Пожирающая ярость

      Чинно перемешивая сахар в маленькой фарфоровой чашечке, Мёрфи скучающе смотрел на оживленную улицу. Терраса заведения занимала большую часть узкой улочки и прохожие того и гляди спотыкались о чужие вещи, небрежно прислоненные к ножкам металлических стульев. Напротив — православная церковь Святого Георгия (где он уже отстоял добрых сорок минут, вторя движениям прихожан), а в каких-то полутора милях располагался Национальный археологический музей города Афины.       Слабо веря тому, что своими же руками заказал ближайший билет до Греции, Мёрфи продолжал отрицать очевидное, представляя, что сидит сейчас где-то в Италии или захудалом квартале родных Штатов. Реальность была такова, что отнюдь не итальянская речь резала уши, а от вывесок хотелось разве что корчить рожи, словно от нестерпимой боли. Добро пожаловать в Афины, вашу мать!       Тихо усмехнувшись собственным мыслям, Мёрфи продолжил скучающе ковырять круассан с рыбой и кислым творожным сыром. Маршрут начался с Собора Святого Дионисия (ничего общего со старым знакомым!), охватил упомянутую церковь и первая остановка выпала на местечко с несколько аморальным названием (учитывая месторасположение) «Bless Me Father». Иронию, конечно, Мёрфи оценил, как и тот факт, что будучи порождением Преисподней, находил в себе смелость (или же безрассудство?) переступать священные стены и креститься, подобно всем верующим. Рожденный в человеческой семье атеистов-католиков, оттоптавший пороги храмов мировых религий, он продолжал бесконечный путь к самому себе и никак не находил долгожданного отклика и покоя. Когда-то церковь и предпоследняя скамья были его лучшими друзьями, единственным благоразумным предлогом для встречи с набожной (в той жизни) Артемидой. Ему нравилось осторожно разглядывать её сосредоточенный взгляд, нахмуренные брови и бледные губы безмолвно произносящие незнакомые ему молитвы.       Теперь же он занял это место, забившись в дальний угол, воспевая оды Всевышнему. Попытка приобщиться к чему-то светлому не увенчалась должным успехом, и всё же Мёрфи не мог жаловаться.       Последний разговор с Антеросом вселил в него бессмысленную надежду. Может, Мёрфи и поспешил в своих категоричных решениях? Артемида не жаждала забыть его, вычеркнуть навсегда из памяти, как один из худших эпизодов затянувшейся жизни, а попросту была введена в неведение, одурачена и оговорена. Он хотел снова обелить её, найти её потерянную нить судьбы, а та неизменно вела в Грецию — страшную, переполненную призраков и мертвецами, горячую, всегда прекрасную и располагающую к себе.       Антерос на такое приключение не согласился, сказав, что рано еще возвращаться в свою нору встречать смерть; он еще слишком молод, чтоб начинать горевать по людям давно обращенным в прах. Встретиться со знакомыми Мёрфи и не надеялся, поскольку никто из ныне живущих не гостил в Афинах, избегал любого упоминания прошлого и полностью разделял философию жизни бога отрицания любви.       В Америке дела тоже, кажется, налаживались. Пару дней назад Марисса поделилась парочкой примитивных рабочих историй о приглашенном парне-диджее по имени Эштон, чуть радостнее оповестила, что его-подружку-Кэмпбелл взяли на работу в местечко круче «Макдональдс», а если быть точнее, то в «Бридж Корпорейтед» и вскользь упомянула, что они всё еще друг друга не убили. Это можно было счесть за хороший знак.       Вне зависимости от его присутствия жизнь этих двух, Мариссы и Андреа, продолжалась; и Мёрфи гордился их успехами, словно родитель рукоплещущий каждому шажку своего глупенького чада. Он хотел знать, что мир не рухнет, если Андреа Кэмпбелл останется без его защиты, а собственные дни могут быть дивными и беззаботными и без неё.       В последнее, к слову, оказалось чуть сложнее поверить и принять. Привыкший носить траур по безвозвратно ушедшему времени, Мёрфи осознал в дороге, что не так уж и невыносимо тяжела его ноша без Артемиды. Да, он думал о ней, запрещал себе флиртовать с другими, рвался набрать её номер и нет-нет, да и представлял перед сном или же стоя под теплым душем, лаская себя руками. Пусть их тропы судьбы и пересеклись вновь, неважно, в этот раз ему не придется перебирать с десяток вариантов самоубийства, не в силах принять очевидное поражение, хоть об этом не было и речи.       Покончив с завтраком, Мёрфи двинулся в сторону музея, пересекая парк со странным и плохо выговариваемым названием. Современные Афины каким-то чудным образом соединяли в себе что-то французское и итальянское, кроющееся в сливочных переливах фасадов, что отрезвляюще кричали о своем греческом происхождении. На нужной улице — Патисион — Мёрфи чуть замедлился. Еще день назад, стоя в аэропорту, он подумывал над тем, чтобы повторить «легендарный» маршрут и дойти до расщелин Трезена пешком, будто бы так могла открыться истинная картина мира — из необходимых и недостающих кусочков пазла.       Этим утром идея пройтись по незнакомой Греции показалась не более чем странным сном, дурманом и наваждением, и об этом речи быть не могло. Следовало бы попросту найти Артемиду, слабую тень, что скрывалась под маской Дианы-охотницы. Одурачив наивную девчонку, мир потерял и героиню детских сказок — отважную, сумасбродную и смелую богиню-охотницу.       Постоянная выставка, хвастающаяся одной из больших античных коллекцией в мире, обошлась ему в стоимость завтрака, равно как и попытка избежать скопления туристов, ограничившись персональным аудио-гидом. Вслушиваясь в чужой мягкий голос, повествующий о старейшей скульптуре незнакомки, обнаруженной неподалеку от многострадальных Микен. В правдивость этих слов верилось с трудом, но Мёрфи предпочел соглашаться со всем услышанным, без замирания сердца смотреть на холодные, высеченные из мрамора лица старых знакомых, почти не вздрагивая от каждого имени.       Он остановился лишь единожды, тяжело сглотнул и учащенно заморгал так, словно никогда в жизни не видел её таковой, пока размеренный голос продолжал свой рассказ:       «В этом варианте богиня также показана в стремительном движении: складки гиматия развеваются на ветру, но богиня обута не в сандалии, а в сапоги; под её правой рукой — фигура оленя, а под ним бежит собака меньшего размера».       Голова статуи (как и руки), к сожалению, не сохранилась, но не составляло труда догадаться, кому могли принадлежать эти крепкие, жилистые ноги. В воспоминаниях некстати зашелестела трава, ветер гнул тонкие ветви деревьев, а Дафна — как же давно это было! — заливисто захохотала.       «Лжет, лжет, лжет!»       Церберу же статуй не посвящали. Мёрфи нашел несколько упоминаний о своей скромной персоне в зале керамики, прочитал парочку сносок об «ужасном чудовище из самой Преисподней» и грустно улыбнулся тому факту, что повелителем Ада представлялся мужчина — свирепый в своём гневе подобно мультипликационной копии. Аида бы разозлилась, что все лавры достались мужскому полу, но никак не ей.       Впрочем, для мёртвых такие мелочи уже не имеют значения.       Яркий свет солнечных лучей пробивался сквозь молодую листву. Для апреля здесь было непривычно и совсем по-летнему зелено.       Мёрфи выдвинулся в сторону Трезена двумя днями ранее. Никакого хитрого маршрута, лишь городские автобусы и внутреннее чутьё, что вело не хуже нити Ариадны. Быть может стоило восхвалять не только собственную интуицию, но и разглядеть в ясный полдень омрачающую его существование тень сестричек Мойр.       Ночуя в маленьких гостиницах на хрустящем и подозрительно новом постельном белье, он думал о той забытой статуи Аполлона, у которой повстречался когда-то с Артемидой. Из памяти совсем вылетел маршрут, ближайшие современные поселения, да и не мудрено, если они с Эдрианом здорово плутали между раскидистых ветвей дубов.       Этим утром Антерос впервые позвонил ему, наплевав на стоимость международных звонков, и в его голосе звенела обеспокоенность. Решение сорваться из теплой, доброжелательной (он выделил последнее слово, придавая яркую, звонкую окраску) Азии навстречу незнакомой, ненавистной Греции выбило из колеи почти сразу же, но тогда Антерос и слышать ничего не хотел о длинном поиске себя, своего места в этом мире и незавершенных вопросах.       — Ну, мой дорогой, ты нашел то, что искал?       Мёрфи честно признался, что нет. Он бы и был рад заверить в обратном, соврать, увильнуть от неудобного вопроса, но уже не мог, не хотел. Всё его нутро рвалось к честной жизни, человеческой, где не было бы места уловкам, хитросплетенной лжи и того, что она оставляла за собой.       Обивая пороги церквей, ползая на коленях буддийских храмов, неумело ковыряя палочками кислую капусту или выпивая залпом кокосовую воду — Мёрфи не видел в этом себя. Чужак среди своих, черная овца семьи, всеми отвергнутый и никем не понятый. Господи, да он и сам себя не понимал! Слишком долго жил под гнётом чужого давления, чужого мнения и помыслов.       — Я боюсь, что ты себя там и потеряешь, дорогой. Возвращайся в Америку — это мой совет для тебя.       — Обязательно.       После Греции это было каким-то очевидным, самым логичным завершением собственного маршрута; и когда нога его коснется родной земли, то всё, в самом деле, обретет значение и смысл.       Второй звонок принадлежал мачехе. Она позвонила в одном из мессенджеров, тут же сбросила и написала несколько вопросов о его отдыхе, уточнила, привезёт ли парочку ханбоков для её знакомых и получив положительный ответ, успокоилась, пожелав хорошего времяпрепровождения.       Андреа не звонила, не писала. Все новости о её жизни, вполне успешной работе в «Бридж Корпорейтед» и занятиях спортом с фигуристкой — Мёрфи узнавал от Мариссы. Его, конечно, печалило осознание того, что Кэмпбелл держала себя в руках, не пыталась докучать десятками писем и вяло бормотала: «Я скучаю», если право разговора доставалось ей. В этой паре слов он не находил ни искренности, ни кокетства, точно Андреа боялась быть услышанной, засмеянной своей новой соседкой, а потому и неясно шелестела в ответ всякую околесицу.       Страшнее всего было то, что Мёрфи прожил с ней так много времени в своем сознании, в том невозвратном прошлом, вычурных фантазиях, что совсем не осталось настоящего. У него уже не было сил для борьбы, не было тысячи планов, чтоб завоевать её по возвращению, сгладить свое унылое, острое прощание и затянувшееся молчание. С этим нужно было что-то делать до нового года, до Рождества, до чертового Дня Влюбленных.       А Мёрфи просто ждал, хотел, чтоб всё в первые в жизни решилось как-то самой, волей сомнительного случая. Пусть это и было очень самонадеянно и глупо.       Еще более самонадеянным было взять одну флягу для воды и складной нож — бытовой и не очень-то и острый. Пробираясь наощупь, минуя туристические тропы, Мёрфи ждал великого откровения не то в собственной глупости, не то…       В прошлом вокруг почти что царила мёртвая тишина: то, до чего еще не добрался Хаос, что не было истерзано и вытоптано или выжжено палящим солнцем, быстро теряло свою красоту. Мучимый усталостью, столь тяжелой как кандалы, сводящим с ума зудом по всему телу — Мёрфи совсем не запоминал дорогу. Просто в один миг вспомнилась и девчонка со смоковницей, дурацкая плетёная корзинка и звонкий, такой родной голос позвавший его по имени. Трава сминалась под её горячими ступнями, в волосах золотилось солнце…       Мёрфи прислушался, прикрылся рукой от солнца (совсем как тогда!) и после запрокинул голову. Небо оставалось неизменно безмятежным, как и в последнее утро проведенное с родными людьми вблизи Олимпа. Неторопливо проплывали пышные облака, вдали пролетела птица и пение её напомнило о позабытом, горьком чувстве свободы. Мёрфи давно потерял её ценность, не придавал значения, а теперь оказавшись на земле, что некогда породила его, навеки закрепила несокрушимые идеалы, осознал, как много было в его распоряжении теперь.       Эти размышления носили какой-то сумбурный характер, исчезали из памяти с восходом солнца и блекли на фоне рутинных дел; но оставшись наедине с самим собой, Мёрфи вдруг осознал, что кажется постиг то, о чем твердил последние месяцы. В свободе и оставалась его сила, в выборе той жизни, которую он проживал, состоящей из поверхностных размышлений и лживых ценностей.       Он опустил голову, повёл затекшими плечами и тут же бросился бежать в сторону, интуитивно воссоздавая давно позабытую сцену, следуя за иллюзией, подстёгиваемый призрачным голосом унесенного ветром времени.       На поросшей ковыль-травой луговине покоилась нетронутая стихиями статуя, подлинник Дианы Версальской. Когда-то здесь была фигура Аполлона, последнее напоминание о том, что он был жив, закончил, конечно, существование в пытках, никакого мирного отхода к Господу, но был жив! Сейчас его имя — не более чем строчка в детской книжке по мифологии, и сестры у него, разумеется, не было.       Тяжело дыша, остро ощущая, как судорога сковывала правую ногу, Мёрфи сбросил на землю рюкзак и невольно преклонил колено. Артемида — такая, какой он её и запомнил в первую и роковую встречу; величественная, сильная гордячка!       Невыплаканные слёзы зажгли глаза. Он снял с себя солнцезащитные очки, выпрямился и подошел ближе. Мрамор был столь же белоснежным, как и в национальном археологическом музее, словно кто-то бережно и любовно сдувал каждую непрошеную паутинку, не в силах вынести что-то омрачившее бы красоту любимого лица.       Подрагивающей рукой, Мёрфи потянулся к безупречному овалу не в силах сдержать это наваждение. Как она была прекрасна! Позабытая, недостижимая Артемида, чей облик давно затмил красавицу Луну; нежнейшая из грёз, что ничуть не походила на ту уродливо-прекрасную, неидеальную Андреа Кэмпбелл.       — Впечатляет, правда?       Увлеченный восхвалением ложной красоты, Мёрфи и не подумал напрячь слух, пока позади него не раздался тяжелый подступ чужих шагов. Вздрогнув, он воровато обернулся, глупо скривил губы и сделал шаг в сторону. Сухонький незнакомец — настоящий старик — крепко опирался на массивную трость и учащенно моргал.       — Не знал, что это частная собственность, — тут же принялся оправдываться Мёрфи, запустив правую руку в карман брюк, любовно оглаживая рукоятку складного ножа. — Не хотел потревожить, но засмотрелся.       — Это моя любимая, — зачем-то пояснил старик. Для человека его возраста голос его был вполне бодрым. — Я многие подарил музею в свое время, но с ней, — он ребячески махнул рукой и лицо его исказилось словно от боли. — Так и не смог. Никогда не смогу. Как бальзам на израненное сердце!       От подобных слов Мёрфи тут же смутился, будто бы уличенный за чем-то постыдным, и тотчас осознал, что дряхлый старичок, развалина, прекрасно владел английским языком, что в этих краях было редкостью. Официанты с трудом произносили примитивные фразы без грамматических ошибок.       — Вы прекрасно говорите на моем родном языке, — желая показаться дружелюбным, он широко улыбнулся и покачал головой, не сводя взгляда со старика. Дряблая желтоватая кожа, редкие седые волосы, невыразительные поддернутые влагой глаза. Они не могли встречаться раньше — исключено, пусть на ум пришел тот славный, мировой мужик из музея на закате девяностых. Как же его звали? Хенрик?       — Английский и мой родной язык, — проговорил как будто бы через силу. — И нет, это не частная территория, но рядовые туристы редко находят сюда дорогу. Не поделитесь секретом, как вам удалось выйти сюда?       Мёрфи замялся. От старика будто бы и не исходила опасность, ведь сила и молодость всё еще были на его стороне, но…       — Чистая случайность, — он тут же принялся заговаривать зубы, как сбился с пути, свернул не туда, искал связь, ориентировался по мху и… — оказался здесь. Если Вы знаете, как добраться до ближайшей туристической тропы или проезжей части, я был бы благодарен.       — Конечно-конечно! С этим проблемы не возникнет. Вы не спешите? Прекрасно, замечательно! У меня есть еще один вопрос, — бодрый голос старика стал чуть ниже, ровнее; поникшие плечи выпрямились и лицо чуть посветлело. — Неужели я так сильно изменился, Мёрфи?       «Милостивый Боже».       Пораженный словно ударом молнии, изумленно распахнув глаза, Мёрфи с ужасом сделал шаг вперед на тяжелых, негнущихся ногах. Дряхлый старик перед ним не стал моложе на три десятка, не увеличился в росте и не обернулся в пугающее чудовище выплюнутое Преисподней, только тихо потешался от последовавшей реакции и нежно поглаживал фамильный перстень четы Ньюманов.       — Эдриан.       Он не утверждал и не спрашивал, озвучил его имя как данность, самый сухой факт из всех. Это имя буквально преследовало последние месяцы, пусть Мёрфи и не возвращался и мысленно к его законному обладателю. В слабых воспоминаниях Эдриан Ньюман возвышался над ним, стремился стать оплотом здравомыслия и хладнокровности. Впрочем, прошло уже так много времени, как будто бы вихрь унес, что подобные мелочи не имели значения.       — Цербер. Хотя теперь ты официально уже считаешься человеком и подобное может тебя нехило оскорбить. Как раньше. Я прав?       Мёрфи криво улыбнулся уголком рта. Никогда бы не подумал, что застанет старость единственного и любимого сына Госпожи. Вечно молодой наследный принц, статный гордец и почти потомственный аристократ! На мгновение он задумался о том, что в прошлом разница в возрасте была незначительной, и Эдриан никогда не старел, застыл во времени, словно попал в какую-то черную дыру.       — Отчасти. Ты почти не изменился, хоть и узнал я тебя по фамильному перстню.       Эдриан ответил столь же кривой улыбкой, хрипло усмехаясь. Годы, что так чудовищно не пощадили его некогда красивое лицо, никак не добавили жизненного опыта или пресловутой мудрости. Признаваться в этом, конечно, Ньюман не хотел. Он и острить не хотел, поднимать этот нелепый разговор и снова возвращаться к взаимным оскорблениям. Посвященный в маленькое, но затянувшееся турне старого друга, Эдриан тихо верил, что им удастся еще пересечься хоть раз и поговорить без дележа сфер влияния.       — Ты совсем не постарел, — не то в качестве комплимента, не то упрека добавил Ньюман. — Как будто бы сошел с ежегодного школьного альбома. Как твои дела, Мёрфи?       — Порядок, — он пожал плечами. Напряжение никуда не делось, как и не настало облегчение, дескать, это всего-навсего его старый друг, который не причинит вреда. В теории. — Бывало и лучше. А ты?       — Тоже, — Эдриан хотел было как в старые времена зачесать волосы, выпрямив спину, но одернул самого себя. В этой ситуации это выглядело бы комично и не придало бы нужного статуса. Он боязливо посмотрел на собственные желтоватые руки, восковые руки покойника. — Как твое путешествие?       — Впечатляет, — без ложной скромности и уточнений сказал Мёрфи. Ему не хотелось изображать давних друзей, обмениваться ненужными комплиментами или задавать банальные вопросы. Еще недавно, до чудесного воссоединения (если это слово было уместным) они хотели убить друг друга, расквитаться за все обиды и эту жертву, победу смерти над жизнью. — Что ты хочешь от меня, Эдриан?       — Повидаться? Поговорить? — Ньюман вяло улыбнулся и запрокинул голову. Небо было совсем как раньше, в знакомых старых призрачных временах. — Не считаю, что у нас есть повод для вражды.       — Уверен?       Эдриан шумно втянул воздух, перенёс вес тела на трость и покачал головой. Мёрфи повторил его действия — тяжело вздохнул, качая головой, будто бы в этом молчании они общались на своём собственном «неязыке», лишенного всякой ненависти. Ньюман так часто представлял их встречу в будущем! Репетировал, выплевывал в тишине оскорбления и жалел, боже, как он жалел, что не уничтожил его еще тогда, на Олимпе!       После сокрушался, беззвучно просил прощения за свои прегрешения и снова проклинал, ненавидел, но зависел от своего еще бесплотного врага, от чьей руки ему и суждено будет кануть в Лету вопреки всем стараниям матери!       — Я уже не ненавижу тебя, Цербер, — смочив слюной пересохшие губы, произнес Эдриан. — Много воды уже утекло, времена поменялись и теперь мне следует жалеть тебя. По моей вине тебе суждено прожить несчастным и отвергнутым. Не спорь, знаю, что Антерос не сдержался и рассказал часть этой, кхм, сказки.       — Сказки, — хмыкнул он и невольно обернулся на застывшую в мраморе Версальскую Диану. — Сказки, кругом одни сказки. Я не держу на тебя зла, Ньюман. Мне, по правде говоря, уже наплевать и на неё, — кивок головы и уточнения уже были бы излишними, — в том числе. Лучше скажи мне другое, как же так случилось, что ты постарел? Да еще и так… внушительно.       — Ужасно. Называй вещи своими именами. Я — дряхлый, никчемный старик, как когда-то был наш родственник, и наше отличие с Кроносом в том, что мне чужды мечты о могуществе и власти. Я уже как-то, ну, смирился! — Эдриан нервно хохотнул на последнем слове и тут же одернул себя. — Лгу. Смириться с этим сложно, но этот финал неминуем.       — Почему? — Мёрфи хотел было прозвучать, как можно более озадаченно, но не находил в силы для этого фарса. Само общение действовало ему на нервы, всколыхивая те ужасные слова, что успел сказать Антерос. Во всех бедах следовало винить позавидовавшего принца Подземного мира. — Может, Аида и не успела раскрыть тебе секрет вечной молодости, но постараться его найти, наверное, стоило.       — И как я без тебя не справился? Не пытайся вывести меня из себя, Цербер! Я уже давно не тот мальчишка, который бы повёлся на каждую твою шпильку! — яростно выпалил Эдриан, но тут же взял себя в руки. Серьёзный и решительный вид обнаживший каждую глубокую продольную морщинку отступил, и Ньюман вновь казался добродушный старичком на рассвете Альцгеймера. — Моё старение наступило совсем недавно, в конце девяностых прошлого века. Угадаешь причину?       Мёрфи комично развел руками. Слабая догадка маячила на горизонте, но он постарался отбросить её как можно дальше, задвинуть в угол. Гори оно все огнем! Всё это прошлое, что никак не давало расслабиться в настоящем и намеревалось перечеркнуть и будущее.       — Ты родился мне в наказание, — так жестоко и ядовито Эдриан говорить, конечно же, не хотел, но и прикусить язык не смог. Слишком долго терпел, выращивал в себе эту злость, подкармливал ежедневными сетованиями о несправедливости жизни. — В тот день, когда ты умрёшь — не станет и меня. Король умер, да здравствует король! Прости за каламбур.       На мгновение Мёрфи застыл, но тут же вздернул подбородок и спокойно спросил:       — Что ты имеешь ввиду? — его некогда острый ум отказывался усваивать информацию, которую так безжалостно преподносили старые знакомые. Не успел Мёрфи оправиться от одной истории из прошлого, как на него лавиной обрушилась другая, и по своей силе, Господь ему свидетель, была не менее устрашающая. — Аида любила тебя и делала всё для поддержания твоей жизни. Воспитывать веками полукровку — задача не из легких.       Эдриан потёр перстень вновь. К нему вернулась несвойственная в последнее тысячелетие нерешительность, словно известие о жертве матери стало для него откровением. Не следовало поднимать этот разговор, встречаться с Этим Человеком, играть в игры со Смертью, Мойрами и вообще представлять себя Богом. В прошлом, неспешном течение жизни, где был университет, ночной клуб и родители всё еще было очарование, о котором Мёрфи ничего неизвестно. Он продолжал жить в том времени, подразумевал, что так будет для него лучше, нежели вновь стоять у истоков цивилизации.       Сам же Ньюман и не жил уже вовсе. Незримые когти гнева точили изнутри, разрывали внутренности и рядом-то никого и не было, совсем и никогда. Хотел было закричать снова, пыхтеть от ненависти, краснеть, но снова остановил себя. Всё это уже пройдено, чуждо, не нуждалось в лишних объяснениях.       — Хорошо, что ты так думаешь, — как можно спокойнее ответил он. Если не сдержаться, затопать ногами и повысить голос — Цербер закатит глаза, саркастично приподнимет бровь и выдаст очередную колкость из припасенного запаса. — Моя мать принесла себя в жертву, когда вызвалась остановить Хаос. Наши законы, как тебе известно, необычайно примитивны.       — Я не планировал занимать её место, — тут же вмешался Мёрфи. Не этому мальчишке учить его особенностям престолонаследия! Законы писались кровью — его матери, отца и братьев — неугодных Олимпу. — Убийство Зевса еще можешь повесить на меня, но бразды правления — изволь! Я отомстил за своего отца, когда выдался случай.       — Не без помощи Мойры.       — Именно, — недовольно буркнул он, прочистил горло и тут же разразился праведным гневом. — Что может быть хуже мира, где правит Айса? Она бы подчинила себе всех и разрушила до основания то, что было создано и без её участия. Не лучшая благодарность матери, Эдриан!       Отвыкший от собственного имени и подобной фривольности, Ньюман дернулся на месте, озлобленно прищурился и выставил сухую ладонь перед собой. Никто больше не смел так разговаривать с ним! Никто.       — Моя мать любила тебя куда сильнее. Не спорь. У меня было достаточно времени, чтоб прийти к этому выводу. Ты, сын уродцев из Тартара, всегда занимал особое место в сердце Аиды, и знал её куда дольше меня. За эти годы службы у вас выработалась некая связь, — Эдриан смочил губы, отводя взгляд в сторону. Ветер еле заметно касался раскидистых ветвей деревьев. — Аида знала, что ты не убьешь меня, не прольешь последнюю кровь Олимпа, чтоб занять престол; и также хорошо знала, что из меня не выйдет правитель — ни хороший, ни плохой. Из тебя, пожалуй, тоже, но тебе она верила. Прежнее могущество, конечно же, не вернуть ни Олимпу, ни Преисподней, но…       — Можешь не распыляться. Я не хочу и не буду править.       — Но тебе придется, Цербер! Когда твоя человеческая жизнь закончится, тебе суждено будет вернуться д-о-м-о-й. Два правителя на один Тартар — перебор. Я не смогу поддерживать свою жизнь, не смогу делать вид, что всё в порядке. Не хочу видеть, как Айса взойдет на престол или твоя полоумная сестричка!       Мёрфи нервно усмехнулся, хотел было прикусить язык, но сорвалось лишь колкое:        — Ты и не увидишь, — он цокнул, скривив уголок рта, — умрешь же.       Словно удивленный столь неприятным открытием, Эдриан плотно сжал губы и чуть покачнулся, как перед обмороком, не спуская тяжелого взгляда. Обычно в таких ситуациях прислужник тут же умолкал, застывал на месте и склонял голову низко-низко, но Мёрфи больше не был его слугой. Он был свободен от всякого приказа и мог запросто убить его здесь и сейчас, прервать эти страдания и… Еще очень рано прощаться с жизнью, вообще не к спеху.       Ньюман натянуто улыбнулся.       — Спасибо за столь тонкое замечание. В общем, — он прикрыл глаза, подрагивающей рукой потер переносицу и вымученно прохрипел, — я не хочу больше вражды, Цербер. Никогда не хотел. Первое время без твоей поддержки мне пришлось не сладко. Я не знал никаких организационных вопросов, не умел управлять людьми, не умел находить к ним подход. Думал, что знаю, что предначертано решать конфликты, а оказалось, что нет. От меня отвернулись все, — Ньюман повел плечом, будто бы пытался отряхнуться от неугодных воспоминаний, смахнуть как первый снег. — Осталась твоя сестрица, Мойры, пара-тройка выживших чудищ и Афина, которой было наплевать, кому подчиняться. Антерос и его брат, Афродита, Тео… Они не хотели больше ни-че-го.       Мёрфи устало вздохнул, отгоняя прежнее наваждение — то самое, что приходило в кошмарах, дышало и жило вместе с ним. Снова кровь Сибил, шум в ушах и гнев, окутавший самым теплым одеялом из всех. Ярость клокотала в нём, когда заносил над клятым врагом клинок, когда Зевс ядовито ухмыльнулся в последний раз. Он учащенно заморгал, оглянулся вокруг и снова сосредоточил взгляд на непроницаемом, утонченном лице Артемиды. Когда-то весь его мир строился вокруг неё одной. Маленькая бурая птичка ловко спрыгнула с ветки, перелетела на мраморное плечо и завела песню — примитивную, похожую на звук падающих капель.       — Это «Phylloscopus collybita», — проследив за его взглядом, тут же решил блеснуть умом Эдриан. — Любит прилетать сюда из Англии на зимовку.       — Даже спрашивать не буду, — буркнул Мёрфи, не желая видеть самодовольное выражение лица собеседника. Он почти не прислушивался к его словам, не будучи уверенным, что Ньюман все еще продолжал говорить, а не сыпать бессмысленными обвинениями. Ему тоже было, что сказать, напомнить о предательстве и эгоистичном: «Не доставайся уж никому!». — Ты прав. Нам не нужно враждовать, в особенности теперь, когда твои да и мои, как я думаю, дни сочтены. Если хочешь — убей меня из соображений чести.       — Убить? — в его бесцветных глазах мелькнуло подобие восхищения. — Я не буду тебя убивать, Мёрфи. Мне кажется, что мы должны попробовать прожить оставшиеся годы достойно. Ты со мной согласен? — не дожидаясь ответа, Эдриан продолжил и голос его зазвучал так страстно и пылко, точно за его худощавой спиной будет развеваться белый флаг перемирия и раздастся залп фанфар. — Я совсем недавно понял, каким дряхлым стариком становлюсь, а ведь при всем могуществе, всей своей внутренней, как выяснилось, тирании, не смог прожить и года с женщиной! Диву даюсь, как моей матери удавалось вертеть и Корой, и моим отцом в столь короткий промежуток времени.       Мёрфи хмыкнул. Подобные воспоминания давно уже выцвели из его памяти — не было нужды возвращаться к ним, обсуждать и порождать грязные сплетни. К чёрту весь этот театр теней, былых времен, участники которого давно обернулись в прах.       — ….Всё же ты тоже исхитрялся пудрить голову и Сибил, и Артемиде. Какого это? — прозвучало почти без издевки и дерзости, — Быть любимым сразу двумя женщинами, а затем не получить ни одной.       Ему хотелось возразить, сказать, что ничего и не изменилось. Теперь это были Андреа и Марисса, а осадок оставался прежним. Нет, Мёрфи не хотел скромничать или говорить чепуху, что недостоин этой горячей любви; он с большим удовольствием ринулся бы в битву и позаботился о каждой из них, облегчил страдания, если бы знал, как избавить самого себя от них.       Он посмотрел на стоящего перед ним Ньюмана — вечного соперника, превратившегося в иссохшего старикашку, и перевёл взгляд на безупречное лицо Артемиды, и горькое осознание, что его больше не трогает её красота обожгло горло. Всего лишь привычка грезить о ней, представлять приятные моменты, проведенные в том или ином десятилетии. Мёрфи не был уверен, что, в самом деле, знал её. Так, выдумал, властную богиню-охотницу, чьего расположения никак не мог заполучить.       Его путь, кажется, закончен, он пришёл.       — Проведи меня до ближайшего поселения, Эдриан, — голос прозвучал пугающе бесцветно.       Совсем не так как было в Азии, но Ньюману и это было знакомо. Послушно кивнув, он тростью указал направление и осторожно засеменил за закадычным другом. Красота природы вокруг уже не трогала их сердца; погруженные в собственные размышления, Эдриан и Мёрфи невольно воскресили в памяти картинку их прошлого путешествия к Афинам, смягчая самую острую боль и сожаление по невозвратно ушедшему прошлому; вспоминали незначительные на первый взгляд мелочи.       Они бы не смогли собрать их воедино, разошлись бы во мнениях: была ли та ночь безлунной или, напротив, серебряный диск светил, но не грел.       Когда вдалеке послышался рёв автомобиля, Эдриан замер. Звуки современного и незнакомого мира пугали его до чёртиков. Он уже не был готов учиться жить заново, запоминать примитивные вещи, реагировать на сигналы светофора или подчиняться привычным правилам. Махнув острием трости вперёд, Ньюман дернул щекой и покачал головой: «Пришли».       — Пришли, — согласился Мёрфи. Всякое присутствие вдали от родного дома, жестокой американской земли, его начинало нервировать. Ему не терпелось вернуться в мир такси, «подземки» и неоновых вывесок с манящими экранами билбордов, проехаться по одному из тех мостов, что возвышался стараниями цепких рук главы «Бридж Корпорейтед».       И там его встретит Марисса. Он с легкостью представил её неестественно яркие волосы, загрубелые, обветренные руки, которые непременно обнимут его так крепко, что у него не останется другого выхода, кроме как прижаться к ней в ответ.       — Пока мы еще не попрощались навсегда… — Эдриан запустил руку в карман брюк и на свет показался маленький бархатный мешок. Выцветший, потертый, похожий на что-то из прошлого. — Это не кристаллы из Тартара, не бойся.       Мёрфи прыснул, пусть и покорно вытянул руку, чуть поежившись от чужого прикосновения. На ладони поблескивали старые украшения Аиды — излюбленные кольца — как символ их вечной любви с Персефоной.       — Я не хочу, чтоб это оставалось в Преисподней, — уточнил Ньюман, — и не готов заниматься благотворительностью. Можешь, конечно, продать, но я бы хотел, чтоб эти вещи оказались в надежных и любящих руках. Твои не совсем подходят для этих целей, ну, точнее, я уверен, что ты найдешь, кому их завещать уже после.       Он снова прыснул, бережно подхватил кончиком указательного и большого пальца помолвочное кольцо. Крупный алмаз в окружении чуть меньше поблескивал в лучах закатного солнца. Можно было продать и не знать горя еще месяц-другой. В воспоминаниях Аида нежно поглаживала огранку камня, предаваясь нелепым, детским мечтам.       Почему же теперь стало всё так тошно?       Мёрфи благодарно кивнул, хоть и слова вертелись на языке.       — Прощай, Эдриан, — на выдохе произнес Мёрфи и импульсивно сделал шаг вперед: хотел было обнять, похлопать по лопатке и пожелать не быть одному слишком долго; но его вовремя удержал свинец воспоминаний, где все еще звенел голос мести, раздражение и пылкая речь об эгоизме, порушившем не одну жизнь. — Когда-то мы были друзьями, да это ведь уже и не мы вовсе.       Ньюман одобрительно улыбнулся. Ни что не могло сокрушить их больше, чем они сами себя в пустом томлении об очаровательной жизни, которой и в помине не было. А ведь хотелось рассказать, что любовь за которую так яростно держался Цербер, была настоящей и Артемида страдала в одном из углов, надрывно причитая между всхлипываниями.       Как ненависть не рассеивается в один миг, так и любовь обязательно вернется, расцветёт как самые красивые цветы.       Он молча провожал его с влагой в глазах, пока силуэт Мёрфи не скрылся вовсе в этой гуще по-летнему зеленых деревьев. Старческий ум охватило отупение и страшная мысль скоротечности времени, недостижимости каких-то житейских истин, охватила его разум; но Эдриан Ньюман быстро загнал её в самый угол, как и собственное «эго», что так хотело поквитаться в последний раз.       Кто много выстрадал, тот имеет право на счастье. Любое.