Созидание

      Суета и гам наполняют Орлиный клан так неожиданно, что ты не успеваешь и глазом моргнуть. Последнюю неделю ты, конечно, замечала приготовления к какому-то неведомому тебе празднику — но сейчас, когда лето уже вступило в свои права, все и всё смешалось в задорную неразбериху. Все стали будто бы единым, слаженным механизмом. А ты стала будто бы ненужной, дефектной деталью. Потому что, сколько бы ни пытались ни Суна, ни Кэнтис и её муж Огун в два голоса, ни вездесущий Анайя, растолковать тебе, в чём же суть праздника — тебе не становилось понятней. Казалось, само понятие празднования тебе уже нужно объяснять заново. С терпением и расстановкой. Ведь те празднования, что отпечатались в твоей памяти — мракобесные и не приносившие никакой радости никому, кроме тех, кто упивался ежегодным урожаем жестокости.

***

      Лианы, сплетённые в замысловатые гирлянды, источают незнакомый сладковатый аромат. Дети носятся, развешивая их повсюду. Лум, Луп и Элан, в шесть маленьких ловких ладошек, помогают тебе украсить лианами твоё жилище, понемногу обретающее обжитый облик. То и дело ребятня спрашивает тебя, наперебой, о вещах из рюкзака. О вещах из твоего размытого прошлого, соседствующих с вещами из твоего такого же размытого настоящего. Закончив с украшениями, ты рассказываешь им о назначении каждой вещи. О почти не поблекших фотографиях и запечатлённых на них событиях. О катушках ниток и поржавевших иголках. О каллиграфических надписях на истёртых листках молитвенника. О не разбившемся лишь волею судеб крохотном зеркальце. О надломанном гребне. О ждущей новых снимков чуть надколотой фотокамере. О угрюмых заплатках на одежде и самом рюкзаке. Обо всём, из чего состояли, и состоят по сей день, твои лучшие воспоминания. Быть на месте рассказчицы непривычно. Ребятня слушает тебя, тиская недавно переставшего бояться рук кролика. Теперь не кролика без имени — а кролика, которого ты назвала Маргаритка. Имя почему-то показалось тебе подходящим под бурую шёрстку. Ты сидишь на полу, прямо перед сооружённой Ноа просторной клетью, просунув ладонь сквозь прутья. Гладишь кроличьи бока, всё ещё тощие — и заодно взлохмачиваешь вихры ребятишек... Как вдруг кто-то надевает на тебя благоухающий, изящный венок. — Теперь ты похожа... на принцессу! — оставаясь стоять за твоей спиной, хлопает в ладоши Кайди. — Настоящая принцесса!.. Хорошо, что тут нет злых драконов! — хохочет Пако, вихрем влетая в хижину с уймой спутавшихся лиан и изогнутыми веточками, обвязанными замысловатыми, сплетёнными вручную лентами. — И правда, точь в точь. — подхватываешь ты детские восторженные восклицания, поправляя ниспадающие тонкие веточки. — А от драконов меня точно защитил бы юный рыцарь, правда ведь? И, забирая декор, ты подмигиваешь Пако. Он тотчас же кивает, загордившись — а Кайди, не преминув подвернувшимся шансом, шутливо тычет его в нос. Мальчишка поддаётся ей, позволяя девичьему озорству одержать верх. Вот они уже носятся из угла в угол, выбегая наружу. Кувыркаются в июньской траве. Грозят друг другу щекоткой. Искренний, искрящийся смех заполняет твой дом и налитую изумрудным светом лужайку возле, заставляя забыть о нахлынувших уж было печалящих воспоминаниях. Подозвав и усадив запыхавшихся озорников, ты спрашиваешь о лентах. Они напрямую связаны с близящимся праздником. Настал твой черёд слушать истории о назначении вещей. И ты не сдерживаешь любопытства. С детьми это вовсе не обязательно. И это тебя ободряет. То объяснение, которое используют дети — понятное интуитивно. Хоть и преграждаемое труднопреодолимым культурным барьером. Оглядываясь на недавнее прошлое, ты ведь уже и думать забыла, что благодарности можно посвятить целый день в сезоне и на календаре. "Это праздник благодарности... всему... Что только не решишь поблагодарить"; "Старейшины благодарят природу... за посланные подарки... За хороший улов рыбы или за быстрые всходы побегов"; "За зиму без ветров... и за лето без засух"; "Мы благодарим мам и пап... Братьев и сестёр... Бабушек и дедушек... Всю семью... За то, что они у нас есть. За то, что мы... вместе"; "За то, что получается быстро чему-нибудь научиться... или подрасти"; "Ещё, те... кто старше, благодарят... своих жён и мужей..."; Ответы раздаются, как из рога изобилия. Все, кого можно было обозначить взрослыми, давали куда более ёмкие ответы — мол, ты и сама бы должна смекнуть, что к чему. Но как бы ты поняла без разъяснений, если этот праздник, с его восхвалительными церемониями, слишком отличается от тех праздников, которые отмечают в поселении? Там уничижительные, наплевательские традиции стали неотъемлемой частью бесцветной жизни гораздо раньше, чем ты — и ещё такие же, как ты — появилась на этот свет. Там отродья, называющие себя мужчинами, забавлялись кровопролитием и мизогинией. Знают ли обезьяны, живя на неиспорченной иноверием земле, что такое "мизогиния"?.. Если ты сама знаешь этот термин только из книг о расплывчатой науке, изучающей человеческий мозг. Не можешь же ты вот так взять и просыпать, как из дырявого мешка, те обычаи, что зовутся там "церемониальными". Нет, конечно, там не делали никаких женских обрезаний или чего похуже. Причинение физического вреда было постоянным, и не нуждалось в выделении отдельного дня. Вместо этого, с началом праздника на женщин, девушек и девочек, которые уже являются чьей-то собственностью, надевали позорные ошейники. И, загнав, как скот, в комнаты, запирали на все замки до окончания праздника. На второй день, выводили на основную платформу всех бесхозных, как эти мужланы называют, девочек. И переходили к жертвоприношению. Одну из лошадей — тех, что оставались привязанными наверху, — волокли вниз, связав, выкалывали глаза, отрезали уши, подвешивали, а после вспарывали так, что кровь сочилась, собираясь в огромный кувшин. Или ты, воровато озирающейся мышкой изучая коридоры и тоннели, полагала, что лошади были там, потому что сверху часто доносилось ржание, фырканье и цоканье копыт. Если же лошадей для этого вводящего в оцепенение обряда добывали у других, соседних поселений... Тебя тошнило каждый чёртов год, ведь не явиться на это живодёрное представление было нельзя. Как нельзя было и отворачиваться. Отворачивающихся вспарывали так же, как жертвенных лошадей. Когда кувшин наполнялся — содержимым поили тех девочек, чьё совершеннолетие наступило в этом году. Тех девочек, кто обязаны были перейти в пользование мужчин и приступить к исполнению никому не нужного долга. Рабский труд и вынашивание будущих рабов в чреве. На третий день девочек подготавливали к первой ночи. Кормили мясом убитой лошади, вымоченном в чём-то невыносимо смрадящем. На четвёртый день девочек забирали за железные двери, из-за которых раздавались сводящие с ума крики, удары и плач. На пятый день девочки выходили обратно, уже женщинами и уже сломанными. Избитыми до кровотечений во внутренних органах и потерявшими волю к жизни. Шестой и седьмой день проносились, как в дурном сне, гвалтом богохульных молений и танцами гогочущих во всю глотку отродий с безвольными тряпичными куклами. Вот и всё... Кроме этого праздника, длившегося неделю, все другие праздновались мимоходом. Ни Дней Рождений, ни Рождества, все другие праздники были под запретом. Кроме этой чертовщины. По недоразумению прозванной Божьим Пиром. Ты не сможешь обмолвиться о пиршествах и игрищах, которыми развлекаются там, под метрами земли и ржавчины. Если осмелеешь заговорить об этом — тебя сочтут такой же извращённой, как и те, кто это придумали. Иначе, зачем бы тебе говорить о чём-то мерзком, противоестественном?.. Над твоей головой будто виснет купол вытягивающих душу воспоминаний. Переносишься туда, на основную платформу, на год назад. Тебе семнадцать и ты лихорадочно ищешь, на что направить взгляд — чтобы не смотреть на нескончаемые струи крови из лошадиного брюха. Тогда тебе пригрозили выпустить кишки и накормить ими тех, кто не отворачивается. Сейчас тебе восемнадцать, и ты не проходишь через круги Ада. И ты не знаешь, кого за это благодарить. Пятеро маленьких болтунишек трясут тебя за плечи, окончательно возвращая в реальность. "Так за что бы ты поблагодарила?.. И что?.. Или кого?" Любопытствуют они безо всякой подоплёки. Как все дети в их возрасте. Но ты не отвечаешь им сразу, напуская на себя побольше беззаботности — чтобы не напугать их своим понурым видом. Если отвечать со всей честностью, то ты благодарна Богу за то, что послал Ноа на ту тропу, по которой ты шла без надежды на спасение. Ты благодарна Дар и Старейшинам. Ты благодарна каждой матери в клане, ведь все они доверили тебе своих детей. Ты благодарна каждому ребёнку в клане, ведь ни один из них не испугался тебя, чужачку. Но прежде всего, ты благодарна Ноа. Хоть и не знаешь, как выразить эту благодарность. Пусть сейчас обстоятельства и располагают, но ты не являешься для Ноа никем из всего, что дети перечислили. Значит, если ты скажешь то, что уже сказала посреди замеревшей равнины несколькими неделями раньше снова, среди множества глаз и ушей — это будет воспринято превратно. Или не всерьёз. Одно другого не лучше, впрочем. Перебирая пальцами висящий на шее крест, ты задаёшься слишком странным вопросом. Как может быть так, что ты благодарна Богу и Ноа почти одинаково?.. — Начала бы с благодарности вам. За то, что вы мои помощники во всём. — после краткого промедления говоришь ты, впервые за пролетевшие месяцы широко улыбаясь. — Потому что с тобой... всегда интересно! — улыбаются в ответ детёныши. — Даже выполнять скучные дела!.. А ещё? — Ещё очень многое и многих. Я бы хотела поблагодарить свою семью. Но, к сожалению, могу поблагодарить только память о своей семье... — Почему? С твоей семьёй случилось что-то... плохое? — охает Кайди. Улыбки мгновенно сползают с детских мордашек, когда ты находишь в себе силы только на кивок. Озорство на детских лицах сменяется сочувствием. Как раз в этот момент за порогом слышится голос Ноа. Без опасений, как было прежде, ты позволяешь ему войти и спрашиваешь, для чего он пришёл. — Просто хотел... помочь с украшением дома... И с гнездом. — Ноа смотрит исподлобья на венок, что обнимает твои волосы. Ноа смотрит на тебя долго. Совершенно не так, как обычно. — Ты как королева в этой... короне. — Ах, точно!.. Только это корона принцессы. Королева ведь не может править без короля. — отводя взгляд и беззаботно смеясь, уточняешь. — Может, присядешь? Повисает неловкая тишина. Это же совпадение, ничего больше?.. Как скрыть потрясение, ты не знаешь. Неужели Ноа и впрямь серьёзен? Ты думала, все эти разговоры о ритуале взращивания соратника — не более, чем просто скрашивание пробелов в твоих познаниях. Оказалось, этот обезьяний ритуал касается тебя, человека, напрямую. В руках у Ноа ворох веток, лиан и... пуха? Точно таким же устланы гнёзда в птичьем загоне, где содержатся в тепле и сытости крошечные птенцы, только-только вылупившиеся из скорлупок. Ты слышала, что все в клане, переступив совершеннолетие, проходят инициацию доказательством ответственности за свою собственную птицу. Значит ли это, что тебе позволяют оставаться не из жалости, а как равной?.. Но тогда вначале нужно собственноручно отыскать яйцо, и следить за ним неусыпно. Тебя не торопили с этим ритуалом — а теперь Ноа буквально предоставил тебе все необходимые принадлежности. Осталось только свить гнездо, как тебя учила Суна и другие самки. Пожалуй, пребывая здесь, только это ты и научилась делать правильно... И, наверное, после тебе предстоит отправиться к орлиному гнездовью на скалах? В неловкой тишине Ноа раскладывает всё, что принёс, невдалеке от твоей постели. После чего он садится на расстоянии вытянутой руки — чтобы не вызвать у тебя тревоги, которая всё ещё держит тебя за загривок, — и чешет Маргаритку за ушком. Тем временем пять пар детских глаз смотрят на тебя неотрывно, ожидая продолжения недосказанной истории. — С моими родителями случилось кое-что очень плохое. И когда-нибудь позже я обязательно расскажу вам об этом... — но смотришь ты не на детей. Им ещё рано слышать такие чудовищные подробности о мире вдали. Ты смотришь на Ноа. Была не была. Может быть, это хороший способ намекнуть на то, насколько важны были для тебя его поступки? В конце концов, чем ещё, кроме честности, ты можешь отблагодарить его? Он заслуживает знать это о тебе. И ты почти готова поделиться с ним этим. И он незаметно кивает тебе. — Но сейчас я не хочу, чтобы вы грустили. Поэтому лучше расскажу, кого бы ещё поблагодарила... — набираешь в лёгкие побольше утреннего воздуха, чтобы удовлетворить вернувшееся к детям любопытство. — Я бы поблагодарила Природу и Господа. За то, что могу быть здесь. Смотреть на солнце, луну и звёзды. Я бы поблагодарила Старейшин. За то, что делятся мудростью с вами и снисходительны ко мне, не умеющей ничего из того, что здесь заведено. — Неправда! — восклицает Пако, и остальные тут же вторят ему. — Ты уже умеешь всё, что должна уметь... настоящая обезьяна! Ты строгаешь... копья и брусья наравне с Птичьим Владыкой!.. И возишься... с малышами ничуть не хуже их мам. Непосредственная похвала заставляет Ноа улыбнуться уголками губ и двинуться чуть ближе к тебе, посмеиваясь. — Кстати о малышах. Мне пора идти к ним, пока их мамы заняты. А вы, не сомневаюсь, превратите эту хижину в настоящие королевские покои к моему возвращению. — от подмеченного чувствуешь, как на сердце теплеет. И смеёшься тихо, когда видишь энтузиазм пятерых помощников. Просишь Ноа побыть с ними — пока сама, по привычному с недавних пор распорядку, отправляешься приглядывать за младенцами матерей-собирательниц. Матери вернутся лишь к вечеру, принеся ягоды, коренья, целебные травы. Так что на дневные часы ты — полноправная няня. И этот новый статус, эта нужность льстит даже спустя срастание с обязанностями.

***

      Взметнувшиеся к сумеречному небу искры завораживают тебя. Официальная, если можно так выразиться, часть праздника подошла к концу — все благодарности внимательно впитал малиновый вечер. Что до тебя, ты набралась отваги, чтобы сказать спасибо не только небу и земле, но и назвать все имена. Старейшины, впечатлённые, оставались на брёвнах, напоминающих насесты. Ноа же, — Птичий Владыка, смятённый твоей искренностью, — выслушав тебя, ответил так же, как отвечал и всем другим высказавшимся, если не считать улыбки от уха до уха. Правда, он сразу же ушёл с поля обратно в сторону хижин. И пообещал вернуться позже. Колени у тебя тряслись, когда ты говорила. Зато такой шаг высоко оценили даже те, кто до этого были о тебе не лучшего мнения. Это ли не успех, хоть и незначительный? Это придаёт тебе уверенности — но не настолько, чтобы ты присоединилась ко всеобщему, чуждому тебе, веселью. Ты смотришь на танцующую толпу сквозь танцующий костёр. Движения под аккомпанемент огромных барабанов такие диковинные, хаотичные. Но не зубоскалящие. Как в, казалось бы, человеческом, обществе. Танец похож на дурачество. Хоть и весьма фривольное, но дурачество. Безо всякого пошлого подтекста. Ну, если только этот контекст не был желаемым для танцующих пар. Да, танцевали только пары. Супружеские, идущие к браку. Или дружески подтрунивающие. Как Суна и Анайя, например. Так что ты, сидя на поваленном срубе, лакомилась нанизанными на зачищенный прутик манго, оставив танцующих в стороне. Надевать парадное платье было необязательно, только для того, чтобы теперь чувствовать себя в нём неуютно. Не такое уж платье парадное. Серое, застиранное. Венок всё ещё украшает тебя — и это единственное, что успокаивает тебя в пёстром беспорядке. Наблюдать весело. Но участвовать этом переполохе тебе не хотелось. Вдруг ещё сделаешь что не так? — Ты чего сидишь тут... одна? — подсаживается к тебе Кэнти. Должно быть, она расстроена, что ты не с остальными. — Шрам на ноге всё ещё болит, — врёшь изо всех сил старательно. Но не умалчиваешь и настоящую причину. — К тому же, я не танцевала ни разу в жизни. Моя неуклюжесть может всё испортить. — Разве это... такая уж проблема? Давай... помогу тебе найти... кавалера, который не побоится твоей неуклюжести? — хихикает она, приобнимая тебя за плечо по-родственному. Но тут же замолкает. — ...Или это ты чего-то боишься..? Верно..? — Да, — щурясь от костёрного дыма, ты вздыхаешь. — Не здесь, в клане. Место, где я выросла, было другим. В плохом смысле. Этого и боюсь. Дым расползается от порывов ветра, и ты укутываешься в надетую поверх платья небесно-голубую ткань так, что сама себе кажешься гусеницей. Меньше секунды требуется Кэнти, чтобы обнять тебя крепче, осознав твои слова. Она ничего не говорит. Покачивает тебя из стороны в сторону, как напуганного ребёнка. Она ничего не говорит, потому что понимает, что ты имела ввиду. Поэтому-то ты и молчала, как рыба. Махая руками и хохоча, Огун подзывает Кэнти — не может же она просидеть весь оставшийся вечер вот так, печалясь вместе с тобой, — обратно. И ты отходишь от танцующих подальше. Может, так будет лучше? Казалось, ты осталась одна не на освещённом костром поле, а во всём лесу. Но это было нормально. Немного не по себе. Но нормально. Это не ощущалось, как одиночество. И уж лучше бы это было одиночество. Что угодно было бы лучше, чем возникший из ниоткуда Джеру. То, что он такой же, как ублюдки из поселения, ты поняла сразу, когда он раскрыл свой поганый рот и его поддержали озлобленные шакал и шавка. За месяцы проживания в клане, всегда удавалось отбиться от его поползновений. Точней, всегда рядом были те, кто мог дать ему отпор. Сейчас ты надеялась только на благосклонность судьбы, чтобы этот ублюдок перестал надоедать. — Думаю... если мы с тобой развлечёмся... всласть... — от растянутой, издевательской фразы у тебя душа убегает в пятки. — никто не заметит... пропажи. — Пошёл прочь. Сейчас же. Или я созову всех, чтоб увидели, как ты развлекаешься. — твёрдости в голосе у тебя нет ни на грамм, но решимости предостаточно. — Уверена, что... тебя... хоть кто-то услышит? Ты же... так далеко от остальных. Оглядываешься во все стороны. Чтобы убедиться в безвыходности ситуации. Сейчас Джеру с одним из прихвостней, безымянным и безмозглым. Компанию им составляет то же намерение, с каким к тебе под юбку лезли похотливые мужские руки. От них разит тем же намерением позабавиться. У тебя в голове кружит одна мысль: "Ни за что не показывай страха!" Джеру вразвалку подходит к тебе. Оглядывает тебя от макушки до пят. Снова называет тебя дрянью. Срывает с тебя ткань одним алчным рывком. Вначале тянется к пуговицам на платье. Затем смачно плюёт куда-то под твои обутые в стоптанные туфли ступни. Четыре мохнатых склизских руки хватают тебя за локти, утаскивая вглубь чащи. Венок из нежных цветов падает, теряясь в траве. Вырываясь, ты кричишь. Истошно, до визга, до хрипа. До сумасшествия громко. Хватка становится до треска крепкой. Пощёчина, которую тебе отвешивает Джеру, полыхает. Упав, на несколько мгновений ты врастаешь в землю. Обмираешь от окатившего ледяным ливнем ужаса. Решаешь, какой удар лучше подойдёт его гнусной роже. Сжимаешь кулаки до тёмных точек перед глазами, выжидая удачный момент — бьёшь яростно, не ведая, что делаешь. Колотишь ублюдка, куда попадёшь. Продолжаешь вопить, колотя второго. Им твоя ярость, всё равно, что слону дубина. Хрюкая, как свинья, Джеру наваливается на тебя своим грузным телом, сжимает твою грудь... И отрывает, одну за другой, пуговицы с платья. Пока безымянный шакал, опустившись вниз, бесновато пытается стянуть с тебя бельё. Отблеск костра неразличим за деревьями, кустарниками и мхами. Искры не отлетают. Дым не вьётся. Слёзы катятся по твоим щекам невольно. Жалкие, уродливые слёзы. Всё повторяется. Сводишь ноги. Лягаешься. Зажав твоё горло, разрывая твоё платье в лохмотья и царапая грудь с осатанелой жадностью, Джеру хватается за твои бёдра. Всё плывёт и темнеет, как в ту ночь. Даже хуже. Ты сама виновата, что отделилась от празднования. Ты была там не к месту. Но там было безопасно. В траве мелькает дуло пистолета. Дотянуться до него не стоило бы никаких усилий, если бы ты не задыхалась. Сбиваешь с себя шакальё, кусаешь обрюзгшего ублюдка за душащую руку — и, отползая, дотягиваешся до пистолета. Прицеливаясь, нажимаешь на курок... Ничего не происходит. Ты промахиваешься, дважды — пули задевают ухо одного и подбородок второго, со свистом пролетая в ночь. Больше патронов нет. Проклятье!.. Отряхнувшись, они набрасываются на тебя снова. Пистолет отлетает, дотянуться снова не получится. Впиваются четырьмя руками в твои колени. С жуткой силой. До хруста. Коленные чашечки наверняка сломаны. Только сейчас чувствуешь, как холодно коже, потому что от платья почти ничего не осталось. Ты не можешь двигаться от парализующей боли, но продолжаешь отбиваться. Чтобы они, поменявшись местами, не посмели добраться туда же, куда норовили добраться те ничтожные отребья. Ты сопротивляешься, но сопротивление пресекается избиением, от которого твои челюсти дрожат. Ты прокусываешь язык и щёки. Ты давишься собственной слюной и кровью. И ты продолжаешь кричать от отчаяния, когда твои кости продолжают ломаться от грубой силы Джеру и его прихлебателя. Клыки лязгают перед твоим лицом. Ты зажмуриваешься. Уже готовишься принять ту судьбу, которая тебя подкарауливала... Пока из смешавшейся в единое пятно ночной синевы не вырисовывается приближающаяся тень Ноа. Он шагает широко и не похоже на него быстро. Слишком быстро. Вызволив тебя из плотоядной хватки, Ноа бьёт Джеру с размаху, бьёт наотмашь безымянного шкакала, вонзившего зубы в твоё бедро. Обрушивает на них ещё несколько ударов, пока они не плюются кровью, стоя на коленях. После этого Ноа говорит что-то, чего ты не можешь разобрать — в висках бешено стучит твоё собственное сердце. Ты сплёвываешь в окрасившуюся алым траву. Тебя выворачивает наизнанку, содержимое желудка выливается из тебя жидким месивом. Тебе трудно даже держать голову, потому что хочется лечь и похоронить себя заживо. Ты зажимаешь ладонью безобразную рану на бедре, но это нисколько не помогает. Ноа бьёт Джеру ещё раз, когда тот пытается продолжить оконченный бой. Ноа рычит на него не своим голосом. Цедит всего одно слово: "Прочь". Ублюдки, неотличимые от других ублюдков, испаряются в неизвестном направлении. Не видишь почти ничего сквозь волосы, свисающие противной намокшей соломой. Не нависая, а садясь напротив, Ноа протягивает к тебе ладони — испачканные в крови и прелой земле, снова спасительные. Ты же рефлекторно выставляешь вперёд одну неслушающиеся ладонь, другой тщетно пытаясь прикрыть свою наготу — позорную, непредвиденную, и почти абсолютную. Ноа предлагает тебе надеть ярко-синий обрез ткани, покрывавший его плечи во время праздника и сброшенный им в гневе. Полумёртвая от побоев и шока, ты не в состоянии сделать это. Платье свисает на твоей талии неровными полосами. — Можно я..? — с этим неоконченным вопросом Ноа сам оборачивает тебя в только что принадлежавшее ему одеяние. — Можешь смотреть... Теперь-то какая разница... — усмехаешься безо всяких эмоций. Извлекать из себя звуки невыносимо больно. С неимоверным упорством, Ноа избегает взгляда на твои исцарапанные соски, проглядывающие под тканью. — Если... я это сделаю... буду ничем не лучше них. — в словах Ноа отчётливы и желание, и сожаление. Он опять переплетает свои пальцы с твоими. И смотрит исключительно в твои глаза. — Но я не хочу быть... таким же, как они... в твоих глазах. Хочу, чтобы... ты смотрела на меня... по-другому. Я не должен был... уходить. Всё... должно было быть... не так. Твоё сердце пропускает несколько ударов, опускаясь и укалывая булавкой. Всего в нескольких шагах от вас двоих в примятой, низкой траве поблёскивает рукодельный браслет. Бусины на нём прозрачно-голубые. Вырезанные из ценных камней. Быть такого не может, нет-нет-нет... Такие браслеты означают предложение стать парой. Этот браслет тонкий. Плетёный под размер твоего запястья. Всё, о чём ты способна думать — это заполонившее тебя осознание, что и здесь ты не можешь быть в безопасности. Да, рядом с Ноа тебе ничего не угрожает. Да, под покровом его одеяния ты спрятана от шеи и до сломанных коленных костей. Но ткань пропитывается твоей кровью сразу же, облепляя тело при провалившейся попытке подняться. Стоять ты не можешь, не то, что идти. Во рту копится порция кровавой рвоты. Содрогаешься. Скукоживаешься. Дорога до хижины недалека, но извилиста. А Ноа только что признался тебе в том, что тебе едва ли удалось бы даже вообразить. В таком случае, как долго Ноа, которому ты лишь недавно начала доверять, сможет не терять контроль? Как долго он будет делать невозможное, находясь с тобой, в таком виде, так близко?.. — Никто не обидит тебя... снова. Никогда. Т/И, я обещаю тебе. — Ноа бережно помогает тебе подняться. Всё ещё стараясь не смотреть на тебя. Хоть и тщетно, но вызывая у тебя приступ бесконечного уважения. — Пойдём..? — Пойдём... — ты можешь только всхлипывать и звучать обескровленным эхом, позволяя Ноа укрыть тебя широкими, тёплыми ладонями. — Я так хочу домой... Ноа мог бы давно раздеть, повалить и обесчестить тебя. Ноа мог бы обглодать твою девственность, и оставить тебя кромешной тьме. Но Ноа держит тебя так бережно. Бережно!.. Чёрт... Слёзы разъедают твои глаза, и ты ворочаешься в руках Ноа, чтобы утереть их. Ткань сбивается, липнет, оголяя изгибы и впадины твоих ключиц. Тебе уже всё равно, сколько дюймов твоего тела предстаёт его взволнованному взгляду. Почему-то, по какой-то неведомой причине он не такой, как все мужчины, что встречались тебе прежде. Он не домогается, а чуть ли не молит. Он изъявляет симпатию, влюблённость, о которой ты знала только из сказок. Почему-то, по ещё более неведомой, необъяснимой причине, имей ты даже достаточно сил, чтобы обороняться, ты не сделала бы этого. Он не вызывает в тебе той ползущей по позвонкам тревоги, к которой ты привыкла. Если бы время благоволило вам двоим, Ноа мог бы стать тебе самым близким другом. Ты называла его другом вслух неоднократно за прошедший месяц. Но стать парой... Что Ноа знает о тебе? Знает ли он, почему ты была так враждебна? Знает ли он, что ты не дважды подвергалась попыткам изнасилования, а куда чаще? Знает ли он, что ты не всегда отличаешь тянущиеся из прошлого кошмарные образы от реальных событий? Знает ли он, что ты мнила его грязным животным, даже признавая его благородство? Знает ли он, что ты всерьёз была готова убить его посреди благоухающей равнины? Знает ли он, что твоя ненависть к мужскому роду стала притупляться только благодаря... нему самому? Босиком идти по камням и сучьям нестерпимо. Еле передвигая ноги, надеешься разглядеть свои потерянные туфли. Споткнувшись, хватаешься за Ноа так крепко, как хваталась за него, пошатываясь в седле. Как в вашу первую встречу... Его прояснившиеся долгие взгляды всё равно не складываются в паззл... Когда и почему он подумал о тебе в таком русле?.. Возможен ли вообще такой союз?.. — Подожди... — секунды кажутся годами, когда ты, чуть не упав, поднимаешь блестящий в свете россыпи звёзд браслет. Упала бы, если бы Ноа не удержал. — Чтобы... никто из них... впредь не покушался... — остановившись, но не отпуская тебя, Ноа медлит. Его взгляд сосредоточен на браслете в твоей ослабшей ладони. — Ты... можешь... стать не моей парой, а... моей... женщиной? — он говорит так тихо и так решительно, что ты почти боишься, истолковав его вопрос превратно. — Не трону тебя... Просто... будем жить под одной крышей. Всегда... буду тебя защищать. Клянусь. Всё происходит быстро. Слишком быстро. Ты не знаешь, что ответить на заданный вопрос. Ещё никогда вы не говорили так много. Это непривычно. Домогательства будут продолжаться где угодно. Потому что женщины стали ценным товаром, важной побрякушкой, повсюду. Куда ни пойди. К тому же, тебе пойти-то больше некуда. И уйдешь вряд ли далеко. Никчёмная калека. Вот кто ты теперь. Из всего, что тебе не посчастливилось пережить, Ноа — не меньшее из зол. Ноа — благо. И ты не хочешь ранить его отказом. Даже если согласие приведёт вас к непредсказуемому будущему. Ноа выглядит так, будто пристыжен своим же предложением. Ноа выглядит так, будто пронзён кинжалом. — Мы можем... притвориться? Никто не посмеет посмотреть на тебя, как на... вещь. Мы можем жить, не как... муж и жена, но... как союзники... — тебя мутит так, что кроны деревьев заворачиваются спиралями. Чуя неладное, Ноа обхватывает тебя крепче. — Мы можем притвориться, что заключаем брак. Но мы знаем, что это не будет браком... — говорить об этом кажется настолько неловким, что ты снова садишься на землю. На полпути к своему дому. — Я не знаю, что побудило в тебе такие мысли, Ноа. Я не знаю, как могу быть тебе полезна. — Это... я хочу быть полезен тебе, Т/И. — непреклонность исходит от Ноа. Он дышит в твою макушку, поправляя твои волосы. Твой мир переворачивается. — Чтобы ты стояла за моей спиной, Т/И... Я хочу быть... твоим мужчиной. — Если ты станешь моим мужчиной, каково будет осуждение твоих же сородичей?.. Ты достоин другого союза. Истинного. Мы разные... — склонив голову, ты вздыхаешь глубоко и безысходно. Смеёшься. Дрожишь. Смотришь на Ноа долго. Совершенно не так, как обычно. — Если вернёмся в клан с этим намерением, мы обречём друг друга на вечное одиночество... — Происходящее кажется нереальным. Ты предоставляешь ему все свои потаённые помыслы. И своё запястье. — Но если ты намерен помочь мне, я буду помогать тебе, насколько это возможно. Ты единственный, кому я доверяю безраздельно. Я обязана тебе своей жизнью. Поэтому я вверяю свою жизнь тебе. Какими бы ни были последствия. — Попросим детей... сплести новую корону? — переводя на юмор, Ноа на самом деле даёт тебе время, чтобы передумать. — Как только король отведёт королеву обратно в королевские покои, — отвечаешь согласием и на этот вопрос тоже, измученно улыбаясь. И не передумывая. Отринув сомнения, предоставляешь Ноа своё исполосованное когтями запястье. Отринув сомнения, Ноа надевает браслет на твоё запястье недозволительно аккуратно.

***

      Оспорить принятое решение нельзя. Отступать поздно. От костра осталась лишь горстка пепла. От танцующей толпы осталась лишь горстка тех, кто ещё не устал — и кто смотрит на ведущего тебя не в твою, необжитую, а в свою, предводительскую хижину Ноа не с подозрениями, а с принятием. Кто-то подзывает целительниц. Почва кренится, вздыбляется. Не сознавая себя от боли, вжимаешься в шерсть на крепких плечах Ноа. Тебя, падающую, погасающую, ловят надёжные руки. Всё погружается во тьму, пустоту, забвение.