Живодеры. Сухая гангрена

Коля просыпается, только когда приносят еду. Он то ли уснул, то ли отключился на полу кабинета, и его будит слабый толчок в плечо, в левой ноге сразу колет незнакомая, новая боль. Как когда воду под кожу вкалывают. -Живой?, - На немецком. -Да., - Парень хрипит, приподнимаясь на локтях, смотрит нефокусирующимся взглядом на стоящего перед ним. Зэк. Худой. Решение уже привычно., - Жри половину., - Он снова роняет себя на пол, поворачивается на бок, почти засыпая, проваливаясь в полудрему и полубред., - Я сытый… Ему не задают вопросов, не отрицают очевидной лжи. Он делится, и дар принимают, пока не передумал, пока не решил, что съест все сам, и не позовет хозяина. Плевать. Это даже хорошо. Подумал еще, что начнут отказываться - глупо. От еды не отказываются. Нога болит странно. Она теперь всегда так болеть будет? Чужие ногти со скрежетом выскребают что-то из плошки с баландой, она стукает об пол перед Колей. От звуков больно. -Давай. Моя тарелка, без нее не уйду. Он пытается подняться, пытается сесть - в результате помогают, зэк сам садится на пол, облокачивает его спину на свою грудь. -Сколько времени? -Десять. Жри уже. В губы утыкается железо, и Коля пьет полужидкую кашу через край. Ганс еще не проснулся - в десять часов. Либо уже ушел. Коля приоткрывает один, не заплывший, глаз: пальто на вешалке. Не проснулся. Отсыпается после вчерашнего - и хорошо. -Спасибо., - Он коротко благодарит зэка. Тот осторожно, как может, помогает ему снова опуститься на пол., - Я просто устал… -Знал я таких. Постарайся не засыпать. Коля обессиленно вздыхает, взмахивает чуть рукой, переворачивается на бок, опускает тяжелые веки. -Его сигареты в кармане пальто., - Он бубнит, уже вырубаясь снова, почти не чувствуя странной боли., - Говори, что я взял… Он не слышит, берет их незнакомец или нет, и не понимает, когда тот уходит. Ледяной пол пускает холод через все тело мягкостью сонливости и заглушает боль, не хочется даже шевельнуться, чтобы переползти на ковер, согреться. Даже не знает, идет ли до сих пор кровь. Кажется, нет? Коля спит. Просыпается от пинка в плечо. – На лапы. Коля тут же вскакивает, узнав голос, левую ногу прошибает болью гвоздя в сухожилии, никакой не иголки, и лодыжка складывается странно и беспомощно. Коля взвизгивает от испуга и боли, только за стол успевает схватиться. Удерживается на одной ноге, вторую, раненую, поднял в воздух, как цапля. Ганс смотрит на него красным опухшим взглядом. – Вниз. Коля послушно падает, помня команду, на четвереньки. Колени больно бьются о паркет, а ладони липнут к крови, но он не роняет себя ниже, не падает навзничь. Хорошо. Нельзя сейчас злить Ганса еще сильнее. Нужно быть хорошим, и тогда его, может быть, даже покормят еще раз. Или дадут вымыться. Или даже обнимут, надравшись до чертей вечером, чужие слюни во рту вместо кулака, ботинка, палки, туфли. Выгодная сделка. – Голос. Коля гавкает. – Хвалю. – Ганс закашливается мокрым сигаретным кашлем. – Сидеть, ждать. И уходит. Коля сидит у ножки стола, прижав колени к груди. Рассматривает левую ногу, вывернув ее вбок. На ахилловом сухожилии треугольник двух надрезов. Видна обгоревшая белая жила с той и другой стороны. А когда двигает ногой, она исчезает или наоборот выпирает сильнее. Он играет с ней, пока Ганс не возвращается. Тогда - перестает. Сидит молча и скучая, поглощаясь болью. Потом Ганс звонит куда-то. Говорит кому-то прийти. Становится страшно. А приходит всего лишь Фриц. Смотрит на Колю, улыбается натянуто и обессиленно, на Ганса переводит уже мрачный взгляд. – Что ты еще натворил? – Зашей его, он сам покажет. И по-быстрому, у него в три часа дела. Фриц смотрит на него с нескрываемой оторопелой злобой. – Так точно. – И переводит взгляд на Колю. – Можешь идти? Усилие, подняться на ноги, стоя только на одной, вторую, больную, поджав под себя. Коля пытается сделать шаг. Выходит почти что хорошо, только нога норовит сложиться пополам в лодыжке и искрит болью. Фриц сжимает губы и кивает, словно бы сам себе: – Предположим, можешь… Одевайся и пойдешь за мной. Через несколько минут, когда они уже выходят, Ганс на прощание бросает Коле: – Скажешь хоть одно слово, убью. И он. – Кивок на Фрица. – Убьет. Остается только кивнуть. – Что он имел в виду? Что ты должен молчать? Коля тихо гавкает. Фриц длинно, заковыристо ругается сквозь зубы. – Глупость это, брось. Я тебя за собаку считать не готов, ты человек в большей мере, чем этот алкоголик… Много выпил уже за сегодня, не знаешь? Даже сглатывать страшно, не то что говорить. И с трудом удается идти, даже медленно, бугорок чуть набрал вес, и без ноги – а за ногу считать это не выходит – только хуже. Приходится заставить себя: – Треть бутылки. – Из горла выходит лишь шипение сорванного голоса, словно запись с плохого диктофона. Фриц снова ругается. Он очень ласков с Колей, от этого хочется плакать. Наконец можно верить, наконец отдать себя в чужие руки, не боясь удара, пинка. Фриц осматривает ногу, уходит, звонит Хауссеру, громко кричит на него на быстром, как скороговорка, немецком, и возвращается, зажав в зубах сигарету. – Курить в операционной нельзя, но нам можно. – Заговорщицки подмигивает. – Будешь? Коля курит и плачет от облегчения, пока ему вкалывают обезболивающее местного действия, старается не дрожать от рыданий: Фриц лично зашивает его, прикусив сигарету и щурясь сквозь очки. В нем все щегольское сейчас поблекшее, вялое: с утра, наверное, забыл закрутить усы, на халате пятна, а в глазах – усталость. Такая бывает у очень больных бездомных кошек. – Ничего, полечим тебя… Этот пидор обещал мне голову снять, если верну тебе ахилл. Да тут и не вернешь, умеет резать, уебище ссаное, фррайер недобитый… – Русская “р” прокатывается на чужом языке железным шариком по паркету. Дима говорит совсем иначе… Хочется, вспомнив о нем, плакать. Дима, Димочка, которого он звал и хочет звать еще папой, которого хочет обнять, у которого на груди хочет спрятаться. Дима, все знающий и всех читающий, умный, смелый, сильный Дима. Хочется к нему. Хочется куда угодно, только не сюда, но больше всего – к нему, произносящему это “фраер” совсем иначе, со смешком, почти нежностью: “фраерок”. – Я тебя зашью и вколю побольше обезболивающего потом… Будет все чисто, стерильно… Лезь, деточка. – Это уже иголке, словно ребенку. – Давай, красавица, давай, родная… Фриц заодно проводит полный осмотр: проверяет, что сломано, не появилась ли зараза в ранах выбитых и вырванных зубов, все ли хорошо с обрубком пальца. Спрашивает много о бугорке и не меньше вздыхает, слушая ответы. – Если я попрошу тебя не пить на благо ребенка, ты послушаешь? Коля торопливо кивает. Он не хочет терять расположения единственного человека здесь, которому он не противен. А Фриц мягко и грустно улыбается, гладит по голове: – Да кому ты врешь. Ладно… Хотя бы попробуй, хорошо? И курить тоже меньше. Сейчас пишут, что от этого у детей деформации. Можешь не соблюдать, но попробуй… Есть хочешь? Пока Коля торопливо ест чужой бутерброд, принесенный на рабочее место из столовой в качестве перекуса, Фриц звонит Гансу и что-то долго обсуждает с ним на быстром, злом немецком, стучит по столу – тихо, чтобы почти не слышно было – и даже прикрикивает. – …я отказываюсь… – …пошел ты… – …ты еще раз… – … меня не понял… – … ребенок… – … да ему больше двенадцати не дашь!.. Коля потом плачет на его плече, долго рыдает от страха и облегчения, от того, что есть человек Фриц, который его готов защитить и согреть здесь, который не ударит его просто так и поделился своей едой. – Ничего не бойся, хорошо? Ганс – мудак и алкоголик, но я поговорю с ним. Он меня послушает, мы с ним в одной роте были… – Были? – Он старшиной, а я – медиком. Нас потом русские в трудовой лагерь отправили ваш, их тогда еще только начинали делать… После лагеря мы вдвоем и остались из всего отряда. Я с ним поговорю. – Фриц повторяет упрямо и серьезно. – Я единственный у него остался. Стало уже понятно, что Пес ничего не сказал. Вебер той ночью умер: просто не проснулся. Но Пес ничего не сказал, и шмона нет, и ничего важнее этого сейчас быть не может. Городок рядом бомбят постоянно, почти уже каждый день. И страшно умереть в городе, от бомбы своих же, но видно, как волнуются эсэсовцы, видно, как озверели от страха. Все еще не идет ни одного этапа, они почему-то остановились после первых двух, совсем небольших. И народу мрет больше, а еды даже меньше, чем было, но тем не менее: не отправили этапов! И спасение именно в этом. Пока не в этапе, есть шанс выжить. Пока не в этапе, можно хранить автомат под половицами и знать, что скоро придут свои.