Солги

***

Воспоминания всплывают одно за другим. Сынмин снимает футболку, и на спине у него обнаруживается россыпь укусов. Он неловко улыбается, щуря глаза, и говорит, что просто развлекался с друзьями, они шуточно дрались, и все вышло из-под контроля. — Разве твои друзья не делают странные вещи? — спрашивает он Чонина, и тот хмурится, а потом тяжело вздыхает и сочувственно кивает. Сидящий рядом Хенджин тоже хмурится, но влезший в разговор Феликс начинает рассказывать, как они с друзьями пытались поймать ядовитого паука в Австралии, зная, что он ядовитый заранее, и все забывают о спине Сынмина, а тот очень быстро натягивает на себя другие вещи. Потом Сынмин разговаривает с одним из ведущих интервью, ярко улыбаясь и смеясь почти с каждого слова. Чанбин видит, как стафф подгоняет его, призывая пошевелиться, но Сынмин лишь отмахивается и продолжает смотреть на этого мужчину во все глаза. Тогда Чанбин не придает этому особого значения, но слух выцепляет отдельные фразы, он понимает не все из них, потому что сейчас они в Америке и говорят на английском, но вот то, что Сынмин берет чужую визитку, видит прекрасно, а также слышит «мы улетаем завтра утром». Сынмин не хочет уходить, а когда все же идет на выход, оборачивается еще несколько раз, бросая заинтересованные взгляды. Сейчас Чанбин уже не может вспомнить, где Сынмин провел тот вечер и ночевал ли он в отеле. Тогда это вообще не казалось странным или хоть сколько-нибудь важным. А вот сейчас пазл складывается и Чанбина трясет, когда он не может попасть электронным ключом в замок. Сынмин сзади вздыхает, отбирает у него карту и вставляет ее сам. Его руки не дрожат, и он спокоен. Чего совершенно нельзя сказать о Чанбине. Его трясло, когда он слушал слова менеджера, его трясло, когда он, схватив Сынмина за ворот, словно на буксире дотащил его до своей машины, до того, как кто-то успел кинуться за ними вслед. Его руки тряслись, когда он вел машину, везя Сынмина к себе домой, потому что просто не знал, что еще делать. — Это моя квартира, — заламывая руки и пытаясь унять дрожь, говорит Чанбин, — ты ведь не собирался ехать домой к родителям сейчас? Сынмин усмехается и присаживается на диван. — Сейчас точно нет. Мне нужно обдумать, что им сказать. — Хорошо, тогда ты можешь жить здесь столько, сколько понадобится. Я привезу тебе вещи, просто напиши список. Не стесняйся и не переживай, оставайся сколько хочешь и ни в чем себе не отказывай. Я, конечно, надеюсь, что этот вопрос разрешится быстро, но на всякий случай… — Бин, — тихо зовет его Сынмин, прерывая, — что разрешится? Меня отстранили от деятельности группы. — Чушь! — злится Чанбин, расхаживая туда-сюда, — сейчас они все в адекватность придут, мозгами наконец подумают, и все разрешится нормально. — Послушай, парень, что выложил пост, получил огромный отклик, это уже попало в новости. — С каких пор мы слушаем этих идиотов? — орет Чанбин, замирая на месте, глядя на Сынмина и не понимая, почему тот так спокоен, — как только речь про расследование зайдет, он тут же все слова назад возьмет и еще извиняться прибежит. Ты же знаешь эти истории, мы не раз такое уже видели. — Бин, он написал, что спал со мной и у него есть видео. — Нет у него нихрена, а если он выложит фейк, экспертиза быстро это установит. — Я не уверен. — В чем? — Что видео нет. Чанбин хмурится, закрывает глаза, сильно жмурясь, а потом подходит к Сынмину ближе. — Я правда спал с ним, Бин, ты ведь, наверное, понял это еще в компании, верно? Поэтому схватил меня и увел. Ты наверняка догадывался и раньше, каждый из вас. И я не могу сказать точно, есть ли у этого парня видео или нет, потому что я не знаю. Я не разрешал снимать себя на камеру или телефон, но он мог сделать это тайно, я не могу исключать такую возможность. Я вообще не всегда был осторожен. — Сынмин… Чанбин садится перед ним на корточки, беря одну ладонь в свою руку, а второй касаясь бедра. А потом вздрагивает и тут же отдергивает руки, понимая, что это может казаться двусмысленным. Он притащил Сынмина в свою квартиру, практически выкрав из компании, сразу после того, как Сынмина обвинили в сексуальной связи с другим парнем. Вдруг он подумает, что Чанбин хочет от него чего-то получить? Сынмин криво усмехается. — Я ограничивал себя только в самом начале, а когда понял, что моя молодость проходит, и так и пройдет в рамках группы и ограничений — отпустил себя. Я не упускал возможностей и был с теми, кто был мне симпатичен. Эта история может быть не единственной всплывшей. Могут быть и другие. Чанбин не может в это поверить, не может смириться с тем, что Сынмин так спокоен, почти равнодушен. — Но зачем тогда это все, если ты так легко собираешься сдаться? Зачем ты решил стать айдолом, если не собирался быть осторожным и если готов уйти по первому требованию? — Я же говорю, что я был осторожным в начале. Но я просто устал быть одиноким, Бин. Сынмин откидывается назад, а Чанбин не выдерживает и садится на задницу, утыкаясь лицом ему в колени. — Все не может закончиться так. Я не хочу об этом думать и не собираюсь в это верить. — С этим мало что можно сделать, на самом деле, — Сынмин прочесывает его волосы, и его ладонь кажется теплой и ласковой. — Он только написал пост и пригрозил тем, что опубликует и видео, но он этого не сделает. Там ведь и он тоже будет, а значит, все узнают, что он тоже спал с парнем. — Все уже знают. — Но сейчас фокус смещен на тебя, но как только его голая задница мелькнет в интернете, все наконец заметят и его тоже. Может, он просто обиделся, что ты его бросил? Пытается привлечь внимание и шантажом вернуть тебя назад? Он писал тебе что-то? — Я заблокировал его номер и не собираюсь это слушать или читать. — Но это можно использовать, Сынмин. — Нет, нельзя. Мне придется солгать, а это не будет иметь никакого смысла. Все вокруг в курсе, кто я. Не только один ты заметил. — Какая разница, что там остальные, если есть шанс остаться в группе? Да и мемберы… ты ведь не был ни с кем из них, откуда им знать? — Был. Чанбин отрывается от него и смотрит с ужасом. Сейчас все так отчетливо всплывает в памяти — россыпь укусов на спине, американский интервьюер, от которого Сынмин не мог отлипнуть, его постоянное желание подойти к их музыкантам, поболтать с ними, его томные вздохи, когда его хватают и прижимают к себе. А теперь это. — С кем? — хрипит Чанбин. — С Ликсом, — Сынмин сморит ему прямо в глаза, и Чанбин не видит там смущения или сожаления, — с Минхо, с Чонином. Не было ничего серьезного, если тебя это интересует. Они всегда останавливались, когда приходили в себя, ни с кем из них ни разу не зашло дальше поцелуев и обжиманий. Но всегда останавливались они, не я. Чанбин опускает взгляд в пол, его трясет уже серьезно. А единственная мысль в голове — почему он не оказался в этом списке? — Я никогда не лез к ним сам, — будто подслушивая его мысли, тихо говорит Сынмин, — я не совсем с ума сошел, чтобы сотворить такое в коллективе, в котором работаю. Но… иногда мы пили, иногда оставались одни и долго говорили по душам. Меня касались, и я был благодарен и дарил ласку в ответ. Я понимаю, что ты, наверное, осуждаешь меня, но… вы все такие красивые, вас очень тяжело не любить и не хотеть. Чанбин чувствует, как кривится лицо и как по щеке ползет слеза. А Сынмин улыбается ему и тянет свои длинные пальцы, чтобы смахнуть влагу. — Не плачь из-за меня. Я возьму ответственность, уйду из группы, принесу извинения и скажу все, что потребует от меня компания. Но мне и правда нужно немного времени, чтобы побыть одному, так что я буду очень благодарен, если ты позволишь мне остаться. И… — Сынмин наклоняется ближе и заглядывает в глаза, — буду чертовски рад, если ты хотя бы иногда будешь приезжать.

***

Чанбин сидит на совещании и ломает уже второй карандаш подряд. Он выслушивает бесконечные речи про то, как им перестроить деятельность группы, с каким заявлением выйти в СМИ, какую позицию занять. Чанбин не знает, почему Чан заставил его сюда прийти, но под конец этого парада желчи и фальши Чанбин орет матом на толпу уважаемых мужчин и женщин старше себя, являющихся его непосредственными начальниками, на тех, от кого зависят его дальнейшая карьера и продвижение. Он орет, называет их идиотами и советует вместо того, чтобы придумать как половчее выкинуть Сынмина за борт, — найти чертова парня, опубликовавшего пост, обвиняющий Сынмина в неподобающей ориентации и, либо силком забрать у него видео, либо, убедившись, что его нет, запугать до такой степени, чтобы тот сам в клевете сознался. Уход Чанбина из кабинета сопровождается гробовым молчанием. В коридоре его догоняет Чан, и Чанбин уже готов к новому выговору, как его касаются горячие пальцы, Чан тянет его к себе и обнимает. — Прости, что заставил тебя прийти сюда и все это терпеть, но мне нужно было, чтобы кто-то это сказал. Они не хотят слушать меня, не слушают остальных, слов Джисона и Ликса вообще, по их мнению, недостаточно, но вот ты… словно голос разума. А все, чего я хочу, это чтобы мы поступили плохо, но спасли его. — И тебе все равно, если это правда? — тихо спрашивает Чанбин, осторожно обнимая Чана в ответ. — Я знаю, что это правда, Чанбин-и, я, к сожалению, совершенно точно это знаю. Но мне так чертовски плевать. Я согласен на шантаж и на угрозы, я согласен врать, обвинять и перекладывать вину. Иначе я не вынесу этого. Еще раз. Чанбин едет домой в скверном настроении, его снова трясет, и он не может припарковаться нормально, три раза переставляя машину. Он кричит и бьет несчастный руль, а потом плачет в салоне машины, закрыв лицо руками и дергая себя за волосы. Они чертовски облажались. Все они. И больше всех — чертова компания, которая не хочет замарать руки и помочь Сынмину. Чанбин ненавидит их всех, и в его голове уже поселилась мысль, которую озвучил сегодня Феликс. — Я тоже хочу уйти, если все закончится так и Сынмина выгонят с позором. Потому что есть вещи, которые… можно и про меня рассказать. Чанбин никогда не был замешан ни в чем подобном, он никогда не нарушал закон, не поступал плохо, не напивался, не курил, и у него даже нет скрытых татуировок. Его не на чем ловить и не в чем обвинить. Но внезапно он тоже хочет просто встать и молча уйти, хлопнув дверью, а потом пойти к Сынмину, завернуться в него, словно в одеяло, и лежать так вечность. Он не знает, почему последний пункт стал вдруг для него обязательным. Он не хочет ничего анализировать и делать себе шокирующие признания. Он просто каждый день приезжает в эту квартиру, а не в общагу, и уже две недели живет с Сынмином. Тот готовит Чанбину завтрак и всегда ждет вечером, чтобы поужинать вместе. Они смотрят вместе футбол, и Сынмин показательно кривится, но вздыхает и, сдавшись собственному любопытству, расспрашивает про турнирную таблицу, скандалы и сплетни про переходы игроков из клубов, а потом и вовсе вопит громче Чанбина, когда кто-то бьет выше ворот. — Мне, вообще-то, всегда нравилось играть в футбол, но смотреть его я почему-то никогда не любил, — пожимает плечами Сынмин, свернувшись калачиком и положив голову Чанбину на колени, — и не то чтобы я собираюсь делать это постоянно, но, знаешь, это не так уж плохо. Ты забавно болеешь и интересно рассказываешь. Мне нравится. Им просто нравится проводить время друг с другом. Чанбин понимает это, когда приносит домой камушки и они играют в них полночи, одну партию за одной, пыхтя и покрикивая друг на друга. А на следующий день Чанбин приезжает за полночь, уставший и расстроенный, и теперь уже он валится к Сынмину на колени и сонно глядит на экран, где Сынмин смотрит какой-то фильм на английском без субтитров и перевода. — Ты все понимаешь, да? — спрашивает он, загребая руку Сынмина и подкладывая его ладонь себе под голову. — Нет, бывают пробелы, но контекст помогает. Если что-то прям совсем не понятно — останавливаю, включаю субтитры и пользуюсь переводчиком. Чтобы выучить другой язык, надо постоянно слышать иностранную речь и стараться думать на другом языке. Хотя бы частично переводить какие-то фразы. Фильмы в этом плане отлично помогают. — Разбудишь меня, когда закончишь? Не хочу спать на диване. — Так иди в кровать. — Я скучал по тебе, не хочу спать без тебя. — Мы спим в разных комнатах. Чанбин вздрагивает, прокашливается и хрипло бормочет: — Ты же понял, о чем я. Все, что между ними происходит — разговоры, тихие молчаливые вечера, или вечера, полные воплей, споров и беготни друг за другом в попытках дать подзатыльник — все это неизбежно сводится к тому, что они слишком близки, даже ближе, чем были раньше. Чанбин не хочет возвращаться в общагу, хотя ему уже напрямую руководство задает вопросы, где он ночует, а Сынмин, хоть и поговорил с родителями и вроде все обсудил, тоже уезжать не спешит. Они тянутся друг к другу, касаются все чаще, смотрят все дольше, и Чанбин с трудом дышит каждый чертов раз, когда Сынмин просто находится рядом с ним. Раньше было легче, потому что они никогда вместе не жили. Они неизбежно разбредались по разным квартирам, разным этажам, разным номерам отелей. Чанбин все чаще думает о том, что было бы, если бы он оставался. Так же, как однажды оставался Ликс, Минхо, Чонин и все остальные, с кем Сынмин делил постель. Что, если бы он оставался с ним? Что было бы между ними и было бы хоть что-то? Чанбин не знает, даже не может представить, но он живет вместе с Сынмином уже две недели и утопает в собственных неназванных чувствах. Это странно, немного неловко, но отчего-то так хорошо, что Чанбин не хочет, чтобы это когда-то заканчивалось. Даже если все решится благополучно. И сейчас он выдыхает, приводит себя в порядок и поднимается наверх. Внутри его встречает танцевальная музыка и Сынмин. Танцующий Сынмин. Танцующий в очень откровенной одежде и ботинках на каблуках Сынмин. — Черт, — ругается тот и быстро выключает музыку, — извини, я не знал, что ты приедешь так рано. Если бы написал, то тебе бы не пришлось это видеть. А Чанбин, словно завороженный, смотрит на него и подкрадывается ближе. На Сынмине шелковые свободные штаны с низкой посадкой, топ на тонких бретельках, открывающий живот, и те самые ботинки на каблуках. Его волосы растрепаны, и на губах красный тинт. — Я не знал, что ты умеешь так танцевать, — шепчет Чанбин, не в силах думать ни о чем другом, кроме ритмичных откровенных движений, — я думал, ты ненавидишь это. — Я люблю танцевать, вообще-то. Просто то, что мы танцуем для группы, у меня не очень получалось, и я стал ходить на такие танцы. Я никому об этом не говорил. Это просто для души, я не собирался… Чанбин касается пальцами голого живота и ведет до шрамов от ожогов. Он не помнит, когда последний раз видел Сынмина без футболки, но тогда там точно этого не было. — Это ожог от воска, — тихо комментирует Сынмин, — не рассчитали температуру, и вот так получилось. — С тем самым парнем? — резче, чем следовало бы, спрашивает Чанбин, разминая кожу. — Нет, я же говорил, что были и другие. Много. — Почему не удалишь? Такой шрам, наверное, легко было бы свести. — Не хочу. Есть в нем что-то… запретное. Только для меня. Чанбин подходит к нему вплотную, тяжело сглатывает и гладит живот уже открытой ладонью. Он не помнит, чтобы видел у Сынмина когда-нибудь такую одежду, но зато помнит, как сам поехал в общагу Сынмина и выгреб из шкафа и стола все, на что указал ему Сынмин. Там же была довольно большая сумка, которую Сынмин попросил привезти, но не открывать и не смотреть, что там. У Чанбина даже мысли не возникло туда лезть, а теперь он почему-то очень сожалеет, что поступил правильно. Что еще он мог там обнаружить, кроме этой вызывающей, совершенно дико смотрящейся на Сынмине одежды? Дикость, впрочем, такого толка, что Чанбин с трудом держится, чтобы эту одежду не сорвать. Он продолжает тяжело сглатывать слюну и касаться обнаженной кожи, а в голове опять всплывают слова Сынмина о том, что он не раз был с мемберами и никогда не отказывался от ласки. Его слова горят огнем, Чанбин поднимает голову и смотрит на Сынмина отчаянно. Сейчас он еще выше, и раньше это могло бы задеть, но сейчас Чанбин вообще ни о чем не может думать, кроме того, что прямо на уровне его губ, — шея и ключицы Сынмина, трогательно обнаженные, не скрытые десятью слоями ткани. Сынмин всегда прятал свое тело, и раньше это казалось странным, но сейчас Чанбин прекрасно понимает — Сынмин боялся быть пойманным. С другой стороны, количество раз, когда Чанбин хватал его, прижимая к себе, и трогал, перевалило за сотню, наверное, еще в первые пару лет их знакомства. А к этому моменту — сколько раз Сынмин был в его руках, а Чанбин просто бездумно его трогал, не зная, что он может попросить больше? Получить больше? — Хочешь, я станцую для тебя? — тихо спрашивает Сынмин, и его голос такой низкий, что Чанбин стонет и мотает головой. Сынмин мягко смеется, кладя свою ладонь на ладонь Чанбина и ведя ими обеими по своему животу. — Да ладно тебе, вряд ли я еще когда-нибудь буду пойман тобой в таком виде. Считай, что эксклюзив предлагаю. Ну и оплату за проживание заодно. — Не говори так, — рычит Чанбин, потому что последнее, что он хочет, это чтобы Сынмин считал себя должным. Особенно должным расплачиваться так. — Я шучу, успокойся, — Сынмин ведет их руки дальше, они доходят до топа и скользят под него, и Чанбин чувствует под пальцами твердость чужой груди и твердость маленького соска. — Я не… Я не буду спокоен больше никогда. — Садись и просто посмотри. Вдруг ничего там впечатляющего нет. Мой учитель говорит, что мне не хватает открытости и я зажат. Чанбин отпускает руку и пятится назад. Все происходящее кажется ему нереальным, выдуманным, неправильным. Он падает на диван и, тяжело дыша, жадно следит за тем, как Сынмин снова включает музыку и становится в центр зала. Его движения плавные, откровенные. От трогает себя, гладит по открытым плечам, выгибается, поворачивается спиной, наклоняется, выставляя себя напоказ. Шелковая ткань обтягивает круглую задницу, и Чанбин на мгновение прикрывает глаза, раздумывая о том, есть ли на Сынмине белье. Сынмин касается лица, ерошит волосы, движения становятся, в такт музыке, резче, быстрее, он садится на пол на корточки и слегка раскачивается, а потом встает на колени и медленно ползет к Чанбину. Его глаза горят почти безумием, рот приоткрыт, и он тяжело дышит, и Чанбин весь замирает и съеживается, когда Сынмин подползает вплотную, мягко толкая его колени в стороны. — Позволь мне. Я никогда не просил сам, а ты никогда меня так не касался. — Я не уверен, что… — Позволь. Это ведь немногое, что мне осталось — просить твоего внимания, всего чуть-чуть. Чанбин дрожит, когда Сынмин расстегивает его джинсы и тянет вниз. Чанбин запрокидывает голову и прикрывает глаза, когда снявший белье Сынмин обнаруживает, что он давно возбужден. Сынмин никак это не комментирует, не смеется и не дразнится, лишь касается члена руками, мягко проводя вверх-вниз, а потом склоняется ближе и позволяет члену скользнуть себе в рот. Чанбин вздрагивает, непроизвольно толкается бедрами вверх и тут же пугается, но Сынмин лишь тихо мычит и гладит его по ноге. Его движения медленные, тягучие, внутри него так горячо и влажно, что Чанбин не знает, за что схватиться. Он подтаскивает к себе подушку и с силой сжимает, а потом швыряет в сторону. Сынмин отрывается от него и заглядывает в глаза. — Что такое? Ты можешь двигаться, если хочешь. Не бойся, мне не больно. — Это слишком. — Не для меня. Я хочу этого. «Почему?» — хочется спросить Чанбину, но он молчит, позволяя себя касаться. Сынмин опускается снова, и Чанбин задыхается от того, как глубоко тот может его взять. Сейчас так легко упасть в пучину злобы и разочарования, думая о том, сколько раз Сынмин касался так других. Но Чанбин больше вообще ни о чем не думает. Он кладет ладонь на чужие мягкие волосы и лишь слегка давит, а Сынмин опускается до упора и мычит, меняя тональность, будто распевается. Чанбин думает, что сойдет с ума с ним. Его никогда не ласкали так умело, с таким рвением и желанием. Сквозь дымку возбуждения, отвлекаясь от стыдности собственных стонов, которые он пытается заглушить, Чанбин видит, как Сынмин касается себя. Как дрожат его пальцы, когда он несколько раз не может оттянуть резинку, чтобы скользнуть рукой в штаны. Чанбин видит, что он тоже возбужден, что он не смеет снять одежду, ласкает себя скрыто, угловато, будто боится, что Чанбин это заметит. Это странно рвет душу на части, потому что, если уж они начали, то почему не могут быть на равных? Потому что Феликс, Чонин, Минхо и остальные в конечном счете Сынмина отталкивали? Сынмин ждет чего-то подобного и сейчас? — Сынмин, — тихо зовет он и тут же захлебывается в стоне, потому что Сынмин ускоряется, двигается активнее, вытаскивает руку из штанов и касается его бедер, а потом ведет пальцами к промежности, сжимает и перекатывает яички в руке. Чанбин очень хочет остановить это, поговорить, уравновесить происходящее, но Сынмин не позволяет, набрасывается, насаживается сам, а ощущается, будто заполняет собой, и Чанбин не в силах выдержать этого напора. Он кончает глубоко внутри горла Сынмина, и тот замирает, расслабляясь и громко дыша носом. Его пальцы все еще гладят Чанбина, заставляя вздрагивать от приятных ощущений, и Чанбин снова кладет руку Сынмину на голову, легко поглаживая, а потом ведет пальцами к шее, разминая позвонки, даря ласку, ту, которую может в такой момент. Чанбин не знает, что еще ему подарить, чтобы это не выглядело как подачка или как попытка отвязаться. Он понимает, что надо было посидеть в машине подольше, подумать, решить, что делать со всем этим дальше, но сейчас думать получается плохо, и он тоже расслабляется, откидывается назад и тихо зовет: — Сынмин… иди ко мне.

***

Чанбин просыпается, вздрагивая и шаря руками по кровати. Сынмин спит у него под боком, и Чанбин притягивает его ближе, целуя в висок. Он не может поверить в то, что произошло между ними вчера. Он задыхается от воспоминаний, от фантомного ощущения горячего узкого нутра, сжимающегося вокруг него. После того, как они закончили в зале, сходили оба в душ, Сынмин все прибрал и переоделся, он вдруг потащил Чанбина за собой в спальню, повалил на кровать и попросил взять себя. — Мы, возможно, больше никогда не увидимся, Бин. Позволь мне это почувствовать, позволь быть с тобой так, как я всегда мечтал. Сейчас Чанбин, прикрыв глаза, вспоминает гибкость чужого обнаженного тела, то, как Сынмин сам двигался на нем, а он лишь поддерживал его, заглядывая в глаза и пытаясь найти там ответы. Но Сынмин прятал взгляд, смотрел в сторону, пытался обнять и уткнуться в шею, а потом и вовсе обхватил лицо руками и поцеловал. Прошедший вечер кажется Чанбину безумием, потому что после поцелуя Сынмина все сплелось в тугой комок возбуждения, стонов, равных движений и попыток вжать чужое тело в себя, прорости в нем. Чанбин был жаден, яростен, не желал отпускать, а Сынмин ластился, тихо смеялся и целовал его, не останавливаясь. Они не отпустили друг друга, даже когда закончили, просто вместе сходили в душ и так и легли в постель. И теперь Сынмин спит рядом, а Чанбин умирает от слов, смысл которых дошел до него только сейчас. Мы, возможно, больше не увидимся, Бин. Чанбин не сказал Сынмину, что думал об уходе тоже, не сказал, что не собирается сдаваться и отпускать его, не сказал, что здесь нет места отчаянию. А теперь они переспали и говорить это, кажется, уже поздно. Вдруг Сынмин подумает, что Чанбин воспользовался им? Позволь мне это почувствовать, позволь быть с тобой так, как я всегда мечтал. Но что, если для Сынмина все это значило гораздо больше, чем просто возможность развлечься с привлекательным, давно знакомым парнем? Вдруг то, что между ними случилось, — это отчаяние, попытка надышаться перед смертью, а еще взаимность? Чанбин тормошит Сынмина, трясет за плечи. — Сынмин, проснись! — Ну чего тебе? — Сынмин недовольно ворчит и трет лицо. Он выглядит мило: взъерошенный, сонный и без макияжа. Чанбин две недели видел его таким, но спали они в разных комнатах, и сейчас это кажется преступлением. Чанбин перегибается через него и хватает его телефон, тыкая им Сынмину в нос. — Солги. — Что? Я не понимаю, — Сынмин хмурится и пытается отодвинуть от себя чужую руку, — кому солгать? Ты чего подскочил в такую рань? — Солги, Сынмин. Возьми телефон, зайди в свой аккаунт в Инстаграме и напиши, что ты знать не знаешь этого идиота, что никакого видео не существует, что он пытается тебя оболгать так же, как сотни человек до него пытались оболгать других айдолов. Напиши, что компания пыталась решить этот вопрос мирно, узнать подробности, но ты устал ждать, скрываться и терпеть незаслуженные оскорбления. Напиши, что ты этого не делал, ни к чему не причастен и ни в чем не виноват. Он видит, как сон наконец отпускает Сынмина, как тот садится ровнее, все еще обнаженный, и Чанбин с жадностью разглядывает его стройное тело, а Сынмин тянет на себя одеяло и кутается в него, словно пытаясь спрятаться. Чанбину вовсе не нравится, что после того, что между ними было, Сынмин все еще хочет спрятаться. — Я не могу этого сделать, и ты прекрасно знаешь почему. То, что я голый в твоей постели, — достаточная тому причина. И существование видео еще никто не отменял. — Плевать, — заполошно шепчет Чанбин, придвигаясь ближе, оттягивая край одеяла и касаясь обнаженной кожи ключиц и груди, — если оно все же существует, экспертиза покажет, что оно поддельное. — Но… — Все его слова окажутся ложью. Я могу это обещать, найду людей, которые это подтвердят, попрошу отца помочь, использовать связи. Я сделаю это для тебя, если ты сделаешь заявление. — Зачем? — Сынмин злится и отстраняется. — Потому что, если ты это сделаешь, то ты сможешь остаться. В группе и со мной. Сынмин замирает и смотрит на него глазами-блюдцами. — Не делай этого, Бин, не давай мне ложную надежду. — Я буду с тобой, Сынмин. Мы будем вместе, с этого дня и столько, сколько захотим дарить друг другу тепло. — Но Чан и компания… — в глазах Сынмина впервые появляются явный страх и неуверенность, словно надежда на то, что все разрешится хорошо, пугает его даже больше, чем необходимость уйти из группы. — Чан будет носом рыть землю, чтобы найти этого мудака и заставить его расплатиться за то, что он с тобой сделал. Компания идиотничает, но, думаю, к этому моменту Чан уже достиг той кондиции, чтобы начать угрожать нашим большим боссам. Особенно после того скандала, что я им закатил. — Ты? — Сынмин потерянно оглядывается, будто не понимает, где он. — Сынмин, послушай, если ты уйдешь, все, что случилось между нами, исчезнет, истончится и в дальнейшем станет невозможным, — Чанбин снова умалчивает о том, что уже принял решение — он уйдет из группы следом, в знак поддержки Сынмина, в знак протеста против бездействия компании, а еще потому, что его словно на привязь посадили и он, как за своим хозяином, готов бежать за Сынмином, виляя хвостиком, — но я не хочу, чтобы это заканчивалось, не хочу, чтобы все закончилось сегодня, сейчас. Если не хочешь лгать ради себя, солги ради меня, Сынмин. Солги и останься со мной, прошу тебя. Сынмин протягивает руку и берет телефон, крутя его и хмурясь. — Я не понимаю, почему ты меня об этом просишь. Разве раньше тебе не было все равно? — Когда это мне было все равно? Да что с тобой происходит? — Чанбин раздраженно ведет плечами и тянет Сынмина к себе, — а то, что происходит со мной, началось до того, как ты на меня вчера накинулся, если тебя интересует это. — Ты правда не оставишь меня? Не оттолкнешь? Сынмин совсем близко, и Чанбин может разглядеть тонкие полопавшиеся капилляры в его глазах, а еще бледную родинку на щеке, одну из тех, что он не удалил, и которую ему замазывают абсолютно всегда. Чанбин помнит, как расплакался после того, как Сынмин их удалил. Это было странное чувство потери того, что никогда тебе по-настоящему не принадлежало. Родинки были милыми и делали Сынмина более трогательным и будто бы мягким. Теперь осталась всего одна, бледная, незаметная, совсем маленькая — ее видно только если поймать Сынмина утром и подойти вплотную. Чанбин с замиранием сердца думает, что сможет видеть ее каждое утро, если Сынмин сдастся его напору сейчас. — Мы сможем жить здесь, в этой квартире. Я договорюсь с Чаном, обещаю. Сынмин разблокирует телефон и, закусив губу, медленно печатает текст. Чанбин разматывает одеяло, прижимает его обнаженной спиной к своей груди и заглядывает в экран, читая написанное. — Так нормально? — неуверенно спрашивает Сынмин. Его руки дрожат, он чувствует собственную несправедливость и ложь, но Чанбин с удовольствием вчитывается в резкие, жесткие слова и о парне, распространяющем слухи, и о компании, бездействующей и не защищающей айдола. Сынмин умеет хорошо, складно говорить, он всегда раньше сам писал себе речь и всегда справлялся с этим на отлично. И сейчас его слова выглядят хлесткими, обличающими, в них хочется верить, и хочется пойти против всего мира, только бы его защитить. Чанбин смотрит на трясущегося Сынмина, касается губами его виска и шепчет, словно демон на ухо: — Отправляй. — Но если ничего из этого не выйдет, если я все равно… — Отправь, Сынмин-а, мы еще успеваем попасть в утренние новости. Чанбин тянется к своему телефону и открывает приложение, выжидающе глядя Сынмину в затылок. Тот вздыхает и нажимает «опубликовать». Чанбин улыбается, когда видит, что его лайк этому посту оказывается первым. Сынмин выпутывается из его объятий, разворачивается, и в его глазах горят пожары. — Что мы будем делать, если ничего не выйдет? — жестко спрашивает он, возвращая себе свою обычную уверенность и неуступчивость. Будто этот милый растерянный Сынмин просто Чанбину приснился. Что ж, он будет видеть его теперь часто, потому что абсолютно точно планирует просыпаться с ним в одной постели каждое утро. — Не знаю, — тихо говорит Чанбин, обхватывая Сынмина за шею и таща к себе, — не знаю, что мы будем делать, но что бы ни пришлось — мы будем вместе, даже если тебе придется уйти. — Что? — Сынмин округляет глаза, а Чанбин наконец подтаскивает его к себе и целует, вторгаясь языком между мягких язвительных губ. Их телефоны пиликают, оповещая о десятках, сотнях новых сообщений и звонков, но сейчас им обоим все равно, потому что это утро — первое утро их новой жизни — они подарят друг другу и больше никому.

***