A Film by…

Уличный фонарь проникал сквозь сиреневые шторы, составляя компанию экрану ноутбука в окрашивании комнаты. Груша перебирала по столу маленькими лапками, иногда останавливаясь, чтобы принюхаться или прислушаться к редким звукам. Тянула пальчики к протянутому угощению, аккуратно брала его зубами и отбегала за ноутбук, чтобы полакомиться без свидетелей. Достоевский перевёл уставший взгляд на часы: половина четвёртого утра. Сна не было ни в одном глазу, чёртова бессонница грозила его когда-нибудь свести в могилу. Хотя были в ней и плюсы: все задания на неделю были сделаны, так что отоспаться можно будет на парах, если один раздражающий субъект не станет ему мешать. Кинув равнодушный взгляд на кровать и не получив от себя сонного отклика, Фёдор решил, что лучшее, что он может сейчас сделать, чтобы не сойти с ума - это пойти прогуляться. Он посадил на ладонь свою драгоценную крыску и перенёс её в клетку, усадив во флисовый гамачок. Нежно улыбнувшись ей напоследок, закрыл дверцу, оделся и вышел из дома. На улице было темно и тихо, редкие фонари роняли на асфальт унылые жёлтые пятна, выхватывая из тени ветви деревьев и углы зданий. Воздух был свеж, чист и прохладен, лёгкий ветер бережно откидывал эбеновую прядь с середины лица. Губы сами собой изогнулись в печальную улыбку от переживаемых минут спокойствия и чего-то отдалённо напоминающего ностальгию. Когда он был маленьким, мать однажды взяла его с собой на работу, так как мальчика было не с кем оставить. Она работала за пределами Москвы, в посёлке городского типа, ехать нужно было сначала на метро, а потом на маршрутке. В набитом донельзя автобусе какая-то женщина предложила ей усадить сына к ней (женщине) на колени и она почему-то согласилась с этой безобразной идеей. Маленький Федя был смущён и зол, сидя на коленях незнакомой женщины, от которой пахло пирогами с капустой, которые он терпеть не мог. Так как мать работала сутками и дежурство у неё начиналось в 10 вечера, Федя, устав бороться с сонливостью от духоты и укачивающих мотыляний транспорта, откинулся на пышный бюст незнакомки и крепко уснул. Он разлепил глаза, когда мама нежно погладила его по щеке и тихо проговорила: «Вставай, родной, мы приехали». Затем они долго шли по тёмной улице, еле освещённой такими же вялыми фонарями, как эти, под ногами забавно шуршали сухие листья, мама держала его за руку и немного тянула вперёд, так как мальчик сильно отвлекался на разглядывание теней от полуголых веток, которые выглядели как костлявые пальцы Кощея из книжки. От воспоминаний об ощущениях своей маленькой ладошки в тёплой маминой, о жёлтых фонарях и звенящей тишине вечера, грудь наполнилась тоской. Она больше никогда не возьмёт его за руку. Федор любил Россию, но странной, нездоровой любовью. Как любишь пьющего буйного отца в моменты трезвости или как любишь старые линялые обои с убогим рисунком в доме у бабушки. По факту сильно скучал он только по родной речи. Когда он впервые услышал от Николая дорогие сердцу звуки, нутро полоснуло горькой печалью, а тело парализовало. Он разорвал контакт с прохладной рукой учителя, и, остро почувствовав что-то схожее с потерей, вышел из аудитории. Ему хотелось остаться, но он бы не смог. Как не смог ответить утвердительно на предложение подвезти, как не смог бы объяснить, что его заставляет бежать от человека, к которому безумно тянет и который, очевидно, тянется сам. Как объяснить кому-то, что в сердце снова поселился липкий страх, скользкими щупальцами стянул руки и ноги, вырвал голосовые связки, заставляя беззвучно кричать в попытке позвать на помощь и знать, что никто не придёт. Как объяснить, что каждую ночь, засыпая, он молится, чтобы проснуться от прикосновения ласковой тёплой руки и нежного шепота: «Вставай, родной, мы приехали». И попробовать прожить жизнь заново, без ошибок, отнявших так много и оставивших взамен шрамы на сердце и еженедельные сонные параличи, садящиеся тяжёлой тушей на слабую грудь. Если бы он был атеистом, он бы молился о том, чтобы не проснуться вовсе. Но на такой грех он бы никогда не пошёл, иначе чем он лучше? Выстрадать право на прощение или закончить путь вопреки воле Божьей, обрекая себя на вечные муки? Для человека верующего ответ очевиден. Мать говорила: «Истинно великие люди должны ощущать на свете великую грусть». Он не считал себя великим, не знал, великую ли грусть ощущает или же это так, второсортное трусливое сожаление о том, что не удалось уберечь. И можно ли уберечь кого-то от самого себя? Фёдор резко остановился от звука раздавленной собственной ногой алюминиевой банки. Он тупо посмотрел под ноги, моментально забыв о том, что вертелось в голове секунду назад. Затем поднял глаза, чувствуя на себе чей-то взгляд. Выхваченная из темноты ночи слегка подрагивающим светом скамейка держала на своих коленях чёрно-белую фигуру. Достоевский сфокусировался и не поверил глазам. — Экая чертовщина! — проговорил Гоголь, откинул голову на спинку скамейки и глухо рассмеялся. Фёдор стоял, как вкопанный, глаза распахнуты, а рот приоткрыт. Он смотрел перед собой на не совсем реальную картину, слишком уж странным было совпадение. И правда чертовщина. Он развернулся на 180 градусов и пошёл прочь, от греха подальше. — Федя, постой! — Оклик Николая, полный отчаяния, подействовал как стоп-кран. Достоевский тут же остановился, но головы не повернул, опасаясь, что это всё последствия бессонницы и пора наведаться к врачу. В опровержение этому плеча легко коснулась изящная ладонь. — Не убегай, раз уж сама судьба нас свела этой ночью в пустом парке. Прогуляемся? — Гоголь заглянул в лицо собеседнику и нежно улыбнулся. Рука с плеча исчезла, будто её там и не было. — Бессонница изводит, Николай Васильевич? — Достоевский взял себя в руки, рассудив, что трусливо ретироваться в этой ситуации всё же не вариант. — Прошу, зови меня по имени, тошно от формальностей. – Николай засунул руки в карманы и пошёл рядом прогулочным шагом. – Я не страдаю от сонных недугов, просто ночь сегодня необыкновенная. Небо ясное, но ни луны, ни звёзд не видать, даже ветра не слышно. В такую ночь хорошо бы запереть дом на все замки, да нос не высовывать до рассвета, чтобы нечисть не баловать. — И тем не менее, мы с вами встретились именно этой ночью. — Студент бросил быстрый взгляд на точеный профиль Николая. Острый, чуть вздёрнутый нос, высокие скулы, широкий чувственный рот. Кожа его в лучах искусственного света казалась светящейся изнутри, а глаза… ему показалось или у преподавателя гетерохромия? Раньше он не замечал этого из-за низкой чёлки, ложащейся на правый глаз, но левый точно был серо-голубого цвета. Сейчас же Фёдор шёл справа и точно видел, что правый глаз отливал изумрудом. — Быть может, ты шёл, влекомый неведомой силой, чтобы побаловать меня? — Николай чуть склонил голову на бок. — Намекаете на свою демоническую природу? Я не суеверен. — О, я уверен, что это не так. Люди по сути своей суеверный народ, даже учёные умы в глубине своей неверующей души нет-нет да плюнут через плечо или чертыхнутся. Что говорить о человеке творческом, всем своим существом пропитанном знанием, что чудеса очень даже вероятны и случаются повсеместно. Не зря дети верят в сказки, а дети, как известно, гораздо мудрее взрослых. Они шли по вымощенной мелким щебнем дорожке, каждый шаг отдавался глухим хрустом, который будто тонул в текстуре ночи. Достоевский завороженно слушал своего собеседника, поддаваясь очарованию обстановки и глубокого голоса. Он получал всестороннее удовольствие от беседы. – Сказки придумывают взрослые, чтобы дать доступное представление о морали и контролировать поведение детей с помощью мысли о неминуемой расплате за содеянное. – Сказал Фёдор, смотря на отскакивающие из-под ног камушки. – Так и чем, в таком случае, сказки отличаются от религии, мой дорогой? – Николай спросил без издёвки, искренне интересуясь. – В этом смысле ничем не отличаются. На мой взгляд религия и вера - два разных понятия, часто далёких друг от друга, но имеющих точки пересечения. Если добавить третьим элементом сказки, получается концепция, которую можно было бы изобразить с помощью диаграммы Венна и рассуждать об отношениях подмножеств не одну ночь. – Красивый и умный. – Выдохнул в воздух Гоголь так тихо, что Фёдор подумал, будто ему послышалось. – Кстати о совпадениях. Николай вынул из кармана небольшую потрёпанную книжечку и протянул Фёдору. На обшарпанной красной обложке угадывался рисунок с Иваном царевичем, рассекающем на сером волке. – Русские народные сказки? – Достоевский провёл ладонью по переплёту и печально улыбнулся. – В детстве у меня был такой же сборник. Гоголь очарованно смотрел на улыбающееся лицо Фёдора и ощущал, как обычно прохладные пальцы рук согреваются под натиском усиленной работы сердца. – Федя… Достоевский поднял лицо и протянул книгу обратно. Николай остановил движение ладонью. – Прошу, оставь её себе. Пусть это будет моим подношением сегодняшнему волшебству ночи. Достоевский уставился на Гоголя нечитаемым взглядом. В голове сталкивались галактики и, как и случается в подобных случаях, одна из них поглощала другую, разрывая её на части. Он еле заметно кивнул и аккуратно спрятал книгу за пазухой. Николай был похож на кота, упавшего в чан со сметаной. Он посмотрел вдаль, глубоко вздохнул и сказал: – За сим разрешите откланяться, скоро встанет солнце, не хочу терять эту магию так скоро. – Гоголь театрально поклонился и сказал, уже удаляясь – Не противься судьбе, Федя, она умеет бегать. Стоя в полной тишине, Достоевский пытался переварить эту ночь. Хотелось то ли смеяться, то ли выть. Казалось, что всё это было лишь игрой воображения, однако ощущение твердого переплёта у сердца говорило об обратном.