Живодеры. Сухая гангрена

Он почти не помнит госпиталя. Помнит, что бредил. Не мог шевельнуться. Ян. Он выбрался, он выжил, а там - Ян. Ян, Ян, Ян, Ян - сидит на траве, купается в речке, смеется - улыбается, зовет купаться, волосы в лицо лезут, он плюется ими, фыркает. Ян - сидит за кухонным столом с кружевной скатертью, ест свой ужин быстро, как в окопе, и покачивается от радости ищ стороны в сторону. Ян - выключает в комнате свет перед тем, как лечь рядом, и пахнет от его тела мылом и им самим - ими обоими. Ян - вжимается ближе, говорит тихонько: “У нас вышло. У нас все вышло. Веришь?”. И Коля верит, вжимаясь в ответ, и у них - все вышло. Жарко только - постоянно, все время. Ян открывает окна, но жарко: солнце, огненный шар, лезет в окно за солью, шарит по комнате адским огнем, Ян смеется и смеется - “Вышло, вышло! Тепло наконец!”. Коля горит заживо в оглушительно ярком, прожигают до кости пламени, и все слышит родной - неправильный - любимый - жуткий - смех. У нас все вышло! Коля, иди завтракать! Все вышло! Вышло! У нас вышло! Он мотается по койке, спина горит огнем, ноги будто пробиты гвоздями, а запястья переехал танк, боль в нем везде, совсем везде, и он же обещал себе вроде, что хуже не будет, обещал с самого детства и так много раз - но вот оно, “хуже”, вот оно, прямо с ним и сейчас, ломает каждую кость, сидит на рёбрах демоном сонного паралича, плюет кровью в его горло. Он будто бы в аду. Коля сидит напротив женщины в белом халате - Клавдии Михайловны - и спокойно, мягко улыбается. Он научился здесь улыбаться и быть хорошей девочкой. Под его улыбку теперь ничего не пролезет. Ни один нож, ни один укол не собьет его идеальную броню. Он будет молчать, научился молчать, научился прятаться и быть крысой или мышью, как угодно господам санитарам. Клавдия Михайловна смотрит на него, скорчив презрительную гримасу. -Я чего позвала - тебя завтра выпускают. На мой взгляд, так ты больной была и осталась…, - За волосы берет рука, Коля не сопротивляется, позволяя нагибать себя в разные стороны., - Оттенок изменился. Но кто я такая, чтобы решать, если у нас мест нет., - Женщина фыркает. Он убил бы ее, он здесь научился еще детальнее, чем раньше, представлять, как убивает людей. Он начал бы с ног - но не с пальцев ног, это очень банально. Он сжимал бы жирную икру плоскогубцами, пока не засочится кровь, и слушал бы визги и проклятия старой бабы. Потом он неожиданно перешел бы на рот - зашил бы мелкими стежками, толстой иглой, как у шприцов здесь, чтобы перестала уши резать своим нытьем. Потом он сжег бы ей брови и порезал бы нос, разорвал бы его двумя рыболовными крючками для ловли сомов. Вколол бы в соски обвисших грудей физраствор, чтобы были огромные, и она снова начала бы орать и рвать себе рот. Тогда он бы начал колоть в губы, щеки и потом обязательно пизду, и он боли она бы обоссалась. Он робко и нерешительно улыбается. -Спасибо вам большое, Клавдия Михайловна. Здесь совсем скучно уже стало. -Я не отдам вам мальчишку. Его состояние - не последствие порки, это последствие двух десятков загноившихся ран, истощения, фонового стресса, не сросшихся ребер… И не делайте таких глаз, у него помимо того подозрение на ушиб мозга ко всему прочему, а спина - уже финальный, так сказать, штрих. -Вы не поняли… -Нет., - Фриц отрезает., - Простите за грубость, герр, но это вы не поняли. Вы хотите, чтобы он умер или чтобы жил? -Я хочу забрать… -Чтобы умер или жил, герр?, - Нажимает, глядя старому другу в глаза, не смея при персонале собственной больнички обратиться иначе. -Жил. -Тогда дайте мне выполнить свою работу. Ему сейчас нельзя давать даже морфин, потому что он может каждую секунду уснуть и не проснуться. Он на физрастворе, не может жевать, находится в горячке. Он и без вашего участия может умереть. -Я сказал уже несколько раз. Он должен жить. -Так дайте же мне повысить шансы на его выживание, если вам он так нужен! -Не мне. -Тем более! Попробуете забрать его, и я откажу, потому что я не хочу, чтобы меня расстреляли вместе с вами, если он умрет, находясь у меня на лечении. -Мне нужно… -Нет, ему нужно - ему. Ему нужен покой, здоровый сон и пища, герр. Сейчас он умрет от неправильного дуновения ветра, просто потому что так долго при таком обращении люди не живут. Они смотрят друг на друга долгими взглядами. Спорят ими. Ганс силится понять, насколько врач серьезен, Фриц пытается убедить себя в том, что нельзя просто дать оплеуху своему товарищу - начальнику уже - даже если он ведет себя глупо. Было намного проще быть врачом в отряде в первой мировой: рявкнуть на идиота, чтобы не дергался, если не дергают, чтобы не тревожил свежие раны, делал не то, что в голову взбредет, а то, что ему сказал единственный здесь медик. Пусть Ганс и был всё так же старше по званию там, но не намного же, и в намного большей при этом степени, как и все, от Фрица зависел - тот ему жизнь спас однажды, в конце концов. А этот Ганс - ему не так уж важно, всё уважение - по старой памяти. И это мешает делать свою работу, и может даже помешать способности продолжать жить. Может, Ганс тупой и не понимает, может сам тяжело душевно болен - но никак до него не доходит, что, когда по общей глупости всех здесь сбежал почти весь отряд, их жизни и статусы держатся на волоске того, что рыжее чудо, мечущееся в бреду на больничной койке, останется живо и здорово. Можно будет наврать, что часть сбежавших застрелили при побеге, можно будет - что вернули обратно, и те быстро умерли, например, от заражения крови из леса. Но нужно хоть что-то физически живое, кроме пары никому не нужных ребят, которых поймали, когда поздно ночью свободно гуляли по лагерю, и отправили обратно к себе. И к тому же… Фюрер сказал - ноль шестой нужен живым. Значит, нужен. И Фриц не хочет проверять, что будет, если парень скончается из-за того, что лично он, как врач, сделал недостаточно. Ганс - разумно и очевидно - проигрывает схватку взглядов, вздыхает. Фриц кивает глубже в коридор: -Продолжим разговор в моем кабинете? Там - оседают на два кресла, одновременно закуривают. Фриц - свои сигареты, в пачке всего три осталось, Ганс - свою долю противного выпендрежную, хоть и достаточно обычную, трубку. Просто вымораживает то, сколько она - явно - стоит. Дорогую вещь легко заметить, если глаз наметан. -Известно, как они бежали? -Пара ребят из караула уже полгода прикрывали товарища-алкоголика, засыпающего на рабочем месте. Мой проеб. -Ночная смена же. И западная граница - просто так не наткнешься. Кто-нибудь подсказал. -Знаю. В активном поиске. Они немного молчат. -И что про переломы, кстати? Ты изменился в лице, когда услышал. Что-то важное? Ганс вздыхает, проводя ладонью по лицу, будто силясь стереть этим движением всю свою усталость за раз. -Я запретил тем ребятам, которым его выдал на обработку, ломать кости. Он, вернувшись, не сказал - видимо, сам не понял, что это переломы. А теперь им ничего не сделаешь даже: без этого он наверняка сбежал бы. Нужно будет серьезно с Мишелем и Вильгельмом поговорить, они единственные нормальные из этой банды. Жар отступает медленно, с болью. Кошмары текут сквозь тело тяжелой и густой рекой бреда, выскабливают песком всё, что было внутри - всю боль, всё отчаяние и страх - оставляя лишь бесконечную усталость и изнеможение. Больше в нём не осталось даже крика - на сегодня уж точно, потому что загадывать на потом всегда оказывалось плохой идеей. Он даже не помнит, что такое это “сегодня”, он не знает, сколько прошло времени и сколько проходит, не понимает, когда открывает глаза на минуты от силы, какой сейчас день, или утро, или даже вечер - он может точно различить только день и ночь, условно, потому что ночи до сих пор начинаются поздно и кончаются рано, летние, короткие. Становится ясно, что его болезнь, его состояние отступает, когда он впервые просыпается - не приходит в себя. Именно просыпается, неожиданно чётко ощущая каждую частичку болящего тела, каждую его поврежденную клетку. Он просыпается, потому что… Спал достаточно? Хочет пить? Есть? Не знает, не понимает. Но под одеялом ему тепло, но при этом не жарко, а, открыв с усилием глаза, он обнаруживает себя в сумерках, в просторной палате мест, может быть, на десять, почему-то прохладной и почти пустой - всего несколько спящих людей. Их… Надо убить? Они фашисты, наверное надо… Но рядом с кроватью есть тумбочка, а на ней - стакан воды. Он, кажется, хочет пить. Коля протягивает руку, кривя лицо от боли, стараясь не разглядывать слишком сильно бинты на запястьях и то, что может быть под ними. Рука - дрожит, и он задействует вторую, в локте которой игла капельницы, приподнимая стакан обеими над тумбочкой, тот грозит расплескаться, только оторвавшись от деревянной поверхности. Только после этого понимает, что лежит. Он не сможет пить лежа. С глубоким вздохом, с большим трудом ставит стакан на место, и, вроде бы, выходит достаточно тихо. Всё равно на секунду замирает, проверяя, не разбудил ли кого. Кажется, нет. Хорошо - выдох. Прикрывает глаза, давая себе передохнуть перед массивным рывком, борется с тем, чтобы прямо тут же не отключиться. Он хотел пить. Он будет пить. У него обязаны быть силы на это. Сжав зубы, со стоном боли переворачивается на бок, чувствуя, как всё в спине натягивается - будто разорваться готово - но всё же не рвётся. На одних только руках сдвинуть тело в полусидячее положение - подвиг, достойный отдельного по ощущениям ордина. После этого, после того, как после этого даже подушку - здесь есть подушки, какая роскошь - за собой поправляет, чтобы была под воющей от боли спиной, наконец-то снова прикрывает глаза, давая себе отдышаться. В голове медленно, болезненно конденсируется мысль: А с остальными вообще всё хорошо? Они ведь сбежали? Нет. Не сейчас, вообще нет. Коля гонит от себя ненужные, не работающие мысли, сейчас бесполезные и только пугающие. Они ничем не помогут, ничего не сделают. Вместо этого он снова поднимает обе руки и уже отрепетированным движением поднимает стакан. Подносит к губам, чувствуя, как этому воспротивилась каждая из ослабших мышц, каждый вывихнутый и вправленный на место, избитый тяжёлой работой, расшатанный сустав. И пьет. Он в жизни не пил такой вкусной воды: сладкая немного, прохладная, но не ледяная, сочащаяся ощутимо из глотки по горлу в желудок, где оседает тяжелыми, холодными камнями. Он так давно не пил такой вкусной воды - он так давно, кажется, воды не пил вовсе. Ставит стакан на место слишком громко, но это уже не волнует: глаза закрываются сами собой, и ослабшее, переработавшее тело оседает расслабленно на матрас. Коля смотрит на Васю невидящими глазами. Его вывели на балкон в кабинете Мюллера специально для этого: чтобы посмотрел, чтобы видел своими глазами, что делает со своими собственными людьми. А чтобы прекратить это, достаточно было бы просто сказать все, что есть. Но Коля уже сказал то, что считает нужным - свое имя, номер и звание - и больше ничего не скажет. Он осознает простую истину: если человек с загруженным графиком выделяет время на то, чтобы задать тебе вопросы, ему нужны ответы. А Коля не хочет давать ответов, нужных Мюллеру. Тот сидит за его спиной и пьет минеральную воду - пил в тот момент, когда Коля выходил. Парень не отворачивается, потому что иначе его заставят смотреть, схватив за волосы, и это будет унизительно, иначе не он сам заплачет, а до слез его доведут. Он смотрит, принимая в себе: он убивает сейчас человека, поверившего ему и в него. И даже жаль - да. Жаль. И Вася не поймет, почему Коля позволяет ему умереть. И Коля не сможет объяснить ему. Вася плачет, ищет его слезящимися глазами, лицо скорчено, как у того, кто очень старается сохранить свое достоинство и не бояться. Вася готов ради него умереть, приносит себя в жертву, даже не зная, зачем. -Готовься!, - Оглушительно громко по барабанным перепонкам, офицер стоит рядом с Колей. Пауза, чтобы он успел передумать., - Пли! Выстрелы. Вася падает. Ставку Коля делает на то, что, увидев его безразличие, убивать людей им станет менее выгодно, чем пытать ради ответов. -Вы - жестокий человек, Виктория., - Говорит через переводчика спокойным голосом Мюллер. Его бы выебать пальцами в надрезанную кожу, чтобы корчило. -Да, жестокий., - Голос даже не дрожит., - Ведите следующего. Следующий - Петя. Мюллера срывает после трех человек: терпение заканчивается, как заканчивалось и в прошлые разы, и Коля не может не улыбаться первому удару: следующим подводили уже Алешеньку. Спас, так выходит. Он просыпается снова, когда его касаются - открывает глаза сию же секунду, будто и не спал вовсе, странно и самому себе неожиданно. Всё тело спустя секунду, долю секунды, прошибает болью - как напоминание, наказание за то, что слишком резко от испуга напряг спину. Схватившая уже в полусне чужое запястье рука отзывается болью, сетуя на почти что кончившиеся уже мышцы, которые снова и снова заставляют работать, на вывих плеча, на боль в, наверное, разодранных веревкой во время порки запястьях. А в его руке запястье совершенно здоровое - человека в, что не удивительно, белом халате, с ухоженными тараканьи усами, закрученными вверх, в круглых очках на много диоптрий. На вид - лет шестьдесят. -Успокоился, пес? Он говорит на русском не хуже Хауссера. А Коля - спустя секунду, медленно, с неверием расслабляет благодарящие за это пальцы. Так же медленно кивает. -Кто вы? В ответ ехидный, не злой смешок. Мужчина дружелюбно улыбается, светя белой улыбкой. Углем отбеливает, наверняка - табаком воняет знатно. -Маленькая девочка-еврейка., - Небольшая пауза, врач кладёт его руку, ту, что с капельницей, локтем на одеяло. Рядом с ним поднос на колесиках с прозрачным пакетом, наполненным такой же прозрачной жидкостью., - Подумай, малой. Коля не может не улыбнуться - криво, устало - чужой шутке и знакомому “малой”. Наблюдает за тем, как врач осторожно вытягивает иглу из сгиба локтя, как меняет пакеты, вставляет заново иглу, смоченную спиртом, в вену, делая новую дырку в нем. Еще одну. И даже почти не жжется. -Что там?, - Он показывает на пакет. В ответ врач улыбается хитро-хитро. -Kochsalzlösung. -А? Смешок, вздох - этот человек почему-то не кажется… Злым? Он чудится обычным стариком, просто говорящим на другом языке, занимающимся совершенно честно своей работой. Почему он здесь? Это… Неправильно. Обычные люди не должны работать в лагерях, в этом аду он совсем не на своем месте. -Соли и вода... Жидкая еда. -Понял. Верить ему оснований нет, не верить - вагон и маленькая тележка. Может ли мужчина сейчас что-то сделать? Ну может. Выдернуть капельницу, задушить трубкой, побежать куда-нибудь. И куда? И далеко ли он убежит такой? Пока что, наверное, можно только понаблюдать за эффектами раствора, станет ли ему хуже. И поговорить - хотя бы немного, пока снова не уснул. Глаза опять слипаются. -Хочу есть. Можно нормальной еды?, - Почему-то ему смешно. Эмоций настоящих будто и нет, все приглушенное, уставшее: там успокоительное? Возможно, просто хочет спать от усталости. Врач закатывает рукав, глядит на массивные часы, смотрящиеся на такой руке удивительно небольшими. Подумав, всё же кивает. -Через два час сестра дает еду. Тогда. Спи пока. Коля кивает, расслабленно прикрывая глаза и откидывая голову на подушку. Только на секунду еще приходит в себя, только ради одного. -Вода., - Показывает на пустой стакан. -Что вода?, - Притворяется тупым, уебок. Издевается? Да наверняка. Все идеи о хорошем человеке разом пропадают. -Пусто. -И? Хочет, чтобы попросил. Урод. И ведь самое обидное… -Пожалуйста, дайте воду. Пить хочу. Самое обидное - то, что в Коле уже не осталось гордости и сил на то, чтобы не попросить. В ответ - ласковый, чуть журящий смех, огромная рука треплет по голове. -Это хороший мальчик. Руку хочется прижать к себе. Обнять. Хочется, неожиданно, сказать “спасибо” за эту такую же неожиданную похвалу - и как давно никто не хвалил его - хочется расплакаться в чужих объятьях. И задушить собственными руками в ту же секунду - так, чтобы хрустнул, смещаясь с места под пальцами, кадык, чтобы наливающееся красным доброе сейчас лицо исказилось в ужасе. Хороший, блять, мальчик. Он покажет хорошего, сука мальчика. Но врач уходит. Коля - всё же закрывает глаза. Это позже. Пока что он просто немножко поспит. -Вилли., - Ганс сжимает губы в недовольную тонкую линию. Мужчине перед ним - страшно. Значительно так, с уверенностью страшно: капли пота катятся по лбу, челюсть дрожит совсем немного. С Мишелем он уже поговорил - теперь время этого придурка, старшего по факту в комнате тех, кто был ответственен за вывихнутую ногу., - Может, расскажешь мне все в точности так, как было, и тогда мы разойдемся спокойно? Чужие глаза блестят от слез. Слышится тихий всхлип. Он не так должен реагировать, вроде?.. С чего ему так реагировать, если Мишель только что вышел отсюда, безнаказанный? -Й-й-я не хотел… -Все мы не хотим., - Ганс понимающе кивает, продолжая игру., - И всё равно делаем почему-то., - Что-то явно не так с этим парнем, он себя не должен так вести. Нельзя намекать ему на то, что он сделал. Пусть сознается сам., - Расскажи все с самого начала. Вильгельм всхлипывает снова. И снова. Вытирает слезы рукавом. -У-у меня заболела три ме… Месяца назад жена… Рассказ идет долго. Рассказ о бедной Маргарет, которой прогнозировали скорую смерть врачи. О том, как не оставалось никаких - ни одного - шанса, как их становилось всё меньше и меньше, пока не пропали совсем. О пареньке, о котором по лагерю шли слухи, что он шаман из Живодеров, который на глазах у выжившего, отпущенного отрядом, излечил упавшую с дерева белку, погладив по спине, от перелома кости. Это не про Николая. Не про него. Двенадцать двадцать шесть семьдесят пять. Алексей Лысень. Про то, как этот самый семьдесят пять показался Вильгельму последней надеждой, про то, что решил, что если больше ничего не остаётся, готов на всё ради любви. Удивительно, как все, кто чувствуют, что сейчас получат в морду, тут же вспоминают, что всё сделали ради любимых. Хауссер много таких видел - предостаточно, тошнит уже. И Вильгельм продолжает говорить, теперь про то, как отнес кулон любимой и её фото шаману-колдуну, попросив излечить, и как она через три дня встала на ноги. Как шаман улыбнулся кривыми зубами с выступающими, сдвинутыми вперед острыми клыками, и как сказал, что может вернуть все вспять, и может попросить призраков забрать их двоих, и что они будут вечность - всю вечность! - бродить по этой проклятой земле. К концу, рассказывая о том, как сдал ему пьющего дозорного, Вильгельм в открытую рыдает, сопли текут из носа на рукава - а Хауссер не шевелится. Окаменел. Это совершенно меняет дело. Это меняет планы, выстраивает в голове новые цепочки ассоциаций, заставляет перебирать в уме имена и даты, вспоминая и сопоставляя разнообразные события и доклады. Иногда случаются такие вещи, которые из человека Ганса делают Хауссера. Который уже что угодно - вообще что угодно - но уже точно не человек. Такие вот забавные моменты вроде тех, когда ради своей так почитаемой и превозносимой любви люди подставляют того самого Ганса, который вообще-то вовсе не плохой человек. Ганс - хороший, вроде бы, человек. Хотя бы изредка. Хотя бы по пятницам и вторникам, и лучше не заикаться о том, что происходит в четверги. А вот Хауссер - человек, прямо сказать, плохой. -Умоляю. Умоляю, простите меня… Я просто хотел спасти ее… -Милый., - Он осторожно поднимает пальцем чужой подбородок., - Ну не надо плакать. Ждёт ровно до того момента, когда всхлипы станут реже, чуть-чуть спокойнее, чуть больше в них будет надежды. -Встань из-за стола. Хауссер поднимается одновременно с ним, подходит ближе - вплотную. Прижимается к телу, к форме, крепко держа за локоть, зачарованно глядит на чужую дрожь, слезы, скатывающуся медленно по шее капельку пота. Чуть касается ее языком, улыбаясь всхлипы ужаса в ответ, внюхивается в чужой запах - запах чьей-то крови, одеколона, соленого страха, от которого всё чужое тело влажно блестит, и форма изнутри наверняка мокрая. Он кладёт руку на чужое плечо. -Я хотел только спросить, какого чёрта у шестого сломаны ребра. На секунду всё, даже дыхание человека рядом с ним, замирает. И потом - резко, за секунду, без времени на разогрев, чужое тело начинает трясти крупной дрожью, колотить от ужаса, от неожиданного понимания. -Я- я- я… -Ты, крольчонок. Именно ты., - Дышит в чужое ухо., - Спасибо, что всё так хорошо объяснил. Ты отличный муж… , - Даёт на секунду расслабиться., - И дрянной солдат. На колени. Вильгельм слушается сию же секунду, как стоял - так и роняет себя на пол, руки по швам. Не так быстро. -Нет. Руки за спину, деточка. Новый всхлип, но они за спиной в замке. Хауссер медленно, смакуя момент, отходит к столу. Достаёт из ящика служебные наручники - блестящие, черные, громко щелкающие, послушно открывающиеся в его руках. Они серией щелчков крепко сжимают чужие запястья, врезаясь в самое мясо. Доставляет странное удовольствие понимать, что сейчас тот, кто, ничего не понимая, издевался над другими, пробует на своей шкуре все то же. -Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, по-пожа… , - Рыдания заставляют улыбаться. Хауссер вдыхает. И выдыхает. Сжимает чужие руки, чтобы не выпустить. И резко толкает чужую спину ногой вниз, на пол, одновременным движением дергая руки вперед. Крик-визг режет слух, и тогда они замирают оба, Вильгельм - мордой в пол, под носом растекается пятнышко крови, руки за спиной выгнуты, ещё немного и вывих, а Хауссер - с ногой на его спине, уперевшись в эти самые руки и медленно отводя их дальше. -Мне так жаль, я не хотел, умоляю, поймите, поймите, мне больно, мне- Мне… -О, тебе больно., - Хауссер осторожно ведёт руки дальше, выгибая их во всё менее естественный угол., - Я уж надеюсь, что тебе больно. Знаешь… Ноль Шестому тоже жизнь мёдом не казалась. И мне., - Стон боли прерывает его, пинок в чужие яйца ситуацию не улучшает., - Не слишком приятно, что ты так радушно помог одному из самых знаменитых своей жестокостью отрядов бежать в леса нашей страны. -Умоляю, простите меня, я больше- Я никогда- Пожалуйста-АА!.. Одновременно с новым криком Хауссер четко ощущает, как вышли из пазов чужие суставы. И только тогда отпускает, наблюдая за тем, как сильные однажды руки безвольно падают на чужую спину, выбивая из человека под ним новый вой боли. -На колени. -Я… -Колени. Сейчас, чертова ты свинья. Без рук ему вставать явно сложнее, поднимается на дрожащие коленки, весь шатается, лицо красное и опухшее от слез - так мерзко. Так невыразимо приятно врезаться пальцами в плоть щёк, сжать туго, как капканом, притянуть вплотную к своей ноге, заставляя смотреть вверх полуслепые от слез глаза. -Ты, мой дорогой, можешь только об одном теперь не волноваться. Твоя жена больше никогда не заболеет. И он с удовольствием отшвыривает от себя послушно летящее вбок тело, подходит к двери, где охрана. -Выведите этого ублюдка и проводите в подвалы. Он помог Живодерам сбежать.