Коллекция историй

      Море здесь такое — прохладное, немного неприятное и очень-очень глубокое. Плыть туда даже с сильным хвостом долго, но там скрывается много сокровищ, рыб и силы.       — Отвяжись! Не вздумай даже!       — Тебе идёт, А-Чэн, не снимай такую прелесть! — смеётся Яньли, оплывая брата и поправляя мерзкое украшение — и ведь мерзкое, потому что водоросли здесь прогнившие из-за течения смерти, а ещё кораллы чёрные. Но ему почти идёт.       И всё-таки он его рвёт, но Вэй Усянь не расстраивается. Хочет наоборот — поиздеваться ещё немного, взять какие-нибудь черепа со дна, возможно, запеть так, чтобы навести именно ужас. Чэн знает, а Усянь может. Умеет. Обычно завлекая, он знает, как напугать, как пробрать голосом до мурашек, ужаса и смерти. Завлекать и дурманить приятно, но таков удел скорее цзе, чем их, Усяня или Чэна.       А потом слышит.       И улыбается.       — Цзе, А-Чэн, — тянет он с придыханием и принюхивается, довольно виляет хвостом и смотрит наверх. Отсюда почти не видно поверхности, не видно даже, солнце там или луна. Но он слышит. — Ах, их так много…       Тянет, тянет и тянет! Оно зовёт, скрежещет, волнует спокойное море, пригретое утренним солнцем — и ведь там должна быть уже ночь, он почти уверен, но не знает, не знает. Главное, что вот оно — запах, сила, живая и бурлящая в венах жалких существ с поверхности.       — М-м-м, — согласно мычит сестра и плывёт чуть выше — первая, старшая из них. — Пойдём. Нас ждёт вкусный ужин…       Чэн ворчит скорее по привычке, но плывёт последним — младший из них, пока Усянь — рядом-позади сестры, плывёт чуть вбок и кружит, прислушиваясь, набираясь предвкушения жатвы. Отсюда пахнет людьми, и не просто людьми — жадностью, похотью, коварством, злобой, радостью и весельем. О, как много их эмоций там — наверху!       Они всплывают, смотрят-оглядываются и переглядываются, ощетиниваются, их жабры проявляются, стоит им высунуть головы, и тогда они слышат всё чётко-чётко — голоса моряков, их веселье и беспечность. А ещё запах их крови.       — Да у нас сегодня целый пир, — с придыханием замечает Усянь, едва ли не облизываясь. Всё в нём так и бурлит-кипит, взывает к мерзкой сути. — Пойдём-пойдём-пойдем. Я так голо-о-о-оден, они ведь живые такие…       — Ненадолго, — хмыкает Чэн рядом, толкнув хвостом и тоже ведь облизываясь. — А мы вот — надолго наедимся. Столько силы…       — Много, — соглашается ласково-певуче Цзян Яньли, и голос её бередит воды, шепчет-повторяет за ней — и дальше, дальше. Разносится. Волнует. Она слишком ласково для сирены берёт его за руку и тянет за собой, а Чэн волочится за ними, жадный обычно до другого — до крови, до того, чтобы вгрызться в чью-то глотку, а не петь. — Мальчики, отсюда или с корабля?..       — С корабля, — скалится Чэн, махнув хвостом особенно сильно, отчего вода идёт волнами от него, а в стороны разлетается брызгами. — Пахнет там вкусно…       — М-м-м… пожалуй, — выдыхает Усянь и тянется за сестрой.       На корабль они забираются вместе, умелые и наученные, их хвосты превращаются в ноги, и сами они — почти обнажённые, их скрывает только тонкие куски ткани, которые висят неизвестно на чём. Людей привлекает неожиданная красота, обескураживает и вообще — дурманит. Всегда по-разному. И вызывает в них ещё больше эмоций, которыми они питаются.       И тогда они появляются там. Встают гордые, с улыбками на лицах посреди корабля, полного моряков. Те вздрагивают, смотрят на них и пытаются что-то сделать — понимают ведь, что их ждёт, знают. Песни сирен знают, но лишь потому, что живых не остаётся, чтобы рассказать: от этого не спастись.       Цзе начинает петь. Выступает, отходит от них двоих и улыбается, пока ветер колышет её мокрые от воды волосы, а моряки останавливаются, перестают бегать, замирают, точно послушные куклы, и тогда выходит Усянь, а за ним — Чэн. Их голоса более грубые, но и они могут — и делают, пленяют, ведут и топят. Моряки уходят в воду как один, влекомые их голосами, и ни одна душа не кричит. Море хранит молчание, а дно — их тела, ещё тёплые и живые, из которых они высасывают жизни. Сколько же здесь людей на корм! И ведь Усянь видит это — то, как моряк за моряком уходит в воду, словно пытается пройти по доске, и медленно тонет-тонет-тонет, не издавая ни звука. Без страха в стеклянных глазах. Без умоляющих речей. Молча. Тихо.       Безмолвно.       Энергия стекает от их уже мёртвых туш к ним струями тёмного-невидимого, обволакивает и проникает внутрь, питает, а тела падают, погружаются, тонут и хранят молчание.       Вскоре замолкает-затихает даже море.       Усянь выдыхает, поднимает к небу голову и дышит глубоко-полно, улыбается сытно и отходит от своих брата и сестры, чтобы закружиться на палубе, пока сестра садится на лесенку и довольно облизывается, а Чэн — фыркает на них и смотрит за борт.       — Наше, наше! — смеётся Усянь, раскинув руки.       — И ничьё больше, — соглашается Цзе, откинувшись и подставив ветру своё лицо.       — Под водой лучше, — фыркает Цзян Чэн, вернувшись к ним от борта. А потом принюхивается и хмурится. — Эй, здесь…       Усянь врезается во что-то, впечатывается спиной и думает было, что просто в стену или борт, мачту — да что угодно! — но потом у его шеи оказывается нож, и он выворачивается, как может, не позволяя себя задеть, а после смотрит на человека большими глазами.       О…       Неужели они упустили одного?       Цзе реагирует и начинает петь, ей вторит и Чэн, и хочет было Усянь, но видит — человек ведь совсем не реагирует, хмурится на них, держит нож направленным на них, но не делает и шага, чтобы напасть. Пытается, правда, но боится. Усянь видит это в том, как дрожат его руки. Видит этот страх — такой частый, который он видел все сотни лет своей жизни.       Но что удивляет — так красота этого человека несравнима ни с жемчужинами, ни с морским дном, ни с закатным солнцем. О, нет — этот человек красив, и не будь он человеком, сошёл бы за прекрасную сирену. Пленительную. Обворожительную. Такую, которая смогла бы завлечь даже самых смелых и отважных, храбрых и сильных. Редкая, редкая красота! Усянь облизывает на неё, на него.       И ведь так и веет его силой!       Вместо того, чтобы испугаться, он издаёт тихую трель для брата и сестры, чтобы те не тратили силы понапрасну, и подплывает-подходит к человеку, умело выхватывает у него — кролика, честное слово! — это нисколько не опасное оружие, но лишь затем, чтобы воспользоваться им самим. Он обтекает-кружит, обнимает-хватает за подбородок незнакомца и задирает его подбородок, приставляет нож к горлу и смотрит с хищным оскалом.       От этого человека тянет и страхом, и впечатлением.       — Какой красивый, — шепчет он ему на ухо, но не получает никакой реакции, и тогда понимает — тот их не слышит. — Ах, бедный-бедный моря-я-як, — поёт-тянет-выдыхает он, смеётся, из-за чего смех его играет в воздухе тихого морского простора и уносится всё дальше-дальше, а потом убирает нож, бросает в воду — туда! На самое дно! — и обходит человека, чтобы взять за подбородок снова. Смотрит в его глаза, наполненные страхом, и ведь да — да! — этот человек ничего не может, он слаб, он беспомощен. Один. Единственный.       — А-Ин?.. — тихо говорит Цзе у него за спиной, но он не отвечает, вместо того облизнувшись.       — Не слышишь, не слышишь, — повторяет восхищённо Усянь, находя это забавным — очень! очень забавным!       Смотрит, приближается, едва встав на цыпочки, и смотрит в глаза испуганного кролика. Тот дёргается, вдруг будто просыпается и пытается бы вырваться, но не может. Не-е-ет. Ин силён, он напитался чужой жизненной силой и теперь видит перед собой деликатес, каких не сыскать ни на земле, ни в море! О, он ни за что его не отпустит. Не позволит.       — А-Ин!       — Усянь!       Он забирает мужчину под крики своих брата и сестры, погружает в воду прямо так — с ним, резко и моментально тащит на дно, пока его ноги становятся хвостом, и замирает на полпути, разворачивается и смотрит на испуганного мужчину, который барахтается, задыхается, силится открыть рот, но понимает — нельзя, ни за что! — а Вэй Ин смотрит, облизываясь, и ждёт-ждёт.       О, сколь слабы же люди!       Море вокруг них забито ими — этими остывшими уже телами, погружающихся на дно медленно, будто листья, которые ничего не весят. И вода пузырится. Окрашивает красным всего на мгновение, прежде чем забирает-убирает, создавая впечатление, что это было только наваждением.       А потом он подплывает к мужчине близко-близко, хватает за подбородок снова и скалится, словно акула. А зубы у них большие, у Вэй Ин они меньше, но не менее острые.       — Прелестный… Интересно, — выдыхает он, приблизившись к нему совсем близко, что тот дёргает в его руках в попытках вырваться, но бесполезно, — какой голос подарит тебе бессмертие?..       И целует, отдавая силу и забирая, чтобы взять, потянуть, переделать и отдать обратно. И тот трепещет в его руках, дёргается совсем-совсем как кролик — маленький, беспомощный, — и потом замирает, закрывает глаза и весь обмякает. Усянь отрывается от него только тогда, смотрит зачарованно и жадно алыми, словно кровь, глазами и отпускает — и тот остаётся в воде, зависает на мгновение, удерживаемый его силой, и падает. Цзе как раз оказывается рядом, слева — Чэн. Брат трясёт, а Цзе безразлично смотрит на человека, пока не переводит полный тревоги взгляд на самого Усяня.       — Ты сдурел?! — кричит на него Цзян Чэн, тряхнув за плечо. — Человека! Ты!..       А потом замолкает.       Вспоминает.       Цзе-Цзе тоже вспоминает, оплывает братьев кругом, чтобы оказаться у них за спиной, и трется об их щёки своей.       — Мы тоже, мы тоже, — тихо говорит она и щёлкает самого младшего из братьев по хвосту своим. — Пускай, пускай он делает, что хочет. Пускай.       И Вэй Ин ведь делает. Обнимает их хвосты своими, а после спускает ниже, где и находит его — растерянного, дышащего невпопад в попытках взять-ухватить. Не получится! Он тоже пытался — не вышло. Совсем. Это не для них, это — чужое, им не дозволенное.       — Не пытайся, — советует он и садится на усыпанное костями морское дно рядом. — Ты не можешь.       А потом улыбается и прямо-таки любуется — и вроде ему, который был когда-то человеком, это всё должно претить: кости, трупы, разлагающиеся прямо здесь и рядом, и вообще — пение смерти. Он должен ненавидеть это, презирать, но не может, потому что хочет жить. В море лучше, спокойнее. Здесь существа более мирные, чем там — снаружи, которые убили их семью. Они потопили их — и Вэнь Чжулю, и Вэнь Чао, и Вэнь Сюя, и всех-всех — плакали, стенали, пытались решить, что с этим делать — с этим всем, кем они стали.       А потом привыкли. Смирились.       Приспособились.       И ведь сколько минуло? Сколько прошло? Сотня лет как минимум. Как максимум — три.       И этот сможет… Ох, и ведь он до сих пор не знает его имени!       Но сейчас не до того.       Вэй Ин подплывает к нему, трогает за лицо уже ласково, а не так жадно и грубо, как до этого, и шепчет. С магией. С силой. Дарит-успокаивает.       — Не дыши, — советует он ему, — перестань. Ты дышишь иначе, вот этим, — он касается его проявившихся жабр на шее, — и ничего больше. Они сами. Ну же.       Тот сглатывает под его руками, смотрит в глаза всё также испуганно и перестаёт пытаться, успокаивается, а после пытается дёрнуться, кажется, чтобы уйти и спастись, но спотыкается-падает на месте на зыбкую землю.       А Ин смеётся.       — О, сладкий, не бойся так. Я не собираюсь тебя убивать, нет-нет, — он трясёт головой и подплывает, несмотря на сопротивления, и подхватывает, помогая и направляя, пока тот беснуется и пытается вырваться. — До чего же ты строптивый! — выдыхает он, а после фыркает. — Успокойся так, подумаешь…       — Вы убили их!..       Крик незнакомца разрывает морскую тишину очень ярко, и Вэй Ин улыбается почти хищно, потому что — да! да! он может говорить! И, о, действительно — находка моряка!       Моряка, что ищет смерть.       Вэй Ин сирена, но был бы не против, плени его такой голосок.       — У тебя такой красивый голос! — выдыхает он в восхищении и кружит в воде, чтобы оказаться перед незнакомцем, а тот растерян, сбит с толку. — О, ты что же, никогда не пытался говорить.       Незнакомец хватается за горло, открывает рот и что-то говорит — и это что-то тихое, невесомое, что вода поглощает и не отдаёт никому. Только его. Сокровенное.       Вэй Ин позволяет.       И ждёт.       — Говорю…       — Говоришь, — соглашается спустя время Вэй Ин, когда тот перестаёт путаться. — И слышишь.       О, это он заметил, видит, как тот поднимает на него голову — прямо четко на звук.       — Пойдем, — говорит ему Вэй Ин и тянет на себя, а не ждёт. — Пойдем-пойдем. Я покажу тебе всё. Мы покажем. Ты привыкнешь, научишься… Ах, я ведь так и не узнал твоего имени!       Поцеловал, дал бессмертие и утянул с собой на дно — и до сих пор не знает имени прекрасного моряка!       — Лань Чжань.       — Лань Чжань, — произносит, пробуя это имя на языке, Вэй Ин и улыбается лучисто-ярко. — Отлично. Ах, Цзе! А-Чэн! Позвольте представить вам А-Чжаня!..