Аспирин

Тарталья распахивает глаза, резко садясь на кровати и пытаясь выровнять дыхание после тревожного сна. Мир вокруг кружится, точно пытаясь всеми силами придавить его обратно к простыням. Снова холодно до мурашек по всей коже, знобит и ломотой сводит кости. Отстой. В горле першит, но нос заложен настолько, что выходит лишь с трудом дышать через потрескавшиеся губы. Он утыкается лицом в подушку и глубоко вдыхает. Во рту тут же разливается чужой феромон. Спасительным потоком стекает по пересохшему горлу, будто разглаживая раздраженные ткани, оставляя за собой прохладу и ощущение облегчения, словно глоток воды в знойной пустыне. Оазисов Тарталья никогда не видел, но читал о них в детстве, любуясь красочными иллюстрациями из книжки старшего брата. Сейчас он сжимает злосчастную подушку пальцами, жмурится и продолжает ловить ее запах. Воздействие медленное, но каждый вдох оживляет его все сильнее. Как только туман в голове немного рассеивается, Тарталья сразу же отстраняется от манящей наволочки и вновь садится на кровати, осматриваясь. Поддаваться чужим феромонам настолько неосмотрительно нельзя. Даже если никогда прежде он не ощущал ничего подобного. В спальне тихо. Из почти полностью зашторенного окна яркими полосами льется дневной свет, а дверь плотно закрыта. На тумбочке стакан воды и таблетки, рядом лежит аккуратно сложенный листок бумаги. «Выпей две, как проснешься», — почерк красивый, витиеватый, словно каждую букву выписывали с особым старанием. Тарталья задерживает взгляд на записке, вчитываясь в нее с неожиданным для себя вниманием. Повезло, что в детстве его научили читать. И он гипнотически разглядывает записку еще несколько секунд, прежде чем отложить в сторону и последовать указаниям. Заправив кровать, он встает перед небольшим зеркалом в комнате: помятый, слегка опухший, в чужой одежде, с отслеживающим браслетом на руке и в мягких синих тапочках, что ему наверняка специально оставили у кровати в очередном жесте необъяснимой заботы. Кажется, что в зеркале и вовсе не он. Окружение вокруг не подходит его кривому нескладному отражению. Слишком светло, чисто и красиво. Все в этой комнате выглядит слишком дорогим и ухоженным. Все, кроме самого Тартальи. Неуютно. В груди тревожно сжимается. Просто потому что подобной ситуации в его реальности быть не может. В спальне, помимо входной двери, оказывается еще одна. Она ведет в ванну, такую же чистую и, очевидно, подготовленную специально для Тартальи. Стопка чистых полотенец, новый комплект одежды, даже не пахнущей своим хозяином. Неужели совсем новой? Или так хорошо выстиранной? Тарталья кончиками пальцев трогает мягкий хлопок и обреченно вздыхает, со следующим вдохом втягивая в себя свежий запах порошка. После он прикрывает за собой дверь, решая действительно принять душ, даже если мир вокруг все еще неприятно кружится. Под горячей водой согреться не выходит, поэтому он старается справиться побыстрее, хотя из полной теплого пара комнаты вылезать совсем не хочется. Тарталья опасливо смотрит на бесконечные флакончики на полках, которые не выглядят как что-то, что будет продаваться в обычном магазине, но не может сдержать любопытство и нюхает их все. Средства так приятно пахнут, что руки сами начинают натирать тело нежно-цветочным гелем, а голову каким-то безумно вкусным ягодным шампунем, от которого тянет прилечь прямо в ванне и нежиться в ней, наслаждаясь запахами. Он случайно представляет манящую картину, как действительно наберет себе ванну с чем-нибудь вкусным, когда ему станет получше, но отгоняет эти детские мечтания и принимается остервенело смывать с себя мыльную пену. Правда, после его импровизированного купания приходится немного отлежаться на кровати, дожидаясь, пока каша в голове превратится обратно во что-то более похожее на человеческий мозг. Но даже если после этого Тарталье станет хуже, так было нужно. Он не мылся с самого начала лихорадки, то есть уже больше двух дней. А продолжать пачкать собой эту до невозможности чистую квартиру… еще две недели было бы совершенно невежливо. Позже он все же подходит ко входной двери, которую осторожно, еле слышно, приоткрывает, выглядывая через небольшую щель. Зал оказывается пустым, но глухие звуки все же доносятся откуда-то из глубин квартиры. Тарталья плавно выскальзывает из спальни и тихо шагает по ковру на шум. Оказывается, что коридор здесь гораздо больше и длиннее, чем Тарталья успел запомнить вчера. Он тянется от зала налево, вливается в прихожую и заканчивается еще одной дверью, из-за которой звуки доносятся все громче. Тарталья открывает ее, но недоуменно замирает: перед ним оказывается еще один коридор и новый зал. Диваны, несколько шкафов, рабочие столы, на одном даже стоит швейная машинка. И очень много коробок и пыли. Совсем не похоже на те чистые комнаты, что Тарталья видел в этой квартире раньше. Новый громкий шум отвлекает, и Тарталья подходит к приоткрытой двери, аккуратно заглядывая внутрь. Невиллет предстает перед ним спиной, не спеша пылесосит ковер, чуть слева у его ног стоит ведро уже с грязной водой, тряпки и швабры. Тарталья удивленно затаивается, наблюдая за альфой. Который убирается сам? А зачем? Пыли тут уже немного, прямо сейчас ее остатки улетают в открытое нараспашку окно. Но часть ее с порывом прохладного ветра все равно залетает Тарталье в нос, вызывая неминуемое и громкое «апчхи». — Ох, с пробуждением, — Невиллет тут же выключает пылесос и оборачивается. — Хочешь есть? Тарталья от этого вопроса снова тушуется, непонимающе смотря перед собой. Все происходящее не перестает удивлять и настораживать ни на секунду. И все же он кивает, неловко скрещивая руки на груди и наблюдая за тем, как быстро Невиллет пытается вытащить шнур питания пылесоса из сети и аккуратно убрать его, после расставляя все свои средства для уборки вдоль стены. — Я готовлю тебе спальню, — сам он отвечает на немой вопрос Тартальи, уже выходя из комнаты и зазывая его за собой. Через запыленный зал они проходят на кухню, в ней оказывается две входных двери с разных сторон. — Я не заходил в эту часть квартиры очень много лет, но, думаю, за пару часов я закончу уборку. — Почему не заходил? — хмурится Тарталья, пока его не осеняет: — А, это омежья часть дома. Почему-то только от этих слов снова пробирает озноб. Лишь альфы из высшего общества могли позволить себе настолько большие квартиры или дома, чтобы разделять их на две части. Личную и «гаремную». На кончике языка скапливается горечь, а еще не менее горькое непонимание в груди. Невиллет подтверждает его мысли про две части квартиры и подходит к раковине помыть руки, после накидывая на себя забавный фартук. Но Тарталья все равно не может принять увиденное: — Если тебя не интересуют омеги, то зачем тебе вообще… — Эта квартира досталась мне от отца. У него было две омеги. За ненадобностью я просто закрыл двери в это крыло и не ходил туда. Просил лишь домработника раз в месяц протирать там пыль. А сейчас я подумал, что тебе гораздо комфортнее будет иметь собственную спальню, в которой не будет так много моего запаха. Тарталья решает ничего не отвечать. Он тщательно обдумает это позже: голова все еще слишком тяжела для умных разговоров. Пока что он просто садится за большой обеденный стол так, словно затаивается в укрытии. Тарталья догадывается, что слишком пристально смотрит Невиллету в спину, пока тот ходит туда-сюда по кухне, разбираясь с готовкой, но ничего не может с собой поделать. Он впервые видит альфу, который умеет что-то сложнее бутерброда или приказа омеге самому приготовить завтрак. Наблюдать за мужчиной настолько же неловко, как, должно быть, являться предметом наблюдения. Длинные волосы Невиллета собраны в высокий хвост, фартук на нем достаточно миленький, хоть и без кружева. А еще на кухне обнаруживается забитый едой холодильник. Тарталья наклоняет голову, чтобы рассмотреть полку с фруктами, но дверца закрывается раньше, чем он успевает облизать взглядом зеленое и наверняка божественно кислое яблоко. — Помочь, может? — тихо спрашивает он, когда Невиллет промывает какую-то крупу, заливает в небольшую кастрюльку молоко, потом смешивает их… Невиллет готовит кашу. Этот альфа вообще не похож на фаната здорового питания, скорее на фаната одной чашки эспрессо на завтрак, обед и ужин, судя по теням под его глазами. Но он выглядит довольно забавно, когда пытается помешивать содержимое кастрюли и аккуратно отделять желтки от белка одновременно. — Не стоит, — отвечает Невиллет, закидывая на раскаленную сковородку несколько крошечных и безумно аппетитных на вид нарезанных сосисок, — я бы не хотел подвергать своего болеющего гостя опасности. — Да какая опасность, блин… — Я понимаю твою неловкость, но она беспочвенна. Я настаиваю, — Невиллет говорит мягко, но чувство несправедливости все равно чешется под ребрами, подначивая вскочить на ноги и заставить дать себе хотя бы ложку, которой альфа помешивает кашу, чуть убавив огонь. — Будешь бутерброд? Возразить больше нечем. Особенно потому что живот от голода сводит так сильно, что в принципе согласиться можно уже с чем угодно. В рамках приличного. — Буду, — вздыхает Тарталья, не чувствуя в чужих словах подвоха, и принимается верно ждать, уложив голову поверх сложенных на столе рук. Знобит и мутит особенно сильно, если закрыть горящие от температуры глаза, поэтому остается только разглядывать альфу перед собой. Внимание снова привлекают длинные волосы. Седые или окрашенные? Выглядят они слишком натурально, у корней ни на каплю не темней. Тарталья даже примерно не знает, сколько этому альфе лет. Но в данном случае его седая голова совершенно ни о чем не говорит. Вряд ли ему за сорок. Хотя… Тарталья слышал, что сейчас пластические операции способны на чудеса. Тем более, по этому чистому запаху от феромона совершенно ничего нельзя было сказать о его хозяине. Невиллет вскоре уже заканчивает с готовкой, ходит туда-сюда, чем-то шуршит в холодильнике. Ставит на стол тарелку с яичницей, слишком аккуратной и ровной, блюдце с бутербродом, тарелку с кашей, украшенной нарезанными фруктами и ягодами, и кружку с ароматным чаем, медом и лимоном. — Будешь сладости? — добивает его альфа, из-за чего Тарталья чуть сжимается и кивает совсем потерянно. — Буду, — повторяет он снова, сразу же получая большую запечатанную пачку конфет. Даже представлять не хочется, сколько бы месяцев Тарталье пришлось работать для такого же завтрака. Альфа включает посудомойку, и тихий шум от нее разливается убаюкивающим гулом по всей кухне. А после Невиллет смотрит на Тарталью каким-то удовлетворенным взглядом, видимо, находя его аппетит достаточно хорошим знаком. Не стоит говорить, сколько месяцев он не питался должным образом, иначе альфа вновь развоняется такой щемящей грустью, что Тарталья почувствует себя как минимум убийцей милых щеночков. — Мне помолиться перед едой? — спрашивает тот, хлопая пушистыми ресницами, которые удивительным образом привлекают внимание к совершенно искреннему взгляду. — Ты шутишь? — усмехается Тарталья, уже понимая в глубине души, что Невиллет с юмором явно не в ладах. — Ты еще и в Бога веришь, да? — Это официальная религия нашей страны, — как-то расплывчато и потерянно отвечает альфа, словно намекая на то, что не верят только моральные извращенцы и богохульники, которых стоит предать анафеме. В целом, он во всем прав, но Тарталья не откажется от своей позиции. — И единственная. — Разве ты еще не понял, что мне не нравится, когда мне не дают выбора? — хмыкает Тарталья на последнюю фразу, поглощая сразу несколько ложек каши за пару секунд. Невиллет вздыхает, понимающе кивая, и никак подобное отношение к вере больше не комментирует. В его порядочности, которая все больше кажется настоящей, оказывается больше плюсов, чем минусов. Тарталья увлеченно жует сосиску в бутерброде, когда мужчина решает не смущать его: — Я пока пойду обратно, приберусь до конца. Приятного аппетита. О Тарталье так даже родители в детстве не переживали. Это что-то совершенно невообразимое. Но он ни капли не против: яичница невероятно вкусная, не пережаренная, с жидким желтком; бутерброд с хрустящим хлебом и такими вкусными сосисками, что почти пробивает на слезы; каша в меру сладкая, чудесно сочетающаяся с ягодами, которые Тарталья не ел уже несколько лет. На небольшом блюдце обнаруживается ровно нарезанным на дольки то самое зеленое яблоко, о котором Тарталья мечтал, и сердце совсем разрывается. Запивая свой наивкуснейший завтрак чаем, он не может думать ни о чем другом. Даже об ознобе и першении в горле. Позже он моет все тарелки, которые остались после него, и убирает кухню, приоткрывает окно и ложится на диван в альфьем зале. Он почти засыпает, когда возвращается Невиллет. С водой, таблетками и пультом от телевизора — это значительно спасает ситуацию, хотя канальчики на этом TV так себе. Но странный сериал про копов поглощает все его внимание уже на шестой минуте. Все полицейские, которых Тарталья знал по вынужденным обстоятельствам, не отличались благородством и честью, которые изо всех сил подсвечиваются сериалом. Его пытались скрутить, освистывали на улице, даже видя ошейник, и предлагали прокатиться до участка, чтобы с пользой потратить время, пока они будут ждать альфа-отца Тартальи. Он хорошо понимал, что они подразумевают под пользой и «воспитательной беседой» для одинокого омеги на улице, поэтому удирал от них по знакомым переулкам так быстро, как только мог. А в сериале образ у них совсем иной: защитники правопорядка, денно и нощно стоящие на страже чести несчастных омег, эффективно расследующие дела и восстанавливающие справедливость. Каких только сказок сейчас по телевизору не показывают — поэтому у Тартальи его и нет. Но в первую очередь потому что это дорогое удовольствие, конечно. И бессмысленное. Тарталья настолько сильно задумывается о том, что бы с ним было, если бы он попался хоть раз, что даже принесенный Невиллетом обед он замечает не сразу, вздрагивая и подскакивая на месте. — Я подумал, что бульон без приправ действительно не сильно вкусный, — признается Невиллет, и в его руках знакомый поднос со знакомым бульоном в кружке, который дымит соблазнительным на вид паром. — Поэтому я немного подсолил его и добавил сухих трав, немного перца. Надеюсь, так станет лучше. Только сейчас Тарталья понимает, как на самом деле проголодался, жадно цепляясь взглядом за поднос, на котором стоит тарелочка с рисом к бульону, и салатница с чем-то очень вкусным на вид. Свежие овощи? Очуметь. В последний раз из растительной пищи Аякс ел пересоленные соленья, и сейчас вид простых нарезанных огурцов возбуждает в нем только древние хищные инстинкты. — Мне точно можно все это съесть? — шепчет Тарталья с плохо скрываемым желанием наброситься на еду в ту же секунду. — Конечно, — улыбается альфа, и это выглядит чертовски опасно, как сигнал «SOS» красным на всю стену, — это все для тебя. Тарталья кивает, чуть прищурившись, и осторожно садится ровнее, принимая в руки поднос, который раскладывается в ножках и прочно стоит на диване. Берет ложку, зачерпывая риса, и отпивает горячего бульона, от которого боль в горле проходит ровно за один глоток, и блаженно прикрывает глаза. Потрясающе. Невиллет отчего-то стоит рядом, ожидая, и Тарталья выгибает бровь вопросительно, пока до него не доходит: — Да, — выдыхает он быстрее, чем Невиллет подает голос, — с солью вкусней. — Хорошо, — альфа снова довольно улыбается краешком губ, — сделать тебе чая? — Да, давай, — кивает он уверенно, сильнее цепляясь пальцами за ложку, и уже в спину Невиллету бросает тихое, — спасибо. — Не за что, — просто отвечает мужчина. Разве это действительно так? Салат оказывается настолько же вкусным, насколько он божественен на вид, Тарталья едва удерживается от того, чтобы жадно не вылизать тарелку от помидорного сока. Чай не очень сладкий, но просить конфеты Тарталья стесняется, боясь оставить кучу крошек на мягком и удобном диване. От обеда остаются только пустые тарелки, которые заботливо убирает на подносе Невиллет, взамен принося таблетки и стакан воды. Тарталья пыхтит, но встать не решается, чувствуя вдруг больше головокружения, чем обычно, и прикипает щекой к подушке, продолжая смотреть сериал. Серии там однообразные, актеры — одни и те же, а почти все детективные сюжеты Тарталья щелкает как орешки. Но все же приятно вот так лежать, смотреть глупые сериалы и не думать. Просто слушать крики, звуки погони, изредка приоткрывая слипающиеся глаза, слушать, как на кухне чем-то шуршит Невиллет, видимо, занимаясь приготовлением ужина. И просто позволить себе заснуть. Только вот случайно проснувшись глубокой ночью, все его существо привычно одолевает необъяснимая тревожность. Сердце гулко и больно бьется, даже когда Тарталья сжимает грудь пальцами. Мурашки бегают по телу, а сбившееся дыхание кружит голову. Он садится ровно на диване, в темноте комнаты не видя почти ничего вокруг. На колени падает плед, которым его, очевидно, накрыли во время сна. Тарталья проводит по его мягкому ворсу пальцами и снова накидывает на плечи: слишком холодно. Чудом он доходит до кухни и находит на стене выключатель. Свет режет горящие глаза, виски простреливает легкой болью, пока в груди сжимается новый приступ испуга. Но есть хочется больше, чем упасть на пол без сознания. Вдох-выдох. Ничего опасного вокруг не происходит. И Тарталья очень тщательно исследует холодильник на предмет деликатесов — любых свежих продуктов из магазина. В его собственном доме холодильника даже не было, как и любой другой электроники. Иметь ее было попросту глупо: своровали бы в первый же день. Пожалуй, из техники у него была лишь одна небольшая электрическая плитка, тщательно запрятываемая в самый укромный уголок дома. Ее вполне хватало. Правда, сейчас… смотря на огромный кухонный гарнитур в квартире Невиллета, что-то скребущееся терзает его изнутри еще сильнее, мешаясь с той самой тревогой и чем-то еще. Тяжелым и даже болезненным. — Разогреть тебе ужин? Тарталья резко оборачивается на голос, уже почти замахиваясь для опережающего удара. Голову простреливает новой порцией боли, и вместо всего остального он хватается за стол, пытаясь удержать равновесие. — Блять, почему… — шепчет Тарталья, жмурясь и выдыхая, пока Невиллет взволнованно приближается, пытаясь понять, что с ним. — От тебя не пахнет. То есть… пахнет, но не так. Потому что прямо сейчас Невиллет пахнет соленым волнением. И снова этой еле сладкой заботой. Но еще мгновением раньше от него не пахло ничем — Тарталья даже отдаленно не почувствовал его появления за своей спиной. Таких промашек с ним никогда не случалось, даже в настолько болезненном состоянии. Невиллет такой странный? Или же Тарталья настолько ослаб? Он сглатывает эти соленые мысли и качает головой — все хорошо. Невиллет, кажется, и на каплю не верит, уже спешит за новой порцией таблеток и воды. — С моими феромонами все должно быть в порядке, — даже как-то удивленно произносит альфа, передавая Тарталье стакан с жаропонижающим. — Далеко не у всех запах можно проассоциировать с чем-то. — Но твой не пахнет совсем… Я чувствую только его вкус. Тарталья снова вздыхает, садясь за стол и отставляя в сторону пустой стакан. Это действительно было странно. Никогда раньше он даже не слышал о подобном феромоне. Хотя и о дефектах вомероназальной системы, как у Невиллета, он не слышал тоже. Сам же альфа как будто смущается последней его фразы, отводя взгляд в сторону. Тарталья запоздало понимает, как это могло прозвучать, поэтому скорее продолжает: — Иногда я даже не чувствую его вообще, и твое присутствие… — Просто он спокойный, — отвечает Невиллет, чуть наклоняя голову, отчего его длинные волосы вслед за этим движением белой волной спадают на плечо. — Поэтому он тихий. Не резкий и не яркий. Но он все равно есть. Наверное, из-за температуры Тарталья так заторможен. Слова долетают до него как-то замедленно, волосы все еще скользят по чужим плечам, а найти серо-голубые глаза взглядом выходит не сразу. А серо-голубые ли они? И все ли в высшем свете отращивают волосы? Но как о них нужно заботиться, чтобы они были такими? — Закрой глаза и расслабься, я думаю, ты сразу почувствуешь его, — продолжает Невиллет, уже относя стакан и решая поставить чайник. Звучит бредово. Но почему-то какие глупости ни говорил бы этот альфа, каждый раз они оказывались правдой. До сих пор Невиллет не нарушил ни одного своего слова. В коридоре все еще лежал пакет с таблетками: он действительно пришел в аптеку в назначенный день и ждал там. Голова болит уже не настолько сильно, но расслабиться из-за боли гораздо труднее. Хотя Тарталья и не помнит, когда в последний раз действительно расслаблялся. Но сейчас же можно ослабить самоконтроль хотя бы на пару минут? Вдох-выдох. Закрыть глаза. Попытаться замедлить пульс и мысли в голове. Снова вдох. Пахнет не так давно сваренным кофе. В воздухе витают остатки запахов после ужина: картофель, мясо, пряный соус. Средство для мытья посуды отдает цветами. Из приоткрытого окна еле заметно тянет табачным дымом — кто-то из соседей курит прямо сейчас. И больше ничего. Тишина. Такого же не может быть. Ведь феромоны всегда имеют запах. У всех. Кроме бет, у которых феромонов совсем нет. Но Невиллет — альфа. Это было видно и ощущалось отчетливо. Только вот не запахом. Да, это правда, что сам мозг придумывает ассоциации к чужим феромонам, тогда как на самом деле ничего общего, например, с продуктами питания у них нет. Просто ароматическая и вкусовая галлюцинация. Ведь смысл феромонов как раз в том, чтобы затмевать чужой рассудок. Вдох-выдох. Лучше бы никакие феромоны вообще никогда не чувствовать. Но в этой вселенной у Тартальи так не выйдет даже под дорогими таблетками: запахи останутся, пропадет лишь их влияние. Если феромон Невиллета был похож на воду, то чем она может пахнуть? Вода вообще пахнет? А если Тарталья все же почувствует его, не захлебнется ли? Мысли заставляют напрячься лишь сильнее, но никак не расслабиться. Резко прямо перед ним что-то звенит, заставляя сильно вздрогнуть — Невиллет ставит кружку с чаем на стол, придвигая ближе к Тарталье, и улыбается уголком губ. Сердце замирает после испуганного разгона и очень медленно затихает в своем ритме. Да, все в порядке. Здесь безопасно. Главное верить в это и не думать о другом. Тарталья обхватывает пальцами кружку, втягивая носом аромат чайного купажа. Рядом на столе таблетки. Что бы он делал без них? Без Невиллета в принципе? Ответ простой и очевидный, но Тарталья затыкает свой внутренний голос, не позволяя ему портить настроение. Пока о нем заботятся, выдохнуть действительно можно. Он снова прикрывает глаза. Тишина. Выдох-вдох. В темноте внезапно что-то звучит, словно зажигаясь. Щекочет в носу, прохладными клубами стекает вниз по горлу в легкие, быстро и непринужденно заполняя их. Голова от этого совсем немного начинает кружиться, но адаптация проходит за пару секунд. И все еще не открывая глаз, Тарталья впервые Невиллета видит. Чувствует его феромон прямо перед собой. Тонкий, чистый, будто действительно не имеющий точного аналога. — Я его чувствую, — вслух шепчет Тарталья, не скрывая удивления. — Но он все равно какой-то… прозрачный. Только не пустой, а наоборот, даже слишком… насыщенный. Не знаю, как это объяснить. — Почему нет? — Невиллет достает из холодильника контейнер с едой, стоя спиной к Тарталье, но в его голосе слышна улыбка. — Свет ведь тоже кажется прозрачным. Но в нем скрыт весь спектр, все цвета — от красного до фиолетового. Наверное, так и есть. К сожалению, Тарталье никогда не преподавали физику, хотя лет в десять он таскал учебники у братьев, интересуясь ими определенно гораздо больше. Но насколько же у Невиллета тогда сильный феромон, если от своей насыщенности он потерял общий запах в принципе?.. Микроволновка пищит, по кухне уже разливается приятный запах мяса с картофелем, затмевающий все мысли в голове, кроме тех, что истошно вопят вцепиться в еду клыками. Но драться за нее не нужно: Невиллет привычно сам ставит тарелку перед Тартальей, после присаживаясь напротив и желая приятного аппетита. — Я тебя разбудил? — просыпается совесть, когда половина порции уже пропадает в желудке. — Нет, я работал, когда услышал, как ты проснулся, — спокойно отвечает альфа, отпивая чай из своей кружки. Сейчас Тарталья замечает на его голове очки, очевидно, для чтения, а под глазами новые тени. Чужую усталость видно невооруженным взглядом, но все та же совесть мешает сделать замечание. Все-таки… Значительная часть сил Невиллета сегодня ушла как раз на заботу об одном больном непутевом омеге. Даже сейчас он отвлекся от работы. Да и в целом альфа оказался в таком положении не по своей вине. С языка Тартальи уже почти срываются извинения, как Невиллет заговаривает первым: — Раз уж выдалась возможность… Могу я задать парочку вопросов? — Да? — больше спрашивает Тарталья, чем уверенно соглашается, но все равно кивает, не ожидая ничего серьезного. Только с первым же вопросом понимает, что просчитался. — Я бы очень хотел послушать твою историю. Как ты оказался в таком положении? И что с твоей семьей? Невиллет не торопит, его взгляд — внимательный, но не навязчивый, почти бережный. Этот взгляд не раздражает, не давит, а словно говорит: у тебя есть время. Тарталья не привык к такому. Обычно все, кто пытался раскопать его прошлое, делали это с напористым любопытством или подозрением. Здесь же было что-то другое. Может, даже попытка понять. Но разве можно так просто рассказать? Разве можно расклеить запечатанные страницы своей жизни перед тем, кто и малейшего представления не имеет о том, что значит быть им? — Ну… Ответ с возможностью соскользнуть с этой темы в голову не приходит. Сколько Тарталья ни оттягивает его неразборчивыми задумчивыми звуками, Невиллет так и продолжает спокойно наблюдать и молча ждать. Рассказывать о прошлом не то чтобы болезненно, скорее, слишком уж сокровенно. — С ними все в порядке. У меня большая семья, — все же вздыхает Тарталья, сдаваясь, и прикрывает глаза, решая не вдаваться в детали для своей же безопасности. — Живут в небольшом домике на краю города, отец обычный рабочий. У нас все мужчины в роду альфы, но мне почему-то не повезло. Ну и… отец старых нравов. «Все надо делать так, как положено». Силком на смотрины, и там на первых же… Да уж, история действительно не из приятных. Тарталья хмурится, отводя взгляд в сторону и теряясь в том, что бы он мог и хотел осветить из нее. Последний доверительный разговор у него был с мамой в четырнадцать лет. Именно она со слезами на глазах и дала ему возможность убежать. И только благодаря ей он не стал присвоенной вещью, а остался подобием свободного человека. — В общем, — продолжает он после долгой паузы. — Мне идейка не зашла. Пришлось сбежать в ночь перед «выкупом». С тех пор я уличный бродяга. Сплю я под крышей, работаю, не официально, конечно, ха-ха, но благодаря этому на минимальную еду и вещи мне хватает, как-то так. Только какая разница? Зачем тебе все это знать? Сейчас Тарталья замечает, как вновь вокруг разлетается грустный феромон. Будто вот-вот расплачется, если не Невиллет, то хотя бы небеса за окном. К сожалению, даже в рыдания альфы Тарталья не поверит. — Я бы хотел помочь тебе, — отвечает Невиллет все еще слишком печально. — О, ну не знаю. Тогда для начала смени этот конченный режим в стране. Тарталья смеется, но тут же ловит на себе еще более грустный и даже испуганный взгляд, только точно не может понять его причину. Хотя прислушайся к нему сейчас Невиллет, это действительно было бы страшно. Что сделает один альфа против всех остальных? И все же… один — больше, чем ноль, это уже хоть что-то. Что-то отличное от того, к чему Тарталья привык за свою жизнь. — Я не думаю, что дело в режиме, в законах. Если бы их действительно соблюдали, ничего бы этого не было… А, нет. Надежды нет. — Ты прикалываешься? — смеется Тарталья, но совсем не весело. Невиллет выглядит потерянно, отводит взгляд и весь сжимается, приобнимая себя одной рукой за предплечье. Будто эти законы — что-то личное для него. Тарталья хмурится и фыркает. Насколько бы альфа ни был законопорядочным, пока он живет по этим законам — останется всего лишь мерзким рабовладельцем, но никак не хорошим человеком. Неужели это так трудно понять? Насколько же глубоко в сознание альф внедряют, что это норма — быть «хозяином» человека другого пола? Тарталья пытается переключиться мыслями на свой поздний ужин, вновь возвращаясь к тарелке с подостывшей едой. Со стороны Невиллета слышится очередной печальный вздох и не менее грустно-соленый запах. И все же вряд ли ему действительно может быть не все равно. — Ты не думал найти альфу, который поймет тебя? Приходится вновь оторвать взгляд от тарелки, недоуменно переводя его на Невиллета. Тарталья уверен, что ему не послышалось, он даже не чавкал. Невиллет же выглядит обыкновенно спокойным, неторопливо ожидающим ответ будто бы на самый обычный вопрос. — Нет, никогда не думал, — морщится Тарталья, пытаясь не скривиться. — Даже если бы и хотел, где же мне его такого искать и как? На улице, где меня скрутит Патруль? Или на смотринах, где меня присвоит кто угодно, не спросив моего мнения? А, может быть, ты про Дома Шабане? Сарказм сочится из него ядовитыми реками. Аякс сам не замечает, как начинает скалиться только от мыслей об этом, сжимая вилку в руке сильнее. Злость вперемешку со страхом внезапно заполняют все сознание. Невиллет же не сдаст его? Не передумает? Сердце бешено колотится, дыхание сбивается, выдавая панику с головой. Она привычно нарастает оглушительно быстро, не давая и шанса успокоиться. Слова, которые недавно звучали спокойно, теперь эхом отдаются в ушах, перекручиваясь, вырываясь из контекста, становясь угрозой. Нож на столе под второй ладонью обжигает ее. Грудь сдавливает так, что, кажется, легкие сейчас лопнут. В горле скребет, дыхание сбивается, сглотнуть слюну выходит лишь резко и с болью. Пальцы на вилке белеют от напряжения, а ладонь, лежащая на столе, все сильнее давит на холодное лезвие, будто это способ удержаться. Тарталья ни за что не позволит этому произойти. Ни за что. Он воспользуется любым шансом. В ту же секунду. Сердцебиение оглушительное, бешеное, как барабанная дробь, разрывающая голову изнутри. Губы едва не подрагивают, и он стискивает их с такой силой, что они белеют. Слова застревают в горле, как заноза, а тишина между ними становится таким тяжелым грузом, что, кажется, сейчас рухнет на него и раздавит. Глаза впиваются в Невиллета, пытаясь уловить хоть малейшее движение, хоть тень угрозы. — Тарталья, прости, — будто через толщу воды слышится голос. — Это ошибка, что ты не родился альфой. Но тебе придется с этим жить, — басит отец, не принимая возражений. — Мне так жаль, — шепчет мама, падая на колени и обнимая слишком крепко для своего худого телосложения. — Слабый и никчемный, зачем мне учить тебя? — сужаются неестественно кровавые глаза. — И что ты можешь? Жалкая, мерзкая, течная сука, — смеются множество кривых ртов, а руки тянутся к нему, будто вот-вот схватят за горло. — Тарталья. Он дергается, когда зрение вдруг проясняется и перед ним вновь сидит Невиллет. Ладонь альфы оказывается поверх его собственной на столе, и Тарталья резко одергивает ее в сторону: задетый нож стремительно улетает со стола и со звоном бьется об пол. Сердце гулко стучит в ушах еще громче, а Невиллет испуганными глазами неотрывно смотрит на него. За ножом они встают одновременно, но Тарталья успевает подобрать его быстрее. И по привычке уверенно сжать в руке острием от себя. Серебряное лезвие опасно отблескивает в приглушенном свете ламп. И Невиллет, точно замечая это, обхватывает одну свою ладонь другой и прижимает их к груди. Но не отступает, только опускает взгляд. Как-то до глупого смиренно, будто всади в него сейчас этот нож, он и не будет против. Грудь Тартальи судорожно вздымается, воздух получается вдыхать лишь порциями, шумными и прерывистыми, словно он только что вынырнул из ледяной воды. Сердце все еще бешено колотится, но уже не в ушах — где-то глубже, гулко отдаваясь в ребрах. Пальцы, крепко обхватившие рукоять ножа, продолжают мелко дрожать, выдавая остатки неконтролируемого напряжения. — Хочешь еще чай? — негромко спрашивает Невиллет, вновь наклоняя голову немного вбок, но так и не поднимая глаз. Тарталья следит за волнами белых волос, которые чуть вздрагивают при движении, и после прикрывает глаза, теперь отчетливо чувствуя чужой ненавязчивый феромон. Чистый и спокойный. Теплый, как тихий бриз у моря. Это совсем немного успокаивает, но дрожь, будто заполнившая его изнутри, не уходит полностью. — Да, хочу, — жмурится Тарталья и скорее кладет нож обратно на стол, забирается на свой стул, прячет лицо в сложенные руки и глубоко вздыхает, будто так сможет избавиться от остатков тревоги. Это совсем плохо. Надо лечить не только организм от вируса, но еще и голову, которой с каждым годом все хуже и хуже. Просто нельзя вспоминать и много думать — Тарталья это знает, и все равно каждый раз попадается в одну и ту же ловушку. Из которой, кажется, в какой-то момент он уже не сможет выбраться. Чайник снова свистит, Невиллет неспеша крутится вокруг плиты, забирает чашки с остывшим чаем, моет и наливает в них новый из заварника. Тарталья бездумно следит за каждым его движением взглядом, не замечая, как снова стискивает руки так, что ногти впиваются в ладони. Сердце уже не бьется столь оглушительно, но время от времени дает о себе знать одинокими тяжелыми ударами, будто бы настаивая, что расслабляться еще слишком рано. И только в тот момент, когда сцена повторяется — они снова сидят напротив друг друга, по кухне разливается мягкий аромат чайных листьев и ягод, — он чувствует, как постепенно приходит в себя. Ножа на столе уже нет: вымытый, он висит на магнитной ленте над кухонной столешницей. А Невиллет вновь спокойно пьет чай, будто и не было этой страшной сцены пару минут назад. — Почему ты сам все еще не завел семью? — Тарталья хмурится и сжимает пальцами теплую чашку, пытаясь убить в себе остатки дрожи. Он действительно хотел задать этот вопрос. Ведь у Невиллета, казалось, есть все, чтобы наслаждаться комфортной жизнью, ни в чем себе не отказывая. Когда ты можешь позволить себе все и даже больше. У отца Невиллета было две омеги, у самого Невиллета — ни одной. И при всем этом обычно альфы присваивали себе омегу сразу же, как им это позволялось по закону. Только Невиллету восемнадцать лет никак быть не могло. Странный. От кончиков бледных пальцев до кончиков белых волос. — Я боюсь, что не смогу быть с омегой полноценно, — вздыхает Невиллет, снова опуская глаза. — Как все другие альфы. Не смогу омегу чувствовать, любить как омегу. Так, как омеге это нужно. И сам я поэтому не нуждаюсь в омеге, как остальные. Но я бы… в целом, хотел бы семью. Хотел бы наследника, детей. Дети замечательные, я бы постарался быть хорошим отцом. Но все же это другое — жить с омегой без… Жить вместе просто в рамках сотрудничества по воспитанию потомства… Почему-то именно в этот момент Невиллет переводит задумчивый взгляд прямо на лицо Тартальи. Сердце в груди колко екает, как при внезапном ударе, выбивая воздух из легких. Все внутри сжимается в ледяной комок, а кровь в ушах гудит как шторм. Нет-нет-нет. В такую авантюру он ввязываться не собирается. — Я бесплодный, — выпаливает он настолько быстро, что удивляется сам. Голос звучит сухо, а внутри все переворачивается. Невиллет моргает, заметно сбитый с толку, и его спокойствие словно трещит на мгновение, прежде чем вновь возвращается. — А?.. Ох, — печально выдыхает он, прикрывая глаза. В воздухе мелькает аромат — легкий, но ощутимо соленый, будто море окатило лицо холодной водой. — Мне очень жаль… Между ними повисает тишина, совершенно неловкая. Тарталье кажется, что он прямо на лице альфы читает эти тяжелые мысли о возможности сказать еще что-то сочувствующее. Но, очевидно, подходящие слова Невиллету найти оказывается все-таки трудно. Это злит больше, чем должно, но он и сам не находит слов. Мог ли этот альфа действительно захотеть чего-то подобного с ним? Да только это не имеет ни малейшего значения. Сам Тарталья детей ни за что иметь не собирается. Не в этом чертовом мире. — Наверное, это было жестоко… — все-таки заговаривает Невиллет, не поднимая глаз, — даровать природой течки бесплодным омегам… Возмущение выстреливает в Тарталью, будто картечью прямо в грудь, и моментально перекрывает горло. Он судорожно кашляет, изо всех сил пытаясь удержать себя, но вместо этого слова снова срываются с языка быстрее, чем он успевает подумать: — Даровать? Это, по-твоему, блять, «дар»? Внутри все снова полыхает. Гнев растет, лавой затапливая каждый уголок его существа. Какой, блять, урод учит альф подобным словам? Этим мерзким формулировкам и мыслям? — Я… — теряется Невиллет, уже собираясь извиняться, но снова оказывается перебит. — Ты хотя бы представляешь какого это? — продолжает закипать Тарталья, становясь горячее чая в своей чашке. — Каждые два месяца валиться с ног и быть абсолютно беспомощным. Испытывать такую боль, что тебе и не снилась. Неделю быть бессильным, потным, мокрым, сгорающим изнутри, боящимся за свою безопасность каждую секунду. Чувствовал когда-нибудь что-то подобное? Пальцы судорожно сжимаются на чашке, и та угрожающе скрипит в его руках, горячая поверхность обжигает кожу. Он слишком зол, чтобы остановиться. Горячие вспышки в висках гулко отдаются во всей голове, заставляя ее кружиться. — Нет, — совсем несчастно отвечает Невиллет, и соль в горле приходится скорее запить чаем. — Нет, Тарталья, прости. Я не знал… — Вы никогда не знаете, потому что альфам это неинтересно, — ярость Тартальи достигает апогея, и он подается вперед, словно в попытке надавить на Невиллета даже своим присутствием. Все внутри кричит, что это несправедливо. Горячая волна ярости затопляет, но вместе с этим обжигает до боли в груди. Невиллет напротив кажется ужасно уязвимым, его раскаяние читается на лице настолько очевидно, что это лишь добавляет раздражения. Тарталья попал в яблочко: Невиллет тоже никогда не задумывался об омегах в этом ключе. От соли начинает тошнить. Но он не сводит злого взгляда с мужчины, будто тот сейчас должен отдуваться за всех альф в принципе. Это не так, но обида гложет слишком сильно, чтобы вести себя разумно. — Расскажи мне. Мысли в голове замирают. Тарталья хмурится, но в глазах Невиллета нет и тени колебания. Альфа, которому действительно может быть не все равно? Исключение из правил? Возможно, но Тарталья не может отбросить настороженность. Он смотрит на Невиллета, взвешивая его слова. Тот сидит спокойно, руки сложены на столе, взгляд прямой и открытый. Если он действительно не лжет, если его история — правда, то именно поэтому он и отличается от других. С самого детства. Тарталья не был особенным или исключительным, но отличался тоже. Отличается до сих пор. Может, это и привело их к тому, где они сейчас. — Тогда ты тоже расскажешь мне. О своей жизни, — тянет Тарталья, барабаня пальцами по кружке. — Если тебе что-то интересно, конечно. Невиллет даже улыбается уголком губ, а Тарталья хмурится, прикусывая щеку. Какая-то глупость… Его пальцы продолжают стучать по чашке, но все медленнее, менее нервно. Губы чуть поджаты, и в тишине становится слышно, как за окном шумит ветер. — Хочешь знать, да? — наконец произносит он с трещащим напряжением в голосе. — Ладно. Тогда слушай. Он выпрямляется, опираясь локтями о стол, и смотрит прямо на Невиллета взглядом острее, чем лезвие кухонного ножа. — Течка — это как будто твое тело объявляет тебе войну. Как будто природа смотрит на тебя и говорит: «Ты никчемен. Ты бесполезен. Ты не оправдываешь моего замысла, пока альфа не поимеет тебя и не оплодотворит». Это напоминание, что ты не справляешься. Не справишься самостоятельно. Тарталья ненадолго замолкает, но в этой тишине кипит что-то необузданное, словно он сдерживает бурю. О таком обычно не говорят, о таком говорить просто не с кем. Весь мир плевал на его проблемы, на проблемы всех омег. Плевал и вытирал ноги. Спрашивают ли мнение у половой тряпки? Когда окончательно испортится — ее просто выкинут. — Это насмешка эволюции, Бога, не знаю, кто на самом деле в этом виноват и во что веришь конкретно ты. И эта насмешка касается не только тела. В голове ты тоже начинаешь сомневаться. Как будто кто-то там внутри шепчет, что ты всего лишь ошибка. Словно запретная тема. Это всегда стыдно, всегда замалчивается, всегда должно оставаться «омежьим секретиком», как эти бесконечные проблемы назвала мама, когда у Тартальи впервые случилась течка. — Когда «это», — выделяет он, показывая свое отношение к «дару», — начинается, ты тоже начинаешь мыслить по-другому. Что ты никогда не будешь полноценным, как будто у тебя всегда будет пустое место там, где должно быть что-то большее, как будто ты настолько никчемен, что сам по себе ничего не представляешь. И эта боль и бесконтрольное желание только подтверждают это. Инстинкты кричат что-то с этим сделать. Ты никто без альфы, ты без него не можешь, он нужен тебе, так сильно нужен, что срывает крышу, — эмоции перевешивают, но Тарталья крепко сжимает их зубами и сглатывает. — Поэтому ты с рождения зависим и вынужден страдать, вынужден прогнуться и подчиняться, быть игрушкой, просто зверушкой для тех, кто совсем не постесняется воспользоваться твоей слабостью. А если не подчинишься, откажешься от альфы, то лучше тоже не станет. Тарталья вспоминает свою деревянную хибарку, лишь отдаленно похожую на дом. С холодными полами и тонкими деревянными стенами, небезопасную, хлипкую. В ней невозможно спрятаться, четыре дощатых стены не добавляют и капли уверенности. — Ты начнешь сходить с ума даже без течки. С каждым годом все сильнее, — выдыхает он, думая о том, что дом не может прогреться от редко работающей плиты из-за проблем с электроэнергией, о том, что свежую еду добывать все труднее, о том, что без альфы едва ли можно попросту выжить. — А еще проблемы с гормонами, с самочувствием, настроением, просто с головой. Депрессия, тревожность, дерганность, боль, боль, снова боль. Фантомно режет живот, медленно, разрывающе, вдоль и поперек, потом резко, точечно, глубоко. К этой боли невозможно привыкнуть, сколько бы одиноких течек ни проходило. Даже с редко перепадающими сильными обезболивающими она ощутима. Купить их — порадовать себя на день рождение, не чаще, лишних денег никогда нет. Только терпеть. И безустанно спрашивать самого себя: за что? Зачем? Почему бы уже просто не сдаться?.. — Вот что такое течка. Я удовлетворил твой интерес? Воздуха в легких не хватает, нельзя было так нервничать. Даже сладкий чай не помогает унять эту надоедливую дрожь в теле. Невиллет же молчит. В комнате становится так тихо, что слышно, как часы на стене отсчитывают секунды. Альфа опускает взгляд на свои руки, сцепленные на столе, а потом снова поднимает его на Тарталью. — Мне жаль, — говорит Невиллет тихо, но в его голосе звучит искренность, которой Тарталья все равно не привык верить. — Мне правда жаль. Этот альфа только и умеет, что извиняться ни за что. Снова пустые слова. Тарталья вздыхает, чуть отстраняясь назад. — Ты не виноват, — глухо бросает он. — И не ты должен это исправлять. Но раз уж хотел знать — теперь знаешь. Тарталья поднимает чашку и делает долгий глоток, пытаясь запить вкус собственного срыва. Горчит. Тарталья смотрит перед собой пустым взглядом, а затем, прищурившись и взглянув на мужчину, добавляет: — И про свою жизнь теперь уж не забудь рассказать. Ты мне должен. Тарталья прищуривается, пробуя удержать в голосе хотя бы тень легкости, но в его интонации все равно слышится глухая усталость. Он слишком напряжен, а в груди неприятно щемит. Невиллет же, по-прежнему спокойный, чуть наклоняет голову и ненадолго задумывается, словно обдумывая, как лучше начать. — Про мою жизнь вряд ли можно много рассказать, — опускает взгляд Невиллет, звучит чуть приглушенно, будто слова вырываются из глубин его памяти, часто обращаться к которой он не любит. — Мне было шесть лет, когда погибли родители. Но мой отец был… очень влиятельным человеком. С такими же влиятельными друзьями, которые позаботились обо мне. Меня устроили в хороший пансион для альф. Он делает паузу, будто вспоминает что-то далекое, — глаза его скользят из стороны в сторону, но так же медленно и спокойно, как и он сам в каждый момент своей жизни. Откуда эта черта? Смирение с ужасными событиями совсем в раннем возрасте? Тарталья был абсолютно другим, полной противоположностью. Но и свою семью он покинул гораздо позже. В четырнадцать он уже перестал быть ребенком. — Я жил там, учился. Потом поступил в юридическую школу, затем — в академию. Только в восемнадцать лет я смог вернуться в эту квартиру. Пустую, пыльную. Уже будто бы чужую. Невиллет проводит пальцем по краю своей чашки, и этот жест кажется таким же пустым, как и его интонация в этот момент. — Просто продолжил делать то, что у меня получалось лучше всего, что мне нравилось, — заканчивает он, поднимая взгляд. — Учиться. Работать. Теперь я судья. И эта работа занимает практически все мое время. — Ты все это время жил здесь один? В этой огромной квартире? — спрашивает Тарталья, прищурившись, своим ушам сложно поверить. — Да. Как я говорил, я закрыл левое крыло. Омежье, — отвечает Невиллет, но его голос чуть теплеет, когда он добавляет: — Забрал себе отцовскую комнату и кабинет. Сделал ремонт, замебелировал зал, кухню, ванные комнаты в правом крыле. В итоге получилось довольно уютно. Если не вспоминать, что половина квартиры закрыта на ключ и за нее также приходят счета за отопление… Тарталья хмыкает, пытаясь представить, какой огромный счет Невиллету выставляет управляющая служба каждый месяц. Квартира-то на пол-этажа, если не на весь… — Живешь один… А гон… — Тарталья запинается, подбирая слова, — у тебя бывает гон? Невиллет заметно смущается, и тишина снова разливается между ними. Взгляд альфы уходит куда-то в сторону, словно для него даже самому себе ответить на этот вопрос — уже вызов. — У меня же, — произносит он наконец со вздохом, — повреждена только вомероназальная система. А в остальном… все, как у других альф. Тарталья качает головой, размышляя вслух: — И что, у тебя ни разу не было омеги? Как ты тогда справляешься? — Никогда не было, — отвечает Невиллет, теперь еще более смущенно. — Из-за своей особенности я не чувствую феромонов полноценно, поэтому во время гона они не дразнят мою нервную систему, и он проходит гораздо легче. Сопровождается только перевозбуждением, раздражительностью. Но с годами я научился контролировать это. Сейчас гон почти не причиняет мне неудобств. Разве гон может протекать настолько спокойно, чтобы «не причинять неудобств»? Тарталья не может считаться экспертом, но альфы в гоне — бешеные чудовища, которые не разбирают «своих» и «чужих», они в целом готовы напасть на любого омегу в зоне видимости. Фантомно на теле ощущаются руки, которые гладили под одеялом, стягивая ночнушку. Руки, от которых он после убегал в сторону детской, где мать пела колыбельную Тоне. Сверкающие странным желанием глаза брата он запомнил на всю жизнь. Брату было всего шестнадцать, Тарталье — едва исполнилось десять. Если уже в том возрасте альфам сложно контролировать свое желание, то как его можно держать в узде еще лет десять минимум? Разве Невиллету совсем не хочется… секса? Ни разу не хотелось? — С годами, да… — снова протягивает Тарталья, задумчиво глядя на собеседника. — Сколько тебе вообще лет? Невиллет едва заметно улыбается, как ни удивительно, но этот вопрос уже не смущает его: — Тридцать четыре. Цифра падает на Тарталью, как тяжелый сугроб с крыши. Он моргает, пытаясь уложить это в голове. Большая разница в возрасте не кажется чем-то неожиданным, но все же… она оказывается внушительней, чем он ожидал. На лице Невиллета не было морщин, никаких возрастных изменений в принципе, только эти седые волосы, что, вероятно, были вовсе генетической особенностью, а не показателем прожитых лет. И все же Невиллет действительно ощущался взрослым, гораздо старше. Поведение, манеры, общее ощущение от него — все говорило об этом. — Ахуеть, — выдыхает Тарталья. Тридцать четыре. Цифра кружит в голове, пробуждая странное чувство. Даже не зависть, скорее что-то вроде тоски. Перед ним сидит мужчина, прошедший через столько времени в одиночку, в этих огромных пустых стенах, живущий только работой. Достаточно взрослый, чтобы обрести свою твердость, но достаточно молодой, чтобы еще не утратить какой-то… внутренний огонь. Тарталья пытается представить себя в тридцать четыре. Тот же он, но с глазами, потускневшими от усталости? Или с глазами пустыми, отблескивающие лишь безумством из-за несправедливости мира вокруг? Ему это не нравится. Будущее всегда казалось чем-то далеким, почти нереальным. И рядом с этим отдаленным расплывчатым образом в сравнение возникает тень Невиллета — четкая, статная и не пугающая. Его взгляд скользит по чертам лица мужчины. Тот смотрит на него мягко, не торопя, позволяя этому моменту зависнуть между ними. И именно в этой застывшей безмятежности Тарталья ловит себя на ощущении, что не хочет защищаться. Что наедине с Невиллетом, нет этой обжигающей нервы потребности ощущать кинжал в сапоге, ни на секунду не отводить взгляд и беспрерывно следить за чужими движениями. Эта мысль настораживает, но еще больше пугает то, как легко она ложится в сознании, как будто там ей всегда и было место. Тарталья шумно вздыхает, отставляя кружку на стол. — А мне двадцать три, — произносит он шепотом, почти смущенный этой не очень значительной цифрой. — Разница в возрасте ничего не значит, — говорит Невиллет, но голос его звучит нежнее, чем обычно. — Ты ведь понимаешь, что это не всегда так, — сопит Тарталья, думая о том, насколько тяжело людям разных полов и поколений друг друга услышать. О том, как его не смог понять и услышать отец. — Разница может значить многое. Иногда даже слишком. Невиллет не отвечает сразу, словно обдумывая сказанное, но на его лице читается понимание. — Может быть. Но не в том, что касается доверия, — произносит он наконец, и это звучит так просто, будто истина, которую никогда не ставили под сомнение. Тарталья морщится, переводя взгляд в сторону. Слово «доверие» режет слух, будто оно имеет отношение к ним двоим. Но разве это возможно? Доверие не возникает так быстро. Оно требует времени, слишком много времени, а у Тартальи есть ощущение, что ему всегда не хватает именно его. Он встряхивает головой, пытаясь избавиться от этих мыслей, и переводит взгляд обратно на Невиллета. Тот уже подходит к кухонному шкафу, где какое-то время копается, открывая и закрывая дверцы. Звук фарфора и стекла смешивается с мягким шорохом упаковки. Тарталья лениво смотрит ему в спину, продолжая размышлять о том, что раньше никогда его голову и не посещало. Ну, они хотя бы познакомились. В каком-то очень интересном подобии чего-то нормального. — Наверное, это и не важно, — говорит он наконец, хотя мысли все еще летают обрывками спутанных выводов над головой. — Но ты все равно не выглядишь на свой возраст. Я бы дал тебе максимум… двадцать семь? — Спасибо за комплимент, — усмехается Невиллет, — ты тоже выглядишь моложе своего возраста. Но в то, что ты несовершеннолетний, я не смог поверить в нашу первую встречу. Тарталья тоже хмыкает и пожимает плечами: легенда действительно немного устаревшая и несвязанная, но и выдумывать новую желания не было. Зато было много людей, которым он обязан помочь. Невиллет тем временем возвращается с тарелкой, придвигает ее поближе и не выглядит обиженным или недовольным тем маленьким обманом. Ложь во благо. Есть ли такое понятие в юриспруденции? Взгляд скользит по тарелке на столе, на ней лежит шоколадное печенье — таким обычно угощают детей, пытаясь их утешить. Это выглядит немного смешно, но в то же время до страшного заботливо. Как будто мало тех вкусностей, которые Невиллет готовил для него второй день подряд, мало того кошмарного количества фруктов и ягод, которыми он щедро заваливал Тарталью. К такому все больше хочется привыкнуть… — Думаю, немного сладкого тебе не повредит, — бросает мужчина, не представляя даже, насколько мучительна калорийная смерть. Тарталья смотрит на тарелку, потом на Невиллета. Он чувствует, как лишь от вида десерта становится сладко на языке. Насколько же в его представлении просто работают человеческие чувства? Расстроился, поел печенья, обрадовался? Этот альфа вообще с людьми хоть раз вне суда общался? И все равно улыбка касается губ по-глупому искренне. — Ты всегда такой? — спрашивает Тарталья и берет одно печенье, разглядывая его, словно оно может дать ответ на этот важный вопрос. — Какой? — Невиллет садится обратно, но не сводит глаз с собеседника. — Заботливый, — горько вздыхает он, делая вид, что это слово прозвучало не так слащаво и глупо. Невиллет лишь польщенно улыбается, ничего не отвечая. Наверное, ему и нечего ответить, раз это его… первый опыт. Тарталья пробует печенье, и его лицо невольно смягчается. Вкус напоминает ему что-то из детства — может, те редкие дни, когда его семья могла позволить себе такие лакомства. Отец приходил домой с кучей продуктов, холодный после улицы и пахнущий морозом. Отдавал маме пакет с едой, а потом доставал из кармана какой-то дешевенький сладкий батончик или сырок, вручая Тарталье. Он улавливает эту нить воспоминаний и на секунду позволяет себе забыться. — Они вкусные, — тихо говорит он, хотя слова даются тяжело, все еще кажется, что этот момент может обернуться чем-то другим. Невиллет кивает, довольный его реакцией, и переводит взгляд в окно. А Тарталья смотрит прямо на него: на правильной формы профиль, на ухоженные белые волосы и сложного цвета глаза, на теплые тени на спокойном лице. И глупейшая мысль сама врывается в его сознание: «Разве альфы могут быть такими? Просто… хорошими?» Сердце в груди осторожно замирает, а Тарталья испуганно вздрагивает и тут же душит эту мысль, разрывая ее на клочья и обращая все свое внимание на шоколадную крошку, прилипшую к пальцу. — Мне, наверное, пора спать, — скорее говорит он, отодвигая тарелку. Голос звучит немного неловко, и Тарталья сжимает губы в тонкую линию, скорее отводя взгляд. — Это правильно, — поднимается Невиллет, забирая пустые чашки. — Ты уже выглядишь лучше, но отдых не помешает. Запомнил, где твоя комната или тебя проводить? — Запомнил, дойду. Спасибо, — добавляет Тарталья сдержанно, избегая смотреть в глаза, — за комнату… и за печенье. Невиллет легко кивает и продолжает убирать со стола. — Сладких снов, Тарталья. И опять. Заставляет замереть на мгновение, будто в этих словах заключено что-то большее, чем пожелание. Но нет, тон мужчины звучит лишь обыкновенно доброжелательно. И в итоге Тарталья хмыкает, точно смеется сам над собой: — И тебе. Уходя в левое крыло, он решает выкинуть из головы весь этот мусор, который назойливо подкидывает тревожность. Нельзя проникаться симпатией к альфе, даже если он такой… необычный. Сейчас Тарталья понимает, что не сможет подставить этого человека. Даже если он сбежит, даже если сможет снять браслет, чтобы его не смогли отследить, то отследят Невиллета и точно привлекут к ответственности. Скорее всего, раскопают глубже, узнают, что ни на каких смотринах он не был и бронь на омег не ставил. Выходит… занимался чем-то незаконным. Пособничал преступнику. Что за это будет? По меньшей мере исключение из судей. А Невиллету эта работа нравилась, судя по его словам… Убежать, сбросив все последствия на Невиллета… Слишком нечестно. Тарталья не мог так поступить. Теперь точно не мог. Тяжело ступая, он доходит до нужной комнаты. Удивительно, но если присмотреться, дизайн почти не отличается от комнат в альфьем крыле. В родном доме Тартальи детская для омег была обклеена обоями в цветочек — самыми дешевыми, какие только нашлись в магазине. Усталость валит его в кровать, но любопытный взгляд все же скользит по обстановке. Все очень сильно разнится с тем, к чему Тарталья привык. Комната оказывается уютной, без излишней строгости или показной роскоши, но мебель в ней явно дорогая и качественная. Взгляд цепляется и за большое окно с видом на огни соседних высоток. Оно прикрыто плотными шторами, а на широком подоконнике лежат мягкие подушки, на которых хочется поудобнее устроиться с книгой или чашечкой горячего чая. Светлое постельное белье на кровати выглядит новым и даже издалека пахнет чем-то свежим, но ненавязчивым, как и весь дом. Даже стены украшены картинами, до которых Тарталье нет дела, потому что взгляд сразу привлекает книжный стеллаж у стены. Книг в нем очень много, но на исследования сил сегодня больше нет. У изголовья кровати стоит простая тумбочка с небольшой лампой, пустым стаканом и графином воды, рядом с которым лежат все его таблетки. Отлично, завтра можно будет закинуться жаропонижающим, чтобы доковылять до кухни к завтраку. Тарталья садится на мягкое одеяло и тяжело выдыхает, все еще не справляясь с хаосом в голове. Неужели Невиллет все это сделал только для него? Подготовил все за один день? Мысли неожиданные, но тут же наталкивающиеся уже на привычную стену недоверия. Вот это глупости. Бескорыстие от альфы? Не в этой жизни. Какие-то мотивы вскроются обязательно, просто немного позже. Он сможет продержаться в этой квартире две недели, сможет даже в течке отбиться от альфы. Он проходил через это, справится и еще раз. Теперь он сильнее, теперь у него даже есть своя комната. С замком. Тарталья подходит и изучает его устройство добрые пару минут — снаружи не открыть, только выламывать. Это успокаивает. Он вздыхает, отбрасывает одеяло и все мысли в сторону и наконец вытягивается на кровати, чувствуя, как усталость накрывает его тяжелее любого одеяла. «Нельзя привязываться, нельзя доверять», — повторяет он себе беззвучным шепотом, уговаривая сознание не идти по этому опасному пути. И все же… Это ненужное внимание к деталям: фрукты, лекарства, пледы и подушки, даже печеньки… — Печеньки, — смеется он шепотом, закатывая глаза на собственные мысли. Какая-то абсурдная трагикомедия с примесью мелодрамы.