Живодеры. Сухая гангрена

Водитель - похуй на него. Ганс вскакивает в машину, такой бесполезный сейчас черный мерседес, вжимает педаль газа, стартуя с визгом шин. Его город бомбят. Не тот, что у лагеря - нет, на этот совершенно плевать, и его могут трогать сколько угодно любыми способами. Его город. Тот, что в полутора часах езды - это если по правилам. Тот, до которого он, не тормозя ни на одном повороте, почти вылетая с дороги, едет почти час - целый час, слишком много - и по улицам которого гонит почти так же, не обращая внимания на шарахающихся пешеходов, кажется, чуть не давя какого-то мужичка. Ему плевать. Он видел, что что-то горит, откуда зарева уже не видно, но что точно горело: его улица, что-то, что гореть не должно и там, где не должно. Улица, где дом мамы с папой. Он не должен позволить. Они должны быть живы. Он слишком много сделал для того, чтобы не были. Он- Ганс выскакивает из машины и замирает. Он не может шевельнуться и поверить тоже не может. Деревянный домишко - его построили недавно, он специально поселил родителей в новый красивый домик под заказ, с хорошим водопроводом и отоплением - он… Больше не стоит. На его месте ничего больше нет. На его месте воронка - ровная, круглая. Пустая. По краям от нее обгорелые балки сарайчика, где папа хранил садовые инструменты. Устоял каркас и одна стена, сейчас угольно-черная. Вокруг воронки, везде вокруг, что-то… Есть. Вещи сначала откинуло взрывной волной, а потом они загорелись. Сейчас Ганс смотрит на свежее, еще дымящееся костровище. Пустое. Шагнуть вперед. И шагнуть еще раз. Вокруг люди - что-то говорят и делают, разбираются с соседними домами, тоже пострадавшими. Тушат, пока еще есть вода. Часть уже потушили. Шагнуть еще. Дом его родителей. Который они хотели всегда. Который он им подарил на пятьдесят лет совместной жизни. В котором - он знает - они не раз и не два укрывали людей. В котором жил последние четыре года породистый кролик, которого папа назвал Тмином, мамин любимец. В котором жили папа с мамой. Он должен прийти в себя. Нужно обойти бомбоубежища - две штуки на городок. Оставить здесь записку со своим рабочим номером, чтобы точно знали, куда звонить. Нужно доехать до госпиталя - единственного здесь. Ему нужно… -Господин оберфюрер!, - Сзади окрикивают. Других оберфюреров тут нет, так что Ганс оборачивается. Там - ему машет человек. Разум не работает, разум тормозит. Не воспринимает реальность. Он узнает человека. Это Гюнтер - у него ларек неподалеку. -Подойдите, пожалуйста! Тут… Ганс подходит медленно. Ноги не слушаются. Правая снова отказывает, ниже лодыжки будто чужая. Так всегда от нервов. Он подтаскивает ее каждый шаг, пока подходит к Гюнтеру. Лицо того искажено волнением. Страхом. Болью. Он весь в грязи, руки черные и чуть кровят - был, наверное, одним из тех, кто занимался тушением и разбирал завалы. -Посмотрите., - У него охрипший голос., - Вот здесь. Узнаете?.. Ганс смотрит. Мозг не работает. Барахлит, ломается. Он не видел обгоревших тел уже больше десятка лет. Он никогда не считал это хорошим опытом, тем более не хотел видеть снова. На мостовой лежат тела. Части тел. Черный, угольный торс с головой, оторванными целиком ногами и рукой по локоть. Кое-где догорело до костей, беловато-желтых в окружении черного угля и чуть красноватого мяса. Голый череп - буквально голый, кожа местами отвалилась угольными кусочками, обнажив череп - украшен двумя дырками сгоревшего носа, пустыми глазницами (Ганс помнит до сих пор, как выглядят взрывающиеся от жара глаза. Он не хочет помнить.) и безгубым ртом. Во рту не сгоревшие зубы и оплавившиеся коронки. Три, все золотые - он знает точно. Он сам оплачивал это, конечно знает. От второго тела осталась нога, сильно большая для первого, нижняя челюсть и четыре уголька-пальца на кисти. Кольцо видно. Кольцо видно. -Узнаете? Тут и из соседних домов есть, но эти два самые побитые, в самом центре были, наверное - вынесли после тушения… -Да. От… , - Ганс запинается. Родители были протестантами. Он не видел завещания, но помнит, как орал на мать, а она орала в ответ на него: хотела кремацию. Он не хотел. Он к тому моменту видел уже слишком много кремаций, с него достаточно., - У нас же есть крематорий?, - У него язык не поворачивается сказать это, а он говорит. Он знает четыре крематория ровно - в лагере. И уже годы употреблял это слово только в этом контексте. -Есть, конечно., - Удивленный, обескураженный голос., - А… -Мама говорила их с папой кремировать. Хотела даже после смерти быть рядом со своими фиалками., - Ганс смотрит на Гюнтера. Знает, что его глаза, в отличие от чужих, не слезятся сейчас. Он не умеет плакать. Лицо мужчины за секунду сменяет множество выражений, замирает, вытянувшись. Ужас? Или горе? Ганс плохо понимает эмоции и различает тоже. Чужая нижняя губа дрожит. -Так это… Это все-таки… -Мария и Генрих Хауссеры. Да. -Бог мой., - Чужой голос дрожит теперь тоже, сильнее - Ганс будто от третьего лица наблюдает за тем, как стоит около мужчины, которого от горя колотит, и не шевельнется сам., - Я же… Я же так… , - Он поднимает на него беспомощные глаза., - Генрих буквально на днях заказал у меня коробку сигар, попросил занести. Он ведь ходить почти не может… Не мог… И я должен был завтра уже… -Выкурите сами., - Ганс пожимает плечами., - Он бы сказал праздновать то, как долго он прожил, и “подымить скрученным буком за старика”. Мне он так говорил. -Да., - Гюнтер сейчас расплачется., - Конечно, я понимаю… -Эй!, - Третий голос далеко со стороны. Эрих, спешащий к ним от двух людей с носилками - владелец парикмахерской на соседней улице, воевавший в первую войну и носящий с тех пор один искуственный глаз., - Гюнтер! Ганс!, - Он никогда не понимал и не воспринимал всерьез опасность неуважения Ганса. И верно делал: никогда не хотелось, чтобы его боялись в собственном доме. Эрих останавливается около них, смотрит на одно лицо, потом на другое. Качает головой. -Не говорите, что вы их опознали. Я… -Это мои., - Ганс обрывает новый скулеж. Они все трое мужчины. Они все трое на войне. На войне люди умирают., - Что-то еще пострадало? -Попали еще в типографию. Шестеро убиты, четверо в госпитале. -Ваши семьи? Два кивка. -Целы. -Я своих вывез. -Хорошо., - Ганс кивает., - Хватит сантиментов., - Они на войне. Людям свойственно умирать, он это знает лучше всех. Его родители это не заслужили - никто не заслужил. Никто не заслуживает смерти, и люди тем не менее умирают. Это не повод плакать., - Когда кремируют… , - Он не может произносить это слово. Боже. Боже, его родителей кремируют. Его маму и папу. Маму с папой кремируют., - Позвоните мне на рабочий, я приеду. Телефон знаете? Его телефон записывают они оба. Сразу, когда Ганс заходит, Август его взгляд ловит. Провильнуть между занятыми столиками, не обращая внимания на затихшие разговоры, к барной стойке, оттуда, молча и уже вдвоем, по кивку наверх. -Август… , - Голос хрипнет. Старик напротив ничего не говорит. Только губы сжимает. Дает время. Времени не достаточно - никогда не достаточно для того, чтобы произнести такое вслух. Ганс будто бы снова ребенок. Ему снова страшно и больно, как десятилетнему мальчишке, которым он однажды был., - Мама с папой… Мертвы. -Я понял., - Чужой голос тоже охрипший., - Сразу, как ты вошел, понял. В глазах мутно. В горле у Ганса тяжелый комок, который все никак не выходит проглотить. Его трясет. Нога заваливается, он держит ее вертикально специально, с усилием. Веки моргают против его воли, и против нее же по щекам течет теплое. -Мама с папой., - Он едва шепчет это. -Я знаю. Его ломает, когда Август обнимает его. Больше никого не осталось. Лучше не становится - неделю, и две. Коля видит каждый день, как что-то происходит снаружи - как умирают и остаются в живых люди, как куда-то идут и что-то делают, слышит, как одним вечером заключенные поют по приказу, видит, как рано утром какой-то офицерчик идет по лагерю один и явно совсем не трезвый. Снаружи что-то происходит: какая-то жизнь. Хоть какая-то. Каждый день. Снаружи бывает слышен гул самолетов, вместе с ним бу́хает земля, каждая бомба - будто прямо по голове, и иногда видно, если подойти в такие моменты к окну, как бомбят город рядом, как почти за горизонтом, за деревьями, встает алое огненное марево, словно закатное солнце промахнулись и село прямо в землю. А Коля застрял здесь. Хауссер сейчас бывает в кабинете за день от силы пару часов, по вечерам больше, чем раньше. Больше молчит, больше пьет и пугает этим сильно. Очень. Он, когда пьянеет, становится жутким - тихим, какой и всегда сейчас, но импульсивнее и жестче, намного непредсказуемее. Бьет сильнее и больнее, кулаками. Одиночно, но один раз выбив челюсть, и вставлять пришлось самому. А главное, что молчит, пока бьет - это хуже всего. Бывает изредка теперь такое, что вспоминает, что Колю нужно кормить - тогда в комнату приходит незнакомый заключенный с кухни, не девяносто пятый, еще и понятия не имеющий ни о чем из двадцать второго барака. Этот, как и все, работающие в кухне, упитанный - такому впору Коле свою еду отдавать, а не наоборот, так что Коля ест полную свою порцию раз в сутки или двое, один раз даже в трое - в тот раз съедает немного бумаги из своей книжки, запивая чужим шнапсом. Он в комнате. Не прикованный и никем почти весь день не удерживаемый. Для собак есть такая дрессировка - “невидимый забор”, в ней каждый раз, когда собака без хозяина выходит куда не надо, ее бьют, и она потом сама никуда не выходит. А с другой стороны, здесь есть шнапс и сигареты в ящике стола, еще конечно куча документов на немецком, карандаши, ручки - но это все сейчас не волнует. Коля пьет или курит, сидя в пустом кабинете на полу. Пол грязный: сейчас, видимо, никому не до уборки. Что-то происходит снаружи, там, где у людей жизнь, что им не до уборки. А Коля чувствует, как гниет где-то здесь, внутри. По ночам снится, что у него паразиты и, когда он срет во сне жидкой кучей, они валятся в ведро вместе с дерьмом множеством извивающихся белых нитей. Однажды - один раз, буквально случайно - его осеняет после второй стопки. Он ведь не обязан здесь быть. Разве нет? В смысле, на это явно есть рассчет, но его буквально никто не держит. У двери нет часовых - он проверял. Он может одеться - его форма в чужом шкафу такой же аккуратной стопкой, как и вся чужая одежда, Ганс просто сказал не надевать ее - и может выйти отсюда, и пойти в двадцать второй, и отвечать, что Ганс отпустил его. И у него будет время до возвращения мужчины, час или два минимум. Лучше, конечно, не рисковать и выйти минут на десять, туда и обратно. Но никто ему сейчас не запретит. Эту мысль он откладывает вместе с бутылкой. Выкуривает пару сигарет, принимает душ, чтобы протрезветь. Но она не исчезнет, не появляется неожиданных преград для исполнения, не пропадает странное чувство: он может выйти. Единственная угроза есть от Хауссера лично: его питомцу никто навредить не отважится, как и оспорить его приказ. Но, если делать все верно, если не борзеть, Коля может и впрямь просто взять и выйти. На трезвую голову он готовится. Между ним и формой немного бумаги, спички без коробка - немного, чтобы не было заметно пропажи - сигареты, тоже без пачки, про которые можно будет сказать, что выкурил, один карандаш из чужого стола - из десятка с лишним, вряд ли заметят, пять марок, найденные в кармане чужого пальто, и главное - самое главное - газета из помойного ведра. Газет, он знает, им не выдают давно. Это чувствуется, как счастливый сон. Он идет по лагерной улице, грязной и, несмотря на осень, пропахшей лежащими на ней трупами. Уже было вечернее возвращение в бараки, но на ночь не запирают - сортиры на улице - только выходить запрещают. Но не входить. Колю с его отросшими за время у Ганса ярко-рыжими волосами и такой же ярко-рыжей небритой мордой явно узнает одинокий, явно идущий домой позже нужного, незнакомый эсэсовец. И только хмыкает: -Выпустили на вольный выгул? Или поводок порвал? Удается сохранить ровное лицо, но сердце стучит, как бешеное. Сон - стал вдруг реальностью. Не вовремя ему вспомнилось, что, если поймают, ему может быть и пиздец. -Вольный выгул, господин офицер. Тот хмыкает - ощущение, что чуть похабно, но ничерта не видно. -Ну, гуляй. Смотри, потом лично проверю, что вернулся. -Конечно, господин офицер. Когда тот уходит, а Коля - уходит тоже, они расходятся в разные стороны, когда напряжение отпускает совсем немного - он блюет, сложившись пополам, прижав руками к телу контрабандное. Из него выходит только желчь. Сегодня опять не кормили. Может быть - ну, может - что-то найдется у ребят?... Дверь открывается без скрипа - достаточно узкая щель, чтобы Коля протиснулся, не издает звука. Его встречает… Он боится назвать это место домом. Ему стыдно назвать это - это - безопасностью. Но его встречает безопасность его дома. Он помнит койку, на которой спит Павол - второй этаж седьмого ряда - и, осторожно переступая через спящих на полу, которых стало пугающе меньше, идет туда. Рука считает ряды: первый, второй, четвертый, шестой… На месте. -Пав., - Шепчет., - Павол. Только бы он был. Только бы сейчас не незнакомый голос ответил ему. Только бы… -Николай? Пес?, - Шепот Вебера ни с чем не спутаешь: у него присвист странный. -Я! -Пав!, - С пола поднимается сидевший до того на корточках черный силуэт на почти черном фоне абсолютной темноты, по звуку похоже, что тянется, теребит кого-то за плечо., - Подъем, псина вернулся! -Что?..., - Второй шепот с сонного, спящего почти, сменяется вдруг очень живым., - Пес? -Здесь я! -Тебя вернули? -Нет., - Хочется остаться здесь. Хочется, потому что здесь есть человеческие голоса, человеческие прикосновения - ощупывают его плечи, волосы, лицо, живот, где натыкаются на вещи., - Я херни принес разной. Сныкайте себе, и уйду. Он по очереди достает вещи, спешно распределяемые по двум парам рук и двум - он знает - разным тайникам. -Где ты откопал это все? -Хауссер у себя держит. Там и волосы отросли., - Чужая ладонь, проверяя, ползет по голове., - Его сейчас нет, и никто не охранял. Розен жив? -Спит. Пиздец тебя вспучило., - Чья-то рука на животе, вроде пальцы странные - наверно, Вебер., - На убой кормят? -Карман шире. Он забывает - тарелка говна за последние двое суток. Хотя вода на безлимите. -А че с тобой тогда? -А что?... -Живот. Коля ощупывает. Живот, как живот. Нормального размера… Он понимает вдруг, сразу: никакого нормального размера с тем, как он питается, быть не может. Это “нормальное” - это что-то опухло в нем. -Не ебу. Среди прочего там газета. Я не смог прочесть. Если вернусь, расскажете, че там. Ладно? -Да., - Это, кажется, Павол., - А мы без паек третий день, только на баланде. Вода одна. Пиздец. -Бумажное хавайте. Я еще найду. -Не учи ученого. Мы еды обменяем на твои богатства, вернись только. Они прощаются через несколько минут. -Я… , - Коля запинается. Эту последнюю фразу он произносить не хочет. Он чувствует себя глупо, делая это, чувство, что, сказанная так много раз, эта фраза стала пустой., - Мне жаль. Мне жаль до сих пор. В ответ раздраженный вздох Павола. -Да, ты говорил. А я говорю снова, что жить с этим тебе, не мне. Перед собой извинись. Я сто с лишним человек не убивал. Это чувствуется, как удар. Снова хочется плакать. -Ты… Я не думал… -Теперь думаешь., - Вебер обрывает фразу., - Это главное. Ты жив пока что, и можешь больше не творить херни. Ты же не будешь? -Нет., - Коля не врет., - Упаси боже, нет. -И все! Вали уже, если тебя заметят, всему пиздец. Когда он возвращается, камень с души: никого. Тишина и темнота. Здесь никого нет. Кабинет пустой, и выключен свет точно так же, как когда он уходил. И комната… В комнате пусто тоже. От страха он сблевывает снова - хотя бы до ванной добегает. Убирает форму той же аккуратной стопкой, что она и была, в шкаф, грязь стряхивая в ванну и смывая душем тут же, закрывает дверь, как была, перепроверяет все ящики, откуда что-то брал. Все идеально так же. Пропажу Хауссер сейчас заметить не должен. Он ведь уже ничем не интересуется. Нужно будет напомнить помыться… Коля сам тоже моется. Обтирается, причесывает волосы впервые за недели, может быть, полторы. Осмеливается взглянуть в зеркало. Он выглядит даже хуже, чем в последний раз, не узнает себя. Успел похудеть еще сильнее, теперь смахивает на одного из мусульман. У него черные впавшие щеки с неестественно яркой, светящейся на них щетиной, острый тонкий нос, на котором хорошо виден перелом-бугорок сбоку, нет уже совсем губ, только кожа вокруг рта не такая бледная, как везде, и черные, глубокие провалы, в которых в каждом на дне глаза. Он видит свои глазницы отдельно от глаз. Он видит целиком свой череп, если уж на то пошло, даже обтянутый кожей, он прорисован четко, ярко. Это не похоже на лицо. Это похоже на череп с глазами. Коля их не узнает. Это разве его? Не выглядит так. Выглядит странно - они выцветшие, огромные, будто у куклы, в обрамлении кукольных же слишком больших для этого черепа ресниц. У него глаза, будто у одного из трупов, которые на улице. У него есть руки - он смотрит на них, разглядывает с одной стороны, потом с другой. Палочки. Это его руки? Он помнит свои руки. Он держал ими винтовку. Он сможет сейчас ее поднять? Он сможет этими руками… Жить? Делать все то, что всегда делал? Если их освободят, что он сможет делать этими руками? Он наконец переводит взгляд на живот в зеркале. Понимает, почему спросили: не замечал сам, не глядя на себя специально, но теперь отлично видит на этом животе вспученность внизу. Он раздулся как-то странно, не газами, как бывает от голода. Он раздулся почти сразу над тазом и совсем немного, локально. Когда Коля на него чуть жмет, хочется в туалет. -Герр Хауссер., - Он говорит это сразу, когда тот возвращается, боясь, что тот потом сразу завалится спать, и говорит даже на немецком, вставая на колени и приподняв руки, как тот учил просить., - Можно еды? Пожалуйста., - Он научился не чувствовать себя при этом глупо. Это просто стало еще одним правилом., - Я очень хочу есть. Ганс смотрит на него мутными глазами человека, думающего о другом. -Я забыл покормить тебя? -Да, герр. Простите. -Сколько? -Двое суток, герр. Хауссер тихо выругивается и набирает на настольном телефоне номер. -Собаке пожрать принеси. Нормальную порцию. Кладет трубку. -Забегался., - Взгляд снова стекленеет., - Мне надо поспать. -В душ и поспать., - Коля соглашается почти целиком: от мужчины стало пахнуть так, что заметно даже ему. Тот хромает в комнату, подволакивая правую ногу - ходит так обе эти недели - Коля идет за ним, не решаясь подняться с четверенек, и с содроганием наблюдает за тем, как его книжечку листают. Натыкаются на вырванные страницы. -Это что? -Съел. Простите… -Дерьмо., - Мужчина захлопывает томик громко настолько, что Коля инстинктивно дергается вбок, взвизгивая. Подходит близко. Треплет по голове. -Прости. Я попробую забывать меньше. Камень с души. Сегодня без побоев, может быть. -Й-я еще несколько спичек съел… -С головками? -Да… -Фрица позову. Глянет. Этот вечер действительно без побоев. У Коли вышло. У него теперь есть способ передавать другим вещи, оставаясь незамеченным. Вышло.