Белые Лилии

      В темноте сгущался чёрный, густой, едкий дым. На вкус он был как запах сигарет, на вкус он был как что-то сладкое, но горькое, или же как что-то прохладное и заполняющее собою всё пространство внутри, пожирающее, на ощупь рыхлое и обволакивающее. При вдохе он проникал через ноздри и разрастался в гортани, окутывая изнутри грудь и окружая душу.       Вдалеке, средь дыма, сиял свет. Воздух становился таким густым и чёрным, что не давал пройти через себя. «Люцифер?..» — подумал Эфрен. Он отмахнулся от чёрной дымки, взмахами рук пытаясь отогнать её от себя и пробиться вперёд. Воздух этот стал плотным, тканевым, Эфрен словно был под тяжёлым покрывалом. Его охватило непреодолимое желание двинуться вперёд, протянуть ладонь, найти Люцифера, но у него не получалось. Он не мог этого сделать... Каждое движение было бессмысленным и приводило только к «ничему». Эфрен вдохнул судорожно, локтем взмахнув перед собой, но картина никак не изменилась.       «Наверное, ты чувствуешь себя беспомощным?»              Внезапно свет ослепил его. Серафим! Это был Серафим!!       Эфрен вдыхает снова, и чернь, подобно густому вязкому мазуту, начинает литься из высокой пустоты в его горло. Он с ужасом широко открывает глаза, смотря, как чёрное нечто вытекает из ниоткуда, и чувствуя, как оно проливается через края в его хрупкую душу.       У Серафима из глаз льётся та же чернь. Ангел поднимает свой тяжёлый меч, разрезая им грубый воздух, чтобы обрушить кару небесную прямо сейчас на грешного беса... Эфрен разворачивается и начинает бежать назад, всё вокруг замедляется, и линии плывут, смешиваясь друг с другом. Сердце бьётся, громко и быстро, взрывается, осколками пронзая всё внутри и прерывая дыхание ударной волной своего боя. Перед глазами Эфрена проносятся события, голову оглушают слова, разрывая её на части...              Общество. Эфрен покидает свой дом, оставляя с собой лишь искусство, своё «детище», то, что он не может так просто оставить или убить, единственное, что проследует от начала этой жизни вместе с ним и не оставит его до конца.       Страшно представить, что было бы, брось он тогда то, чем живёт сейчас, но, сохранив в себе художника, Эфрен потерял связь с теми, кто его вырастил.       И сейчас он видит, как пред его глазами возникает тот самый домишка, крохотный, как спичечный коробок; как он медленно всё приближается и приближается, становясь размером с картонную коробку от ручной кофемолки его матери, с автомобиль, с настоящий дом... Эфрен выходит из двери этого дома, сам видит со стороны, как выходит. За ним выныривает женщина, эмоционально махая руками и что-то выкрикивая вслед. В груди всё сдавливает будто прессом, Эфрен открывает рот, чтобы вдохнуть, но он не может... Из его горла вырывается только непонятный глухой кашель.       Мимолётно показались Эфрену церковь с её оглушающим звоном колоколов и лицо без черт с золотым крестом на груди. Всё это разлетелось в мгновение, как от взрыва снаряда, ударив пылью с обломками белых стен в глаза.       ...Вот она, маленькая, тёмная, страшная, удушающая, пытающаяся сдавить Эфрена, очень страшная комната! Там он сидит на коленях и лезвием вырезает на своей руке бесконечность и крест. Картины его все залиты кровью, и все они смотрят на него своими дьявольскими глазами.       Всхлипы.       Комната с криком боли проносится мимо, исчезает.       Человек. Тень его предстает, чёрная, чуть освещённая, тень в шляпе, и тут же исчезает. Эфрен видит огромный, высокий, величественный алтарь! Непомерных размеров, длиною во всю его жизнь, стремящийся ввысь, где нет ни солнца, ни света, ни Бога. Он видит, как сам же припадает к нему и начинает молиться на неизвестном языке. На алтаре истекает кровью череп четырёхрогого козла.       Дыхание рвётся, как старые тряпки, лёгкими внутри. Эфрен помнит: перед ним возникает образ, которого не существует, чёрный, невидимый образ, невероятно печальный, переиначенный, исковерканный, разрывающий душу художника. Человек в шляпе стоит где-то позади. Эфрен этого не видит, но он знает.       ...Эфрен на острове. Тортоли. Место, где его оставляют в очередной раз. Из груди вновь вырывается кашель, тяжёлый и мучительный. Эфрен уже знает всё, что может здесь увидеть. То, как он снова остаётся один в малюсеньком доме. Опять в доме, размером с коробок. Кто-то хлопает дверью... Эфрен знает, кто.       После он лежит один в своей холодной постели, постели, в которой когда-то умер, не успев сделать чего-то, о чём жалеет до сих пор. Эфрена охватывает истошный кашель. Он хватается за горло, со слезами сжимая веки.       И снова вспоминает о человеке в шляпе...       Всё исчезает.                            Серафим разбивает его голову на две части своим тяжёлым горящим мечом с громким возгласом: боль резко раздаётся по черепной коробке. Кровь заливает всё тело художника. Всё пульсирует, Эфрен слышит в ушах страшнейший грохот — и вдруг он смотрит уже от лица умершего на разлетающуюся во все стороны кровь.       Его дом исчезает, просто растворяется, и его картины тоже.              После всё изменилось. Чернь осталась только по углам, всё стало синеватым, как тени вечера.       ...Эфрен увидел Люцифера со спины. Лидер поспешно направлялся куда-то, спускался по лестницам. Каблуки его высоких чёрных сапог стучали по ступеням, а белая рука скользила по балюстраде по мере того, как он сходил всё ниже и ниже. Это было утро, когда Эфрена отправили на юг.       Наконец весь шум затих! Умиротворяющая тишина пришла к Эфрену, и он внимательно смотрел за тем, как тянулась бесконечная лестница, и как далеко вниз по ней, вместе с его невидимым взором, спускался Люцифер.       Лидер оказался в непонятной тёмной комнате, и всё окружение охватил мрак.       Всё исчезло на миг.       Люцифер вдруг оказался лежащим на диване, но Эфрен всё ещё видел его со спины. Кудри Люцифера опали на плечи, и с них он стянул свои чёрные одежды. Кто-то вдруг стал целовать его ключицы, чёрными, как смоль, руками схватившись за белый стан. Ладони таяли чёрной нефтью, и она стекала по чистой коже, где её тут же размазывали эти грязные пальцы. Было тихо, тихо, как после смерти: единственное, что слышал Эфрен — чмокания чёрного, мерзкого существа. Вдруг на мгновение всё дернулось, и Эфрен увидел, что это был Фасетия.                     Его голову продолжают бить, разрубают череп. Режут и разрезают, звук отдаётся в ушах болью и хлюпом заполняющей всё чёрной крови. Всё, что остаётся от его головы...       Ему хочется сблевать. Эфрен хватается за рот. Кашель вырывается из его груди с бульканьем, и когда он отводит ладони ото рта, то видит на них слизкую, заражённую кровь. Горло сжимается. Ему хочется сблевать.                      ***       ...Звенящая боль растворилась в мысли. Это был мрачный вечер. Ничего не могло его скрасить, уму молящегося почти не поддавалось очередное размышление о том, как просто его могли отсечь от общества... И как повезло ему узнать о том, что даже таким отчаянным, как он, отверженным самим Богом, есть, от кого услышать прощение.       Винченцо сидел на коленях в своей небольшой тёмной комнатке. Ему не было о чём просить, разве что, единственное, чего он хотел найти в своей сегодняшней молитве, так это утешения...                     — ...Молишься? — возник низкий голос из пустоты, прерывая поток сознания.       Винченцо не отреагировал. Он был слишком увлечён молитвой, чтобы отвлечься от дьявольского присутствия просто так ради слов какого-то проповедника.       — Правильно, молись, — Мерино, проповедник, незаметно улыбнулся, опёршись о стену маленькой, но высокой комнатушки; разглядывая висящие у самого потолка картины, нарисованные самим Винченцо.       Непонятно было, зачем он пришел. Пару мгновений Винченцо это отвлекало, раздражало, и он даже немного злился, но после в какой-то момент, как ему показалось, он только сильнее погрузился в молитву. То ли присутствие проповедника так повлияло, то ли дело было в чём-то ещё?       Художник был почти уверен: в темноте, с закрытыми глазами, он чувствовал очертания, массу, сгустки, имеющие неземную природу. Они обретали в его голове облик, совсем непонятный, но оттого не менее прекрасный и завораживающий. Он был для Винченцо как отметка, как знак, как цель, как смысл, как единственный источник света во тьме. И, в отличие от всего остального, Он действительно оставался неизменным, если художник хорошо Его просил...              В беспамятстве Винченцо провёл несколько часов. Когда он наконец очнулся и открыл глаза, то поглядел на иконы, что висели высоко пред ним, собственно нарисованные. Никто в их церкви не рисовал Сатане икон. Кроме него.       Вдруг слева что-то блеснуло, и художник, ещё не вышедший из молитвенного транса, вздрогнул, отскочив вбок, опёршись на пол рукою; но тут он вдруг выдохнул: это всего лишь Мерино. Странная аура у него была сегодня.       — Ты всё ещё здесь? — тревожно спросил Винченцо, его тихий голос дрогнул, отдавшись эхом. В комнате совсем потемнело, в единственном небольшом окошке позади не было ни луча света, помещение слегка освещали только пара свеч на полу по бокам от художника, почти потухнувшая.              Мерино шагнул к картинам, медленно и монотонно приближался к ним. Это его глаза блестели в темноте от свеч, подобно рыбьим, — Винченцо порой удивляли эти сходства, но он никогда о них не говорил.       — Неплохо, неплохо... — протянул Мерино низко. Его руки были сложены на груди, и пальцами он без какого-либо ритма постукивал по своим плечам. — Три часа прошло, Винченцо... Да, я ещё здесь, — звенящий голос зазвучал громче, не такой безжизненный, каким его привык слышать художник. Проповедник остановился прямо перед иконами, запрокинув голову, из-за чего его чёрная шляпа почти что стала подобна кругу. Он разглядывал их, рука его поднялась к подбородку, и Мерино пару раз постучал по нему пальцами.       Винченцо почувствовал какой-то странный дискомфорт от нахождения проповедника с ним здесь сейчас. Он поднялся с колен, бесшумно отряхнул с себя пыль.       Признаться, его пугал Мерино. Иногда.       — Зачем ты пришёл? — спросил художник тихо, с недоумением глядя на проповедника, но не видя его лица. Тот, как и обычно, нездорово бледный, был в своём чёрном пальто, не позволяющим и подумать о том, что на самом деле Мерино был тощ, как спичка, — признаться, Винченцо не помнил совершенно: менялся ли его вид хоть раз с их первой встречи?       — Иногда захожу к молящимся. Мне интересно... — голос проповедника был ровным и негромким, спокойным и холодным, почти как у покойника, если бы только покойники могли говорить.       — Интересно? — Винченцо кольнуло лёгкое возмущение, но Мерино предупредил его негодование:       — Интересно помолиться вместе с вами, — он поглядел на Винченцо из-за плеча, совсем неярко, мертвенно улыбнулся, и вернулся к картинам. — У вас у всех это происходит по-разному, а мне важно знать все оттенки вашей веры.       Винченцо без слов кивнул. Его взгляд опустился к свечам на полу. Одна из них почти что достигла своего конца, разлив весь воск, а другая близилась к нему, беспокойно дрожа огоньком. Винченцо сделал тихий шаг по скрипящему деревянному полу. Он немного поёжился — в комнате вдруг стало холодно — и тихо пошёл к Мерино. Немного помолчал, глядя на дрожащие тени на лице проповедника, спросил:       — Они не плохи?       — Они хороши. Такого рядовой художник не нарисует. Это не просто картины... В них есть суть, свой смысл, — проповедник повёл в воздухе рукой, ритмично качая кистью под каждое своё слово. — Мазки краски и вложенное в них чувство, — Мерино вдруг прищурился, и взгляд его стал острым. Но тут он улыбнулся живо, и поглядел на Винченцо с наибольшими, что только могли существовать, доброжелательностью и благосклонностью. — О да, они хороши, — протянул Мерино довольно.       — В темноте они выглядят немного иначе... — неуверенно проговорил Винченцо.       — Только лучше.       Картины сейчас в темноте смотрелись грязно-кровавыми, засасывающими, тянущими к себе и страшными, невероятно страшными, хотя Винченцо, казалось, вкладывал в них только своё восхищение покровителем искусства — Сатаной. Впервые спустя столько дней веры он вдруг почувствовал страх и сомнение, но быстро отогнал их, смотря, как на картине глаза Дьявола текут грязной краской.              Однако, слова Мерино его успокоили.       — Спасибо тебе, — поблагодарил Винченцо, теперь поглядев вверх с улыбкой.       — За что? — удивился Мерино, резко зыркнув на Винченцо.       — Если бы не ты и остальные, я бы так и думал, что в чём-то виноват перед богом.       Мерино внимательно сверлил Винченцо глазами, напряжённо слушая.       — Но благодаря вам я понимаю, что бог просто меня оставил. Он не любит таких, как я, и я ему не нужен. На самом деле, это я и сам успел понять, но... Вы смогли мне показать, что я всё-таки в этом мире не отброс, что я кому-то да нужен! — он смотрел вверх с благоговением, на придыхании.       — Да. Это так, Агнелло, — Мерино и сам поглядел вверх, добавил: — Несомненно, наш Покровитель очень щедр... Он знает, какого это — быть отверженным. И кому, как ни Ему, понять нас, показать, что это только со стороны бога мы отвержены, а со стороны Его мы почитаемы и признаваемы!.. Дело в том, Агнелло, что христианское пособие заставило чувствовать нас себя отверженными, но на деле это не так. Они поклоняются тому, кто очень скоро оставит нас всех... И тогда они все ринутся в нашу сторону, к Единственному, кто не оставлял наш людской род с самого начала его существа, но будет уже поздно! — Мерино заговорил скоро, с чувством, и Винченцо восхитили его слова, но вместе с тем и напугали.       — ...Неужели бог оставит и тех, кто изначально был ему по нраву? — спросил Винченцо негромко, с каким-то сочувствием. Тогда Мерино посмотрел на него своими блёклыми глазами.       — Да. Люди давно просят его о милосердии и сострадании, но он молчит, — Мерино произнёс это таким тяжёлым, разящим своей горечью голосом, что художник не мог и подумать усомниться или возразить.       — Почему наш Покровитель не поможет им?       — Потому что они сами не дадут Ему этого сделать, продолжая веровать в своего бога, что давно оставил их.       Винченцо опустил грустный, вдумчивый взор, не понимая, отчего можно так возненавидеть своих созданий, чтобы оставить их и запретить им прилагать хоть малейшее усилие к тому, чтобы спастись... Зачем было создавать людей «греховными», чтобы потом их за это попрекать и мучать? И почему, понимая, что Дьявол принимает их такими, какими они были изначально, люди всё равно презирают его?..       — Это печально, Агнелло. Но нам с тобой повезло снискать Его благословение и покровительство и принять его вовремя, — Мерино вновь возвёл взор, и глаза его наполнились каким-то возвышенным чувством, отчего и сам Винченцо вновь поднял взор на свои картины, поднеся ладони к груди и почувствовав внутри себя какую-то силу. Что-то родное и оживляющее, текущее в его венах, позволяющее ему дышать и видеть всё ясно!              Мерино помолчал мгновение, и потом наконец заговорил, но тихо, тяжело и медленно:       — ...Но за всё нужно платить, нужно что-то давать взамен... Чтобы Он смог спасти нас, — протянул проповедник, и возникла продолжительная, требующая пауза.       — ...Взамен? Что я могу дать нашему Покровителю взамен? — спросил Винченцо, готовый совершить любую жертву ради того, кто понимает его искусство и его душу. Художнику казалось, что ничего прекраснее в своей жизни он не знал, и, может, это могло и не касаться остальных, но единственное, что могло спасти его душу теперь, так это благословение их Покровителя.       — Твои картины хороши, и молитвы искренни, но этого недостаточно, — отрезал проповедник стойко и уверенно, как отрубил голову дёргающейся рыбёшке. — Дьявол ценит это, но для Его силы, для Его способности быть благосклонным к нам Ему нужно больше, — Мерино запрокинул голову высоко, смотря выше потолка своими широко раскрытыми глазами. Его ресницы заблестели от влаги, и в голубых глазах появился свет.       — Что же?.. — вопросил Винченцо нетерпеливо, заглядывая в глаза проповедника.              — Дьяволу нужны наши страдания.