Man of War

— Не дождешься от родного города гостеприимства, — верно подметил Сергей. Олег укутывался в пиджак Разумовского, посеяв свой в суматохе, которую они на пару устроили в Мексиканском казино. Пожаловаться на мороз, на так надоевшую за годы жизни в Петербурге слякоть жутко хотелось, но не сегодня. Холод пробирал до костей несмотря на ясное вечернее небо. Он почти забыл, каково это — дышать сырым воздухом, слышать отдаленные звуки трамваев и видеть, как площадь Восстания покрывается белой дымкой. "Дом", — мелькнуло в его голове, но он сам не был уверен, что это слово что-то значило для него.  Разумовский был где-то позади, на крыльце одной из кофеен. Сергей казался спокойным. — Все-таки онлайн регистрации — вещь. А ты возмущался, — начал болтать Разумовский.  «Всё изменилось», — снова и снова прокручивал Олег. Ему казалось, что он наблюдает за всем со стороны, картина заснеженного Питера напоминала больше старый несбыточный сон, и долгие годы оставалась застывшим словом на губах.   Ветер слабый, почти несущийся, лишь слегка тронул бы обнажённые ветви деревьев, заставив их вздрогнуть. Вдоль дороги, на которой ещё видно следы прошлого дня, медленно сползал снег, сглаживая все углы и скрывая мелкие неровности. Люди, как тени, шли по своим делам, останавливаясь лишь на мгновение, чтобы почувствовать, как холод пробирался под одежду. И, казалось, никто не заметил, как снег превратил этот обыденный мир в нечто ненастоящее, несуществующее. Волкова всегда тянуло на юга, в юности он даже копил на поездки в Анапу, а сейчас готов был отдать все за еще пару минут волшебства. Даже если это волшебство тут же превращалось в жуткую грязь и мокрые ботинки. — Ты вообще слушаешь? — голос Сергея прервал его мысли. Тот подошел ближе, в руках был стакан с горячим кофе.  — Что? — Олег машинально протянул руку, чтобы взять стакан, но замер. — Я спросил, вернешься ли ты в однушку.  Если тебе нужно время… — Сергей сделал паузу, будто подбирал слова. — Это не проблема. — В государке что-ли? — Волков усмехнулся. От воспоминаний о квартире, выданной по выходу из детдома, стало дурно. — Брось, решили же. Да и твои люди уже не будут задавать вопросы, — саркастично отметил Олег. — Я привык разбираться с вопросами, — буднично ответил Разумовский. За ответом последовала мягкая, еле заметная улыбка. На секунду Волков хотел согласиться. Хотел как раньше. Но даже здесь, на петербургской улице, и люди в этот момент пошли как то иначе, и снег в мгновенье стал просто слякотью. — Я все для себя выбрал, — буркнул он, делая вид, что смотрит на обелиск, — это новая дорожка. Разумовский только кивнул, но, кажется, он всё понял.  Сначала всё напоминало один бесконечный побег. После того как Сергей стал врагом государства, их имена то и дело всплывали в новостях, а лица мелькали на экранах. Олег до сих пор помнил тот вечер, когда они прятались на окраине какого-то глухого поселка, пропахшего дымом от печей. Разумовский сидел на полу, глядя в никуда, а Волков перебирал оружие, проверяя каждую деталь с механической точностью. Они не разговаривали. Какие то бытовые фразы проскакивали, но диалогов они не вели, это было больше похоже на разговор с самими собой. Слова больше ничего не значили. Сергей тогда казался почти неприкасаемым. Его лицо сохраняло ту самую пелену, которую Волков за полгода успел возненавидеть. Будто всё, что произошло — должное. Временами Олегу и вовсе казалось, что для Разумовского не существовало ни тех лет, ни последних событий. Но однажды, когда они спрятались в старом ангаре, та пелена — или броня — дала трещину. — Ты жалеешь об этом? — спросил он, оглядывая Сергея. Его голос прозвучал так тихо, что вопрос мог утонуть в звуке ветра. Он не ответил сразу, — только вытащил из кармана таблетки: те самые, которые пил беспрекословно с тех пор. Его руки слегка дрожали. — Нет, — наконец сказал Разумовский. — Я жалею, что этого не хватило. Тогда Олег ничего не ответил. Но в тот момент он впервые увидел Сергея уязвимым. Это было не сожаление. Это была злость. На мир, на людей, на систему — и, возможно, на самого себя. Разумовский, даже находясь вне закона, сохранил доступ к своим ресурсам — контактам, деньгам, фальшивым документам. Это позволило им жить относительно комфортно, но лишённо стабильности. Они постоянно меняли города и страны, избегая лишнего внимания. От окраины к окраине, от одной страны к другой. С каждым месяцем слова прорезались смелее, на то время Олег забыл все, ежедневно следя за состоянием Сережи.  Выстрелы периодически разрывали тишину в сознании, но каждые полгода тише. Один. Второй. Пятый. Всё размыто. Волков пытался не потерять сознание, но каждое слово било сильнее, чем пули. «Если бы ты просто встал на мою сторону, этого бы не было», — Сказал Серый как-то в бреду, еще до ремиссии. И, кажется, Олега уже не задевали ни колкости, ни безумие, — ничего уже; возможно, это смирение, когда никакое объяснение не будет здравым. Волков просто привык. И другой жизни не знал: знал, что хотел помочь, знал, возможно, того, кто завтра решит его убить.  За два года скитаний иногда они пытались делать вид, будто все так же, как было 10 лет назад. Но каждый день это напоминало постановочную сцену, которая только опровергала иллюзии. Сначала Олег просто шел за Серым, просто потому что должен, а потом, кажется, просто не смог найти для себя другое место. Они часто спорили тогда. Но их споры всегда были чем-то большим, чем просто столкновение мнений. У Волкова было два года, чтобы перекрутить то время в голове как кубик Рубика: какие слова он должен был сказать, что должен был сделать, еще когда все только началось, — но все это казалось игрой, в которой ты с самого начала не имеешь правильного ответа. Теперь, спустя годы, эти споры казались такими далёкими. Как будто всё, что было раньше, растворилось в чём-то большем, а сами они стали частью этого вязкого болота. Два года Волков смотрел на Разумовского. Такой же, как и всегда, два года он искал оправдание тому, что сотворил Серый. Он мог даже поверить в то, что, что бы то ни было, но эта вторая сущность породила все проблемы, что не сам Сергей стоял за всем этим. Но за два года стало все сложнее врать себе, — нет, Олег знал, что обойму Сергей бы сам не спустил, но все 719 дней в бегах, Волков получал все больше подтверждений, что его спутнику и не нужна болезнь, чтобы быть жестоким. Теперь-то он видел, что Разумовский теперь не только борется за свои идеи, но и попросту изводит себя, пытаясь вернуть то, что он когда-то потерял. И сейчас, когда Сергей снова стал стремиться к своей идее чумного доктора уже в, по словам врачей, «стойкой ремиссии», Олег сомневался. Это было противоречие, которое не отпускало ни одного из них. Хотя бы сейчас Волков не мог поступить, как десять лет назад, хотя бы сейчас он хотел сорвать мизерный шанс на то, чтобы все прошло иначе, без жертв и потерь, особенно в лице Разумовского. Сергей, в свою очередь, думал об этом не так уж и много. Для него была важна конечная цель. Он верил, что каждый шаг к её достижению оправдывает собой любые средства. Но Олег знал, что в этом скрывается опасность. И он больше не был готов согласиться с тем, чтобы идти на поводу у этой идеи. Война, прошлое, — всё это было слишком близко, и он знал, что не может позволить себе снова погрузиться в тот хаос. Но день за днем опасения становились сильнее, выстрелы тише, и даже иногда, не узнавая пацана, с которым Олег рос в дет доме, уйти становилось сложнее. Ему все больше становилось неважно, кем они стали. Он опять смотрит на Сережу, тот что-то бросит, посмеется, оба повеселеют, и хорошо. Все попытки начать нормальную жизнь звенели скукой в головах обоих. И, кажется, становилось все невыносимее терпеть скрипы половиц и гогот прохожих, и улыбаться, словно им достаточно теплого моря и получки. Он обещал, еще в Сирии, вернуться в люди или остаться и вовсе на войне. Ведь там, в холодном Петербурге, есть тот, кто ждет билет в нормальную жизнь.  «И вот где я сейчас, Вадик. Мое почтение, урод», — смехом раздавалось на задворках памяти.  Вадим же всегда верил, что мир можно победить через агрессию и разрушение. Он находил смысл только в борьбе и борьбе с самой жизнью. Олег же, хотя и не был столь жестоким, но далеко не ушел: тоже жил по принципу «все или ничего». Его цель — оставить позади свою старую жизнь и «похоронить» те образы самого себя, — с каждым днем этих двух лет отдалялась. А с каждым словом о чумном докторе и вовсе глохла. Как и Вадим, он понимал, что возвращение к нормальности может потребовать жертв, и эти жертвы, возможно, будут слишком велики для него самого. Сережа убеждал, что в этот раз все будет иначе. А Олег просто хотел верить, не имея ясного понимания, что будет дальше. Нового чумного доктора Разумовский вдруг стал звать «их» идеей. Он был человеком, который стремился к каким-то невероятным высотам, независимо от того, чего это стоило. И вот Волков снова оказывается на грани. Ради чего-то, что казалось Сереже правильным — Олег не мог отделаться от мысли, что в какой-то момент и он оказался на этом пути. — Зачем?  И все два года тело реагировало само: сжимались кулаки, напрягались мышцы, дыхание становилось тяжелым. Дыхание через раз, автомат в руках как продолжение тела. Только Вадим был спокоен, вспоминал Волков, его лицо в бою всегда оставалось каменным. «Выживешь, Поварешкин, сдохну — в мой карман лезь. Там жетон, передашь жене». Его голос всё ещё звенел в голове. Олег знал, что тогда у Вадима не было ни жены, ни жетона — только пустота внутри. Но эти слова всё равно застряли. Он тогда не ответил сразу. Он медленно поставил чашку на стол и взглянул на Олега, оценивающе, как будто пытался понять, чего от него хотят. — Тогда все пошло не по плану, я хочу иначе. Хуже всего — если бы я мог вернуться назад, я бы сделал то же самое, — сказал он наконец. Слова прозвучали холодно, как выстрелы, но в его глазах промелькнула тень сожаления, — Не по моей воле… Сергей вздохнул, устало потёр виски, и по дикторски развел руками: — Олег, — его голос стал мягче, почти извиняющимся. — Я не пытаюсь оправдаться. Всё, что я делал, я делал ради... Да, я был не в себе. — Я знаю, можешь не объяснять, — спокойно сказал Олег.  Волков поднялся с кресла, нервно проведя рукой по коротко стриженным волосам, и остановил взгляд на часах. В его голове звенели воспоминания — Серый, держащий пистолет, холодный взгляд, боль, потеря сознания. Вонь. — Ты не понимаешь? — Олег резко обернулся к нему. — Допустим, ты хочешь изменить мир, скажем, я в это верю? А ты когда-нибудь думал, что он меняется за счёт таких, как я? Сергей не пошевелился. Его лицо оставалось всё таким же непроницаемым, — та самая пелена. Но Волков-то знал, что провокация сработала. — Я знал, что ты выживешь, — сказал он наконец, и это прозвучало как слабая, но всё же попытка оправдания. Олег только покачал головой и посмеялся. — Ты тогда даже имени назвать своего не мог. Что ты от меня хочешь? Чтобы я жил в этом... — Он оглянулся на идеально вылизанную квартиру, — как это назвать то… В этом глянце и..? Сергей поднялся и оказался напротив Олега. — Я не прошу прощения, — наконец сказал он, — потому что знаю, что его не получу. Но я здесь. И, как ты сказал, мир меняется за счёт таких, как ты. Так дай мне шанс это исправить. Они почти не говорили о прошлом. Каждый раз, когда Олег пытался завести разговор о событиях в Петербурге или тех самых пулях, Сергей либо уходил, либо начинал раздражаться. — Это не имеет значения, — сказал он однажды, когда Олег в очередной раз завёл разговор. — Мы выжили. Разве этого мало? А теперь, спустя годы, тот протягивает ему кофе, словно ничего не было.  Сергей смотрел на Олега, который нервно мерил шагами его идеально убранную гостиную. Прямые линии, стерильный порядок, холодный минимализм — в этом всём чувствовалось его спокойствие, которое, правда, было иллюзией. За внешним фасадом Разумовски по-прежнему боролся с собственной природой. Молчал, хотел сказать что-то резкое, что-то логичное, что-то, что объяснило бы всё. Но слова не приходили. Все предательски дрожало. Вот они тут, в этой квартире. Живые, снова дома. Мысль оборвалась. Сергей нахмурился, его пальцы сжали чашку чуть сильнее, чем следовало. Он умел отбрасывать лишнее, обрубать эмоции на корню. Но тут Олег снова заговорил: — Хороший вид.  Сергей поднял глаза. Он видел, как у Волкова дергается челюсть, как он сжимает кулаки. В такие моменты Разумовский напоминал себе, что перед ним человек, которого он действительно уважает. Которого он когда-то, может быть, даже считал своей единственной опорой. Олег хотел задать Сергею тот же вопрос, что и тогда в ангаре: «Ты жалеешь об этом?» Но он знал, что ответ не изменится. И всё же... — Ты ведь был готов умереть тогда? — вырвалось у Олега. Он смотрел на Разумовского, как будто пытался найти в его глазах правду, которую тот всегда скрывал. — Ты что-то задумался, — переходя на шепот, ответил он, объясняя себе, что человек, переживший войну, не может «выздороветь» просто так. Повисло молчание, Волков медленно сел напротив Сережи. — Я здесь, Олег, — сказал он наконец. Его голос был тихим, почти извиняющимся. — А что ты будешь делать теперь, зависит только от тебя. — Он хотел, чтобы это звучало решительно. Хотел показать, что он всё ещё тот самый Сергей Разумовский, который не гнётся под чужим мнением. Но его слова прозвучали так, будто он сам не верил в них, — Мне жаль, если ты об этом.  — Ты знаешь, зачем я здесь, — Олег наклонился, похлопал Сережу по плечу и слегка улыбнулся, — Новый путь, Город Герой Ленинград?  Сергей посмеялся, наверняка сказал что-то язвительное. Волков никогда не хотел стать таким, — безжалостным и яростным. Но тут, в этой квартире, вот так смеясь, это казалось достойной монетой, — такая борьба за нормальность. Город Герой Ленинград.