Живодеры. Сухая гангрена

Боль привычна достаточно для того, чтобы воспринимать, как должное, но не достаточно, чтобы не обращать внимания, даже думая о другом. Лицо опухло бы, если бы на нем было больше мяса, так - просто ничего нет, кроме боли и, наверное, синяков. В следующий раз нужно будет злить его меньше - Коля вздыхает, заворачиваясь крепче в одеяло. Тогда, может, удастся… Сделать что-то? Как-то помочь отсюда если не отряду, то хотя бы тем, кто снаружи из своих, кому он по-хорошему все еще должен - всегда будет должен - за двадцать мертвецов ровно из одного только их барака. Тот побег и двенадцатидневное ожидание возвращения в лагерь хоть кого-то, кроме Коли, после выкосило пугающее количество людей в процессе и ослабило, обрекши на смерть, еще больше. Коля все еще помнит, как жутко это было, и пытается не помнить того, что было после. Ему нужно теперь помочь им хотя бы как-то. Ганс, как показывает время, о еде все же забыл - или разозлился и не дал специально, трудно сказать. Коля, когда кровь останавливается, дремлет, потом пытается - безуспешно - читать, дремлет снова, думает в полусне бесконтрольным потоком мысли. Хауссер был в лагере, он в лагере - такое совпадение, ну надо же - и в первую мировую тот служил, был на фронте, значит понимает, что это и как это, но тогда почему - почему? - он не против войны, не против того, что снова есть фронт и снова есть смерть, снова есть все то, ради отсутствия чего в той войне боролись - как всегда - обе стороны? Почему-то Ганс продолжает смерть и продолжает боль, хотя был там, видел и чувствовал ее, зачем, если знает, как больно быть по другую сторону от толстых стен и оконных решеток, неприятно хорошо пропускающих крики? Для чего-то он ведь делает это, да? Должна же быть причина? Есть же какая-то связь между тем, как бьет он и как били его, потому что такие связи есть всегда, их можно проследить, в них можно ткнуть пальцем: круговорот насилия и вся эта муть. Но ведь не ясно, зачем продолжает - людям ведь больно, и он в точности знает, как, разве нет? Но Коля тоже делал больно, так же больно, очень-очень больно зачем-то после того, как делали больно ему. Почему? Прошибает холодный пот, страшно разом становится настолько, что он просыпается - всего на пару секунд - и мутным взглядом смотрит в белый потолок. Потому что ему очень нравилось. Не всегда жизнь бывает честной, более того - честной она не бывает вовсе. Историю пишут победители, они же - пожинают плоды своей победы и смакуют ее, и вся справедливость есть только в том, что слабые тоже иногда сильные и умеют мстить - ну и в случайностях, конечно. На войне трудно быть верующим, некоторые справляются с этим делом - не Коля. Коля не верит в богов и не верит в себя, он отучил себя надеяться вовсе, ожидать хорошего или плохого. Он умеет зато отлично действовать по обстоятельствам. И иногда обстоятельства благоприятствуют. -Сними его! Руки не видишь? Гангрена пойдет, вонять будет. -Хуена., - Ян отзывается ему вяло и без охоты, но узелок на ветке сосны развязывает, позволяя висящему на запястьях человеку упасть на землю. Тот даже на ноги не встает, едва шевелит ярко-синими с переливами пальцами, хнычет под собственной рубашкой, натянутой, как мешок, на голову., - Она пойдет точно медленнее, чем мы. Коля жмёт плечами. -Можешь считать меня сильно милосердным. Алешенька поднимает голову - до того глядел на огонь - улыбается нежно и невинно, как ребенок с автоматом, своими кривыми желтыми зубами. -Можно я развяжу ему руки? Он никуда не уйдет. Правда, Гильберт?, - Говорит на немецком, как умеет., - Ты никуда не уйдешь? -Пошел к черту., - Эту фразу они все выучили хорошо. -Мало пиздили., - Ян жмет плечами, несмотря на то, что сквозь рубашку на башке немец этого не видит. Эту фразу они все тоже выучили прекрасно. Тот вздрагивает, но затыкается. Коля пока прикидывает чуть лениво: никуда он и впрямь не побежит, бежать здесь особо некуда - в радиусе десятка километров лес, этот полз на разведку сутки с лишним. Раньше они его найдут, а пристрелят - еще трех шагов не сделает. В целом безопасно, в целом людям свойственно действовать по сценариям и скриптам, здесь - очевидная динамика пленного и пленителей, пленный по скрипту не может взять и побежать. Выйти из стандарта - сложное искусство. -Хуярь., - Он таки пожимает плечами просиявшему Алешеньке. Тот ведь наверняка и сам понимает, что таким затекшим рукам будет только больнее, если их развязать. Издевается, маленький гаденыш. Улыбку подавить не выходит: весь пошел в командира. Парень - и плевать, что старше Коли, парень он и есть парень - действительно веревку развязывает, не режет, как умный человек, и почти равнодушен к чужим тихим стонам боли. Удивительно, что у Гильберта - так его зовут, вроде, это единственное, что они за полдня выяснили, позорники такие - все еще есть силы стонать, честно говоря, Коля бы давно сам сдулся: весь нагой торс исцвечен разноцветными синяками, на бледной и чуть дряблой коже они, как бензиновые разводы или пятнышки у ящерицы типа геккона, фиолетовый идет в синий, идет в зеленый, идет в желтый, опять в зеленый через пару сантиметров - это уже следующий. Ранки от костяшек пальцев только красят: маленькие черные от запекшейся крови звездочки, по три-четыре штуки в рядок, и от каждой свой маленький синячок. Хоть картину пиши. Немец замирает очень скоро, руки, и до того не слишком активные, застывают вообще: пошел обратно кровоток, заболели наконец и затекшие пальцы с расшибленными ногтями, и сорванная веревкой кожа, и вообще целиком кисти, охуевшие от неожиданного кислорода в клетках. Чем меньше шевелишься, тем меньше - но дольше - болит. Немец все же свое усилие делает - как ему неприятно, наверное, как болит все у их милой боксерской груши - и пытается стянуть с головы рубашку. Идея прекрасная, одна проблема : рубашку Миша застегнул так выебисто, что она и спереди, и сзади, и вокруг натянута, и нереально просто сдернуть, не расстегнув железных пуговичек. Коля, конечно, ему помогает - он ведь такой пиздатый, он такой хороший, каждая ебучая газета об этом написать успела, потрудились даже прислать одну в эту пизду мира, чтобы порадовался. Суки. Его зовут героем родины, и поэтому он очень щедро, очень, блять, благородно и возвышенно прописывает мужику по солнечному сплетению перед тем, как у него, согнувшегося пополам и сипящего, расстегнуть пуговку рубашки на шее сзади. Она уже даже не серая, кстати. Понятно, что однажды и по легендам была белой или хотя бы бежевой, но сейчас на ней красных разводов не меньше, чем на мужике - синих. Сдернутую тряпку Коля просто бросает на землю рядом с Гансом… Гимл.. Гильбертом, чуть разогнувшимся и щурящим глаза на свет. У него под носом размазана засохшая кровь, на губах она спеклась черными комками, оба уха опухшие - почти все правши, но Ян с Лизой оба умеют бить левой и работали ради симметрии - а один глаз едва ли открывается в центре насыщенно-розового пятна, готового скоро стать фингалом. Такое себе - только если ради боли ебать, так не встанет. Но кроме ебли есть множество интересных вещей. -Пойдем с ним к речке, что ли? Тепло, искупаем., - Коля подмигивает Яну, потом - Алешеньке. Два держат, один топит. -Только Сереже скажем. А то он нас потеряет, да? Ганс, если судить по звукам, уходит около двух - в два-пятнадцать, если точно - и возвращается раньше, чем вчера, в одиннадцать вечера. Во всяком случае, входит в комнату в половину двенадцатого. Хочется пить и есть. -Герр… -А? -Можно воды? Пожалуйста. Хотя бы воды. Вялый вздох, ключ щелкает в наручнике, и мужчина продолжает мучаться с пуговицами. -Сам сходи попей. Душ. -Да. Спасибо, герр. Потому что если не дать правильный ответ, можно получить по роже, а по роже - не хочется. И без того все тело какого-то черта ломит, и болят дырки от зубов и тот, что качается - он особенно. Попить - умыться, не глядя в зеркало - вернуться - это не больше минуты, но Ганс уже сидит голый на краю кровати с бутылкой шнапса - там почти не отпито, это хорошо, с самого утра, значит, почти не трогал. Интересно, во фляжке у него он же или какой-нибудь виски? Или коньяк. Или что-то еще. Похлопывание ладони по бедру. -Ко мне и сидеть., - Немецкий. И Коля у чужих ног, как ему сказали - и со всей этой ситуацией явно что-то не так, но сейчас бороться не слишком хочется. Бороться больно - очень. Коля пытался, пробовал, больше не хочет по такой мелочи. С другой стороны, вся жизнь - она в мелочах. -Повернись. Наручники щелкают, сковывая руки за спиной. Зачем- Зачем? Это не то, что похоже на желание лечь спать - даже нет дурацкой пижамы. Это не то, чего хочется. Это… Просто не то. -Повернись. И он на коленях у чужих голеней, а чужие пальцы впутываются в волосы, сжимают. Это не то. Нет. Подтаскивают коротко и уверенно вбок - между чужих ног. Не то. -Герр… -Молчать. Член перед лицом. Небольшой, скукоженный от прохлады в комнате, похожий на кишку или сосиску из-за того, что головка спрятана за складочкой кожи, вялый. Выглядит словно отравленным, будто нездоровым в ночном едва-освещении фонаря с улицы. Как угорь или хобот очень маленького слона, как что угодно, но уж точно не мужской пенис. Страшно, ощущение, будто мужчина сейчас в кошмарном сне из тех, в которых нет монстров, но есть что-то очень неправильное в движениях и словах каждого человека, будто все, что вокруг - очень плохие декорации. У Коли очень много мыслей, страхов и идей связано с членом перед лицом. Слишком много. -Давай. Он не шевелится. Не поднимает взгляда, не может оторвать взгляда от маленького куска сардельки с черными кучерявыми волосками и обвисшими дряблыми яйцами за ним. Не дышит. Время замерло, муха под потолком перестала жужжать, ходики - тикать. Молекулы прекратили броуновское движение. Вселенную тошнит. Не снова. Почему снова? Он смотрит на член перед своим лицом, в голове застряла картина другого, смуглого, с головкой цвета сырого мяса, в голове он на кафеле, а колготки на коленках вымокли от лужи на полу и очень болят, в голове у него нож у горла и злой, брызжущий желчью голос, в голове он давится снова и снова, болит голова, боль от лба красной паутинкой идет насквозь через мозг к затылку и шее, жжет, жрет, тянет, гудит, в голове у него слезы и своя непрекращающаяся мольба, в голове всего так много, что больно, что вырвет, что он не может заставить себя шевельнуться, не может заставить себя сказать, дышать. Рывок вперед за волосы. Он кричит. Он впервые так кричит здесь. Громко так, что вспыхивает горло, оглушающим визгом, резко, сильно - потому что он не кричит уже здесь, он кричит где-то еще очень далеко, где хотелось кричать. Он не боится - для того, чтобы бояться, нужно думать, а голова пустая - он визжит, дергая головой, деря свои собственные волосы, извивается, сучит по полу ногами, куда-то попадает пяткой, не видит - зажмурены крепко, чтобы не видеть, глаза - он визжит на самой высокой из нот, пока не срывается в кашель, а волосы не остаются в чужом кулаке, и тогда подскакивает - падает на зад - отползает, хрипя и никуда не глядя, мотая головой, замирает, вжавшись спиной в твердое, жмет лицо в колени, прячется в них от того, что сейчас может быть. Не опять. Не опять. Не опять. Не опять. -Пес., - Он не слышит этого голоса, этот голос свои буквы вырезает, выцарапывает прямо по мозгу раскаленной иголкой., - Быстро. Он не может дышать. -Пес., - Скрип кровати., - Мне не хочется сейчас спорта. Он не хочет дышать. За волосы хватают - тянут - воздух режет новый визг, в этом визге сейчас все, что есть и в Коле, оно остается внутри, раздуваясь снаружи огромным надувным шаром, полной гноя и тухлой воды: в этом визге сейчас только первобытный, животный ужас. Вскрик на немецком - не разобрать - удар, звонкий, о стенку шкафа - не опять, ну пожалуйста, не опять, он же кричит, кто-то ведь войдет, должен войти - и рот затыкают. Ладонь жмет рот и нос, перекрывая дыхание, две секунды борьбы - Коля открывает глаза, с трудом фокусируя взгляд сквозь слезы на искаженном злобой лице. Он не хочет, не опять. Не хочет. -Молчи. Понял? Кивнуть. Помнить про нож. И рука отстраняется - медленно, осторожно. -Ваня., - Он плачет-стонет, молит, как молил всегда., - Ваня, ну не надо, пожалуйста, кто-то зайдет, я не хочу, не надо, пожалуйста- Немецкий мат - как родной. Собственный всхлип, сжатая в плечи голова - родные. -Заткнись., - Немецкий., - И открой уже свой ебучий рот. Челюсть заела. Челюсть сжата, не работает, не дает говорить, он забыл, как говорить, этот голос отключил в нем навык. Совсем. Остался только плач. -Щенок., - Удар роняет на пол, плечо прошибает болью. Следующий - ногой, по закрывшим грудь ногам., - Тупое создание. , - И еще один. И снова - голая пятка бьет метко и больно., - Нихуя не можешь. Нихуя., - Снова. И снова. И снова. И- И приходит в себя Коля уже, когда его затаскивают на кровать, бросают на нее - удар о матрас вышибает из легких воздух, заставляя закашляться. Уши от слез заложило. Сзади слышно, как бутылка звякает с пола - шумный глоток - и на пол, и шаркает, закручиваясь, крышечка. Ганс снова прижимает его к себе - без пижамы, оба они без - зарываясь носом в волосы на макушке. Странно, что она не облысела за вечер. -Я не хочу… , - Сил хватает только на хрип. -Спать., - Обрывает., - Приказ спать. Немецкий. Значит, приказ. Значит, должен спать. Значит, он Коля, коротко - шестой или пес, узник концентрационного лагеря. Значит, это Ганс Хауссер, а Коля - должен спать.