Записки сумасшедшего

      Лечу-лечу, что-то кричу мучу, преследователей запутать хочу. Или просто исчезнуть.       Падение в пропасть захватывало дух, как у этого тела сразу отказывало всё, что можно и нельзя.       Самоубийство — это так просто, так легко, по крайней мере, когда тебе так кажется.       А когда кажется, не факт, что сбудется, или сбудется, но что потом с этим делать, ух. Ни черта не знаешь.       По крайнеё мер, покуда на Кибертроне такие глубокие пропасти, то и времени на падение хватает ровно настолько, чтобы протрезветь.       Или прозреть. Экстренные ситуации в момент конца они такие, отшибают практически всё лишнее, раскрывая человеческую суть.       Ну или перестать думать о саморазрушительном самоуничижени (?), а потом понять, каким же дятлом всё это время ты был.       Всё это — до столкновения с каким-то из уровней иаконских башен. О которых ты знаешь, что всё это не совсем-таки Иакон, а просто разросшиеся строения ставшие оковами титана, которого не удержит ни одна из свай и плетий автомагимстральных мостов — если этот дядя вырвется, это будет катострофа.       Вырвавшийся из спячки титан, помешанный на битвах, который на полном серьёзе извёл всех своих жителей, по катострофичности едва-едва, но вполне обосновано, стоял на одной планке по разрушительности с Триптиконом, Метроплексом и прочими титанами, для которых все остальные трансформеры ровно муравьи под ногами, был чертовски опасен.       Учитывая в основном мифический контенгент, который проживал ныне вокруг и вне, а не внутри царственного ахилеса, по снобизму к остальному народу едва ли уступал истиному прародителю иаконцев.       Опять же, откуда я это знала, сама не знаю.       Ровно до того момент, пока не шандарахнулась вниз с глухим грохотом.       Остатки стекла в копите болезнено впивались куда-то, о чём в моменты прокрастинации о смысле жизни я даже не задумывалась.       Никогда.       Пока летишь, ты на грани, ты в момете, летишь, как рояль вышвырнутый из окна, что вот-вот с треском кому-то что-то проломит и попутно сам разбиваешься в вдребезги.       Вот так и сейчас, я растянулась по металлическим плитам сама, никого так и не ушатав. Эх, может это и к лучшему.       И вообще, прочь дурные мысли, прочь.       Но не достаточно. Свобода так манит, а момент падения на восковых крыльях казался ещё более хрупкими, чем та крылатая пара за спиной у Икара; таким сладким, таким захватывающим, что на отончавших губах растягивается блаженная улыбка от ощущения столь мимолётного полёта.       Препятствующий поток воздуха пропускает милодичный свист, сквозь дыры в твоём-чужом корпусе, и ты напоминаешь себе больше сотейник, чем флейту. Звучание так себе.       Мгновения падения так хороши, несмотря на то, что это всего лишь просто мгновения.       Просто стекло, которое в этот миг впивается во всё, что можно и нельзя, а металлический корпус пробивает собой пути в шахты…       Обшивка горит, краска ссыпается ржавой плёнкой. Ты готов, сейчас всё закончится.       Как бы не так. Как бы не так, но всё после, сейчас ничего. Ни мыслей, ни корпуса, ни тела, ни проблем с интеграцией в общество, ни доктора, перед которым снова становится до одури стыдно. Ничего, только беспокойная тишина. Никаких проблем.

***

      Первое, что ты чувствуешь по пробуждение — это не в теории мягкая кровать, или же слегка жестковатая койка со свалявшимся под тобой ватным матрасом.       Нет.       Ты чувствуешь скрип металла, ужасный лязг обдираемых о металлические плиты железа, чего угодно, но только не того, что железо — это ты, а до тебя сей момент доходит не сразу.       Переодически мигают огни в оптике и мир кажется до нереально ярким, таким, как будто ты очнулся ото сна, но всё ещё не можешь до конца продрасть с просони свои слепущие зенки.       Чувство дежавю тебя не покидает вплоть до того, пока тело снова не летит в какую-то пропасть.       Оглушительный бултых и вязкая жижа заполняет тебя до краёв, топит, поглощая всё больше и больше, пока от тебя не остаётся ничто.       Ты пропадаешь.