переделывать по своему усмотрению. Мужчина лежал неподвижно на холодном стекле. Кляп во рту не давал ему издать ни звука, а повязка на глазах скрывала от него всё, что происходило вокруг. Он был лишен возможности видеть, говорить, сопротивляться, его единственными союзниками оставались слух и осязание. И именно эти чувства сейчас доносили до него всю полноту ужаса. Он слышал, как дверь, с тихим, но зловещим скрипом, приоткрылась, и тут же почувствовал, как изменилась атмосфера в комнате. Тихие, но уверенные шаги приближались, и Ги Хун чувствовал, как напряжение в его теле нарастает с каждой секундой. Затем он услышал тихий, металлический скрежет, и понял, что Ин Хо, как раз из-за которого он оказался в этой ситуации, здесь. Этот звук стал еще одним предвестником грядущей пытки. Сердце бешено колотится в груди, а дыхание становится прерывистым. Затем, звуки приблизились, и Хун ощутил прикосновение к своему телу холодного металла. Ин Хо привез с собой небольшую металлическую тумбу на колесиках, словно мобильную лабораторию. Она тихо катилась по полу. Было слышно позвякивание металла и глухое перекатывание бутылочек и баночек внутри. Ин Хо, с тихим скрежетом, подкатил к столу стул и устроился на нем. Его движения были спокойными и плавными, что лишь усиливало тревогу Ги Хуна. Он чувствовал, что Ин Хо не торопится, что он наслаждается моментом, смакуя ужас. Затем Хун услышал звон стекла и почувствовал, как в его тело проникает леденящий страх. Мужчина понял, что Ин Хо взял шприц. Он слышал, как игла с тихим чпоканьем вонзилась в резиновую крышечку баночки, набирая внутрь прозрачную жидкость. В этот момент Ин Хо, его голос звучал спокойно, почти ласково, произнес слова, которые были еще более пугающими. "Не бойся, тебе не будет больно," – проговорил он, и его голос был мягким, почти шепотом, контрастируя с жестокостью его намерений. "Это обязательная процедура, постепенно я буду вводить в тебя другие препараты, а пока потерпи с ним." "Я не собираюсь выпотрошить тебя, выколить тебе глаза или что-то такое," – продолжал он, словно пытаясь успокоить Ги Хуна, но его слова лишь усиливали страх. "Я просто хочу преподнести тебе урок." Ги Хун замер, затаив дыхание, когда почувствовал, как холодный металл иглы приблизился к его руке. Кожа на его руке словно вздрогнула от прикосновения, и секунду спустя он почувствовал резкую, жгучую боль, когда игла вошла в его вену. Боль была недолгой, но острой, и она эхом отозвалась во всем его теле. Он почувствовал, как жидкость из шприца начала проникать в его кровь, и не понимал, что это за вещество. Страх и паника захлестывали его, но он ничего не мог сделать. Кляп во рту не давал ему закричать. Затем боль утихла, и мужчина почувствовал, как игла была извлечена. Звук откладываемого шприца прозвучал в тишине комнаты, словно похоронный звон. Ги Хун напрягся, ожидая дальнейших действий. И тут он почувствовал, как что-то коснулось его лица. Это были руки Ин Хо. Сначала он почувствовал холодную оправу очков, которые тот надел, а затем его теплые ладони легли на его тело. Они скользили по его коже, медленно и уверенно, оставляя после себя мурашки.Ин Хо гладил его тело, словно изучал экспонат, наслаждаясь каждой своей манипуляцией. Тепло рук Ин Хо контрастировало с холодностью стекла, на котором лежал Ги Хун, и это ощущение вызывало у него тошноту. Это было одновременно противно и пугающе. Мужчина чувствовал, как руки господина Хо движутся по его торсу, по его плечам, по его бедрам. Голос Ин Хо, спокойный и размеренный, словно удар хлыстом, пронзил тишину комнаты. Он заговорил, и слова его звучали как ледяные осколки, вонзающиеся прямо в сердце Ги Хуна. "Помнишь наше знакомство?" - спросил Хо, и в его голосе звучала насмешка, холодная и жестокая. "В магазине игрушек, когда ты с дочкой пришел туда, чтобы выбрать ей кукольный домик, я пришел якобы сделать то же самое." Ги Хун вспомнил тот день, когда он, с радостью, выбирал дочке подарок, и тот момент, когда он впервые увидел Ин Хо – доброжелательного незнакомца, с улыбкой на лице. Теперь, глядя в эту маску, он с ужасом понимал, что это была лишь игра, тщательно срежиссированное представление. "Помнишь, как я сказал твоей дочке, что у меня есть дома для кукол лучше, чем в магазинчике, и она поверила?" – мужчина продолжал. "Во дуреха. Вы оба повелись, и ты теперь здесь." Хун почувствовал, как его сердце сжалось от боли и отчаяния. Он был так слеп, так доверчив. "Ну, отчасти ты и находишься в кукольном доме, просто с мертвыми куклами," – закончил Ин Хо, и его слова были подобны смертельному приговору. Мужчина, утомленный игрой, медленно поднялся со стула. Его движения были плавными, но каждое из них несло угрозу. Он отстранился от тела Ги Хуна. Хо отошел к старому, темному комоду, который стоял в углу комнаты. Его темная поверхность поглощала скудный свет, делая его похожим на мрачный алтарь. Мужчина открыл верхний ящик, и оттуда на тусклый свет вырвались мерцающие отблески. Внутри, аккуратно расставленные, лежали ароматические свечи. Рядом с ними, словно извивающийся змей, лежала плеть. Ее рукоять была обмотана темной кожей, а концы ремней заканчивались металлическими наконечниками. "Ну что ж, начнем," – проговорил Ин Хо, и в его голосе не было ни злобы, ни гнева, только холодное, отстраненное любопытство. С этими словами, плеть в его руке резко взметнулась вверх и обрушилась на тело Ги Хуна. Первый удар пришелся по ногам. Мужчина вздрогнул от неожиданной боли, но кляп во рту не позволял ему закричать. Удар был сильным и резким, и на коже тут же проступила красная полоса. Затем Ин Хо ударил по рукам. Ги Хун почувствовал, как тело извивалось под ударами плети, но не мог увернуться. Последний удар был самым сильным. Плеть обрушилась на его живот, и Хун невольно согнулся от пронзительной боли. Он почувствовал, как будто его внутренности были разорваны, а дыхание перехватило. Он отчаянно пытался сжаться, но был прикован к холодному столу. Это продолжалось недолго, но для Ги Хуна это казалось вечностью. Каждый удар плети был словно клеймо на его коже, оставляя после себя красные полосы и вспышки боли. Его тело покрылось красными следами, словно холст, изрисованный кровавыми полосами. Затем, внезапно, пытка закончилась. Ин Хо, словно устав от своей жестокой игры, отложил плеть в сторону. Он вернулся к металлической тумбе и взял шприц, но на этот раз, его наполняла другая жидкость. Ги Хун понял, что это обезболивающее, но вместо облегчения, он почувствовал только усиление тревоги. Жидкость начала проникать в его тело, и Ги Хун ощутил, как его мышцы расслабляются, а боль постепенно отступает. Ин Хо, словно жрец, взял одну из черных свечей, которые он расставил вокруг стола. Он поднес ее к пламени зажигалки, и фитиль мгновенно вспыхнул, озаряя комнату колеблющимся, жутковатым светом. Горячее пламя затрепетало, распространяя вокруг едкий запах серы, а тени на стенах задвигались, словно живые. Господин Хо держал свечу, давая ей немного погореть, пока расплавленный воск не начал капать крупными, тяжелыми каплями. Он медленно поднес свечу к бледному телу. Первые капельки упали на красные полосы, оставленные ударами плети. Хун дернулся, чувствуя жгучую боль, которая пронзила его кожу. Воск, обжигающе горячий, растекался по его телу, словно раскаленное масло, раздражая уже истерзанную поверхность. Он чувствовал, как боль становится интенсивнее, словно раны, оставленные плетью, снова оживают. Ин Хо, не меняя выражения лица, продолжал лить воск. Затем, он направил свечу выше, и капли начали падать прямо на кадык мужчины. Тот почувствовал, как воск, обжигая, обволакивает его горло, вызывая ощущение удушья. Он попытался вдохнуть, но расплавленный воск мешал, , словно сдавливая ему горло. Он чувствовал, как его дыхание становится прерывистым и хриплым, и паника охватила его с новой силой. Ин Хо, с медленной, пугающей плавностью, подвинулся ближе к столу, пока его тело почти не касалось тела Ги Хуна. Затем, рука господина вытянулась и коснулась тела мужчинв, как змея, проползающая по обнаженной коже. Ладонь Ин Хо, холодная и влажная, начала медленно скользить по шее Ги Хуна, по местам, где только что стекал горячий воск, вызывая ощущения ожога и омерзения. Он чувствовал, как пальцы нежно, но настойчиво, проводят вдоль его горла, по кадыку. Рука спускалась все ниже и ниже, скользя по груди, животу, пока, наконец, не достигла паха. Его пальцы, ледяные и настойчивые, коснулись гениталий. Он скользил по коже, словно оценивая свое имущество, нежно, но без малейшей доли симпатии. Язык Ин Хо, острый и влажный, скользнул по кадыку. Мужчина, словно художник, решивший сменить палитру, отстранился от тела Ги Хуна, оставив его наедине со своими мерзкими ощущениями. Он выпрямился и повернулся к небольшому столику, который стоял рядом с комодом. На нем, среди разных инструментов, лежал острый нож. Лезвие, тонкое и блестящее, отражало свет свечей. Хо взял нож, его движения были грациозными и уверенными, словно он был мастером своего дела. Он подошел к Ги Хуну и, не сказав ни слова, провел лезвием по коже. Сначала это были легкие надрезы, почти невесомые, но, тем не менее, ощутимые. Ин Хо словно проверял реакцию своего пленника, изучая его тело, как опытный хирург изучал анатомию. Он делал их на руках, на ногах, на груди, оставляя на бледной, фарфоровой коже тонкие алые полоски. Кровь, яркая и контрастная, мгновенно выступила на поверхность кожи, словно распускающиеся бутоны. Она струилась по телу, окрашивая бледную кожу в алый цвет. И, как и планировал Ин Хо, сочетание алой крови и бледной кожи было поразительно красивым, по-своему эстетичным, по крайней мере, в глазах безумца. Они, тусклые и нездоровые, с лихорадочным блеском, жадно рассматривали полосы свежей крови, проступившие на бледной коже. Не говоря ни слова, мужчина склонился над телом Ги Хуна и начал слизывать кровь с порезов. Его язык, острый, скользил по плоти, собирая капли алой жидкости. Он ощущал его металлический привкус, проникавший в его рот, словно яд. Ин Хо слизывал кровь со всех порезов, методично и тщательно, словно наслаждаясь каждым моментом. Его дыхание становилось все более прерывистым, тело напрягалось, и Ги Хун почувствовал, что его похоть выходит на поверхность. Ин Хо, с внезапной, грубой силой, схватил кляп, зафиксированный во рту мужчины, и резко сорвал его. Красная окантовка от кляпа осталась вокруг, как зловещий шрам, свидетельствующий о жестокости. Ги Хун закашлялся, пытаясь вдохнуть глоток свежего воздуха, его губы дрожали от боли. Не давая ему опомниться, господин Хо впился в его губы с жадной, неистовой силой. Это был не поцелуй, а скорее нападение. Он вгрызся в губы Ги Хуна, сминал их, кусал, словно пытался поглотить его целиком. Он впился в них, словно это был запретный плод, который он так долго жаждал. Закончив с этим извращенным актом, Хо резким движением сорвал с глаз Ги Хуна повязку. Тот, не привыкший к свету, зажмурился, его глаза болезненно резануло. Ин Хо медленно моргал, его зрачки были расширены от похоти и возбуждения. Он жадно смотрел в глаза Ги Хуна, желая увидеть в них блеск страдания, блеск ужаса, блеск отчаяния. Он хотел увидеть в них свою победу, свою власть. Ин Хо, с медленной, тягучей грацией, которая лишь усиливала его угрожающую сущность, подошел к тому месту, где на холодном стекле были зафиксированы руки Хуна. Он остановился перед ним, нависая, словно тень. "Расстегни ширинку", – проговорил мужчина, голос звучал низко и хрипло, словно бархатное лезвие. Он не просил, а приказывал, и Ги Хун понимал, что ему не остается ничего другого, как подчиниться. Тот понимал, что отказ лишь приведет к еще большим мучениям, поэтому, собрав остатки воли, он начал нащупывать крепления. Холодный металл скользил под пальцами, вызывая ощущения онемения. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы освободить свои руки, и как только он это сделал, Ин Хо вновь скомандовал: "Ну же, я не собираюсь ждать всю ночь. Расстегни." Хун чувствовал, как его тошнит от отвращения, от унижения, но, подчиняясь приказу, он медленно потянул за молнию на штанах мужчины. Звук скользящей молнии прозвучал в тишине комнаты, словно треск ломающихся костей. Он не смел поднимать глаз, он не мог смотреть на то, что он должен был сделать. Ги Хун потянулся вниз и стянул штаны Ин-хо с бедер. Из-под ткани выпирал толстый, налитый кровью член, пульсирующий похотью и жаждущий разрядки. Он торчал наружу, необузданный и нетерпеливый, гротескный символ извращенного господства. Ин Хо обошел стол. Его шаги были почти бесшумными, но в них чувствовалась угроза, словно каждый его шаг приближал Ги Хуна к неизбежному. Его движения были плавными, но в них проскальзывала зловещая грация. Дойдя до тела, Ин Хо задержался, его взгляд скользнул по беззащитной плоти, и на губах расцвела ухмылка – мерзкая, кривая, словно отражение его больной души. Он потянул, двигая тело Хуна, словно куклу, подчиняющуюся его прихоти, безжалостно придвигая его ближе. Ин Хо, с блеском в глазах, приставил своё набухшее, пульсирующее достоинство ко входу мужчины. Он ввёл член медленно, с издевательской нежностью, ощущая, как кожа растягивается и покоряется. Оппонент задрожал от боли, но тот не обращал внимания на страдания. С каждым движением боль становилась все сильнее, но это лишь разжигало его похоть. Он начал увеличивать темп, двигаясь все быстрее и грубее, вбивая свой член глубже, причиняя мучительную боль. Ги Хун издал приглушенный стон, но это лишь подогрело наслаждение. Он двигался так, словно пытался пробить Хуна насквозь, причиняя ему адскую боль, оставляя раны не только на теле, но и в душе. После нескольких минут дикой, жестокой оргии, оба мужчины изверглись, их тела содрогались от изнеможения. Ин Хо, тяжело дыша, вывалился на бледное, фарфоровое тело Хуна, его пот стекал на его кожу, смешиваясь с кровью и воском. Он прильнул к уху мужчины, его дыхание было хриплым и зловещим, и тот прошептал: "Можем ли мы жить вместе? Если да, то с тобой всё будет хорошо, если нет, то отправишься к остальным "куклам" . Тебе придётся ох как не сладко, ты будешь чувствовать всё, как я тебя разрушаю изнутри." Ги Хун не ответил, его тело было сломлено, разум помутился от боли и унижения. Казалось, он был настолько истощён и раздавлен, что не мог даже прошептать слова отказа, он был полностью разбит. Этот ублюдок поглотил в нём всё до остатка: его личность, его волю и даже желание жить. Он не человек, он исчадие ада, отвратительный монстр, во плоти которого нет ничего человеческого.