Духи из падисары

«И иногда я держу свои чувства при себе, потому что не могу найти слов, чтобы описать их»

— Jane Austen

☾

Глава 14. Птичка, которая любит рассвет и подкидает дом с закатом. — Как хорошо, что окна моей комнаты выходят на рассвет! Я сначала подумал, что ты запрешь меня в кладовке, но к твоей чести… заметь насколько я справедлив по отношению к тебе в этих словах! И к твоей чести, ты выделил мне место не рядом с метлой. Кавех вернулся спустя месяц, высказав невообразимое количество новостей, придирок к Хайтаму и тщательно обсудив сам с собой вслух последний прибыльный заказ. Выполненная работа больше привела в воодушевление, чем утомила, поэтому к уборке дома архитектор приступил быстро и без возмущений. Не то чтобы аль-Хайтам за это время ни разу не прикоснулся к тряпке, но делал это без энтузиазма. В конце концов, выплескивал Кавех надуманное успешнее за делом, не требуя ответов при этом от Хайтама, который мог спокойно читать книгу и слушать вполуха. — Горшки в кладовке для запекания не заслужили такого соседства, — негромко заметил мужчина, но Кавех заливался, как птица на восходе солнца, нахваливая жизнь, и пропустил подколку. — Люблю рассвет! Он гораздо более жизнеутверждающий, чем закат. На закате, если и настроение еще плохое, то чувствуется какой-то груз внутри. Словно всё уже закончено. Утром же ожидаешь предстоящего дня. Понимаешь? А какое мнение у тебя? — Мое мнение, что тебе давно пора закончить с пылью на этой полке и перейти спустя полчаса к следующей, — хмыкнул Хайтам, переворачивая страницу за страницей в поиске нужной. Эту историю он начал на днях, но вернулся Кавех и снова принялся читать его книги, перемещая закладки и никогда не возвращая их на место. Сам он уже привык запоминать номера страниц, когда сосед находился не на заказе далеко от дома, но исправлять такое положение дел не спешил. Скорее всего, это оказалось бы бессмысленно, учитывая вредность Кавеха. — Ответ бездушного черствого сухаря, — фыркнул Кавех, но отскабливать до протертых полос несчастное дерево бросил. — Что-нибудь вообще тревожит тебя? — Ты так аккуратно вызнаешь о моем самочувствии, пока тебя не было? — устремив взгляд поверх книги, аль-Хайтам встретился со смеющимся карминным. Вспышка, и смешинка превратилась в возмущение. На всякий случай приподняв книгу повыше, чтобы закрыть лицо, мужчина ухмыльнулся. — Что бы ты без меня вообще делал? — патетически вопросил Кавех, гордо приосаниваясь. — Зарос в пыли, перебивался всякой дрянью вместо ужина и читал бы свои книжки в духоте, потому что не недосуг проветривать помещения утром, когда воздух самый свежий. Аль-Хайтам промолчал, про себя соглашаясь с этим заявлением. Будто бы в такой жизни было что-то отвратительное. Но, почувствовав эту слабину, архитектор уверовал сам в себя и продолжил его тормошить, как дети — попугайчика на базаре. — Тебе стоит быть благодарным, что у тебя есть такой сосед, как я, — Кавех отряхнул руки от невидимой пыли и с видом великого благодетеля подобрался ближе, чтобы опереться о спинку кресла, на котором вольготно сидел Хайтам. — Иначе кто бы еще напоминал тебе, что кроме работы существуют элементарные радости жизни? — Судя по твоему тону, ты рассчитываешь на благодарность в какой-то материальной форме, — Хайтам спокойно перевернул страницу, даже не пытаясь отодвинуться. Сосредоточенное сопение в моменты, когда Кавеху что-то было нужно, забавляло. Сделав вид, что не замечает сожителя, мужчина уставился в текст, лениво пробегаясь по нему. Кавех пока не решил: внушает он что-то или канючит, поэтому интонации его голоса скакали от вкрадчивых до капризных. Результат, впрочем, был бы один. — Ну, если уж на то пошло, то я не откажусь от хорошего ужина в честь моего триумфального возвращения. И такого потрясающего результата работы, за который я получил мору. И на этой море ты сейчас сидишь! Хотя бы раз, Хайтам, хоть раз прими, что я достоин праздника! Аль-Хайтам неосознанно вжался в кресло, о котором говорилось, словно его пытались отобрать. Резной комплект с мягкими шелковыми сиденьями нежного оттенка зелени доставили аккурат перед приходом архитектора, и если насчет других изысков интерьера мужчина часто сомневался, то это приобретение пришлось ему по нраву. Хитрая асура в виде человека тотчас это заметила, поскольку ладони сжались уже не на спинке кресла, а на плечах Хайтама. Вот что происходило, стоило ему начать потакать Кавеху. Оторвав от себя цепкие руки, он вздохнул. — Я приму это в расчет, как только увижу, что ты прибрался в оставшейся половине дома, — отозвался мужчина без издевки, но так предсказуемо, что Кавех даже застонал. — Вот так всегда! Когда я пытаюсь привнести в твою жизнь хоть крупицу живого общения, ты тут же переворачиваешь ситуацию и заставляешь меня работать! — Это не совсем так, — заметил Хайтам. — Ты сам с радостью принялся за уборку. — Да, но с вдохновением! Это был творческий порыв! — Кавех театрально вскинул руки. — А ты пытаешься превратить его в скучную рутину! — Какую же трагедию я наблюдаю, — медово протянул Хайтам, возвращаясь к тексту. — Архитектор, вдохновение которого разбилось о пыльный шкаф. Это не было похоже на обычный их спор — слишком уж спокойной, даже шутливой, была беседа. И Кавех не вскидывался со всем норовом, шипя от обиды, чтобы потом витиевато проклясть Хайтама и его паршивый характер. Они словно бы… проверяли границы друг друга? Настойчивое сопение у открытого наушниками уха усилилось. Очевидно, архитектору разговор был еще важнее, чем казалось на первый взгляд. — Ты смеешься, но ты бы пропал без меня, — Кавех с нарочитой обидой отвернулся, но через мгновение снова приблизился к нему сбоку, перевешиваясь через кресло, на этот раз с прищуром. — А, кстати, как прошел месяц без моего замечательного общества? Падисара зазвучала отовсюду так внезапно, как молния на черном безмолвном небе. Если голос Кавеха не искушал, то вот она — напротив, беззастенчиво подлизываясь к осязанию. Мимика его сожителя всегда была немыслимо подвижной — он мог изобразить печаль, скуку, нервное возбуждение и радость в сотнях оттенков. За годы подле, Хайтам научился распознавать каждый из них, и вот сейчас видел перед собой не меньше, чем юнца шестнадцати лет, а не мужчину, которому еще чуть — и тридцать. Впрочем, внешность Кавеха всегда казалась застывшей во времени и хрупкой, как цветок с картин реалистов. Никто не отличил бы его от настоящего, но коснуться не смог бы ни человек, ни годы. — Тихо. — Тихо! Ты только вдумайся! Какая ужасающая характеристика! — Кавех картинно схватился за грудь. Воздух вместе с обволакивающими духами всколыхнулся перед носом мужчины. — Одинокие вечера, скрип пера, отсутствие задушевных бесед… В тоске очень много однообразности. Легко спутать со спокойствием. Нет. Хайтам, ты хоть раз ощутил печаль? Или, может, скуку? Аль-Хайтам отвел взгляд от книги и спокойно посмотрел на него, в эти бесстыжие светло-алые глаза: — Как я могу скучать, если мои книги перемешаны, стол вечно заставлен чертежами, а в кладовке я нашел твой забытый плащ, хотя ты не жил здесь больше месяца? — Это… просто призраки моего присутствия! — Кавех выпрямился, словно это был достойный аргумент. — Ты должен быть мне благодарен за то, что в этом доме всегда есть частичка меня. — Ты решил, что у меня настолько плохая память, и я могу забыть факт твоего проживания здесь? Достаточно ли мне этой частички, если я нахожу твои вещи в самых неожиданных местах? Включая верхнюю полку кухонного шкафа? Обилие вопросов сбило с Кавеха спесь. Он закусил губу, явно пытаясь вспомнить, что и как могло оказаться в названном месте. — Это… возможно, последствия одной из ночей вдохновения. — Так я и думал. На секунду в комнате воцарилась тишина, в которой чувствовалось молчаливое, но удивительно мирное нечто между ними. Наконец, Кавех хмыкнул и снова принялся вытирать пыль, словно ничего не было сказано. — Что ж, раз уж ты не признаешь моего величия, придется просто дождаться момента, когда ты сам осознаешь, как тебе без меня невыносимо, — заявил он. — Я бы предложил тебе не задерживать дыхание в его ожидании, — спокойно отозвался Хайтам, возвращаясь к чтению. Кавех хмыкнул, но в этот раз уже без прежнего мнимого возмущения. — Забавно, что ты не убрал все эти вещи, а оставил там, где нашел. Это что-то мне должно говорить? — То, что я не нанимался таскать твои вещи и раскладывать их по местам. Это означало, что Хайтам был доволен видеть его дома.

☾

Ключи повесить на свое место. Ставшую тесной за день обувь неаккуратно оставить у двери. Отстегнуть скрытые крючки у плаща, скинуть его. Эти механические действия не требовали осмысления. Сделав их, аль-Хайтам тихо прошел в гостиную, не включая свет. Холодные зеленые полосы от окон расчертили всё от середины пола до витой люстры. Одна полоса едва заметно неровно мигала — должно быть к фонарю снаружи слетелись дендро-бабочки. Привыкшие к нагрузкам мышцы позволяли многие действия совершать легко, но сейчас он ощущал себя ветхим и скрипящим, пока опускался на диван. Тихо брякнув, вниз на паркет упали наушники и пояс. Спина приятно распрямилась на упругой обивке, и, прикрывая глаза от уличного света, он закрыл лицо тыльной стороной ладони. Только оказавшись дома, он осознал, насколько был вымотан. Это был долгий и жаркий день, наполненный утомительными разговорами и собственным нервным возбуждением. Подобной сумятицы Хайтам давно не чувствовал в себе, не находя ни сил, ни желания разбираться ни с чем, что так настойчиво звенело в его голове. Стоило покопаться в этом — и появлялась злость, мерзко скрипящая на оголенных нервах, как песок на зубах в пустыне. Он злился на себя, на Кавеха, на обстоятельства, которые мешают ему полноценно насладиться увлекательным исследованием, на то, что люди вились вокруг и шумели, бесконечно смешивая его настроение со своим, заставляя слушать их. Последнее было несправедливым. Более чем несправедливым к кому-то вроде тех людей, что помогли ему сегодня и скрасили звенящую тишину, в которой то и дело появлялось угрожающее эхо нечта, что притаилось совсем рядом. И нашептывало, раззадоривая и увещевая. Проклятая падисара в этом доме. Резко выдохнув весь воздух из легких, аль-Хайтам резко накрыл нос ладонью, не понимая откуда прямо перед ним взялся этот парфюмированный мираж. Застыл ненадолго, медленно вдыхая и возвращая руку к глазам. Коснувшись закрытых век, под которым плясали зеленые мушки в болотистой темноте, он пропустил волосы меж пальцев, зачесывая назад. Тихо и медленно билось сердце. Возможно, хотелось бы пролежать так вечность, соскальзывая в сонное небытие, но оставалась еще пара задач перед тем, как можно было бы себе это позволить. Хайтам облизнул пересохшие губы, хотя еще недавно пил вино на ужине, прежде чем разойтись с Дэхьей, Люмин и Паймон, которая уже совсем откровенно точила на него зуб за очередную разлуку с путешественницей. Вместе со слюной на них попали отголоски запаха падисары, вновь обращая внимание на себя. С губ падисара стремилась в самое нутро, с воздухом проникая под кожу и горяча еще больше, соединенная теперь с вином и воспоминаниями. В голове появился легкий вихрь, что спутывал мысли и пьяняще тянул вникуда. Когда он успел перебрать с алкоголем? Перевернувшись на бок, мужчина тут же замер, коротко втягивая воздух. Разумеется. Диван, на котором так часто сидел Кавех, полностью пропах им, не выветриваясь из тяжелой ткани неделями. Особенно из подушки, в которую имел большую глупость лечь и уткнуться Хайтам. Он не отстранился сразу. Лежал, спрятавшись носом в пропитанную чужим запахом ткань, и позволял этому обволакивающему, почти невесомому дурману проникать глубже, снова оседать в груди и сознании. Глупо. Опрометчиво. Ощущение скользящее, словно неосторожный шаг на тонкий лед: едва замешкаешься — провалишься. И он позволил себе замешкаться. Кавех не должен был остаться в его пространстве тем самым призраком своего присутствия. Не должен был въесться в этот дом, в ткань дивана, в привычки. И тем более — в голову. Раньше там были бесконечные пререкания, порой едкие, и всегда слишком живые. Полные этой бешеной, остро режущей искренности. Были и воспоминания. О чем-то былом, практически родном и семейном. Оставались они и в настоящем. Но настоящее — как ускользающая полоска света за горизонт на закате. Вот ты ее видишь, отслеживая глазами, и так каждый раз — каждый день этот закат снова и снова, отличающийся оттенком и наличием облаков. Что-то обыденное, привычное, неважное. Об этом начнешь вспоминать, только если солнце сменится на долгую ночь. Это было бы чем-то нереалистичным. Солнце и луна всегда находятся на небе. Скажет обратное лишь слепец и блаженный. И всё же… Запах падисары был в любом мгновении жизни Хайтама, будто только ждал, когда тот встретит его, чтобы больше никогда не покидать. Аль-Хайтам предполагал, что Кавех, уходя, оставит за собой бурю. Подобное было в его духе, поскольку все его жесты и присутствие в целом не были как у других людей. Присутствие Кавеха ощущалось, как нечто целостное и занимающее все пространство вокруг. А отсутствие — пустота, которая теперь заполнялась резкими тенями. Заполнялась этим проклятым ароматом, забравшимся в каждый угол дома, как будто намеренно напоминая, что… Хайтам резко перевернулся, наплевав на то, как вихрь в его голове превратился в водоворот, смазывая всё перед глазами даже в темноте. Пальцы сжались в кулак, словно в этом сдержанном движении можно было уместить весь гул мыслей, выбивающийся из логичных рамок. Абсурд. Ощущение слабости перед лицом чего-то настолько нерационального вызывало раздражение. Всё, что можно объяснить, можно контролировать. Но объяснить это — означало признать, что аромат падисары больше не был только запахом духов, что Кавех использовал каждый день. Теперь он стал ещё одним следом, ещё одной уликой, обличающей его собственные мысли. Тонким, неискоренимым штрихом, который невозможно стереть, как бы ни хотелось. Аль-Хайтам закрыл глаза, но вместо темноты его встретил тот же проклятый след. Запах, что теперь ввинчивался в сознание не просто, как напоминание, а как утверждённая истина, от которой не отвернуться. А может, в одиночестве и темноте честность давалась легче. Падисара. Кавех. Было бы проще, если бы это осталось только привычкой, фоном, не имеющим веса. Если бы аромат не впитывался под кожу, не врезался в память так, будто каждый вдох — это новый штрих в неизбежной картине, которую он всё ещё отказывался рассматривать целиком. Но он ощущал его. Он был здесь. Не физически, нет. Но стоило закрыть глаза — и вот, перед ним вспыхивает свет, золотистыми бликами на деревянном полу. Мелькает смутная тень легкого жеста, с которым Кавех смахивал пыль с полки, пока что-то рассказывал, не собираясь умолкать ни на мгновение. Пальцы, порой ловко крутившие перо, а порой беспомощно вцеплявшиеся в волосы, когда чертежи не удавались. Бесконечные перестановки мебели и подбор картин для стен комнат. Голос, который звучал в этом доме слишком долго и громко, чтобы исчезнуть так просто. Аль-Хайтам вздохнул, глубже, чем следовало. Ошибка. Запах падисары будто прильнул к нему, не давая возможности дышать чем-то другим. С этим невозможно бороться. Даже если открыть окна настежь, даже если переставить мебель, даже если прострочить эти подушки насквозь дендро-энергией — ничего не изменится. Это было не в вещах. Это было в нём. В той части его самого, которая давно привыкла к присутствию Кавеха настолько, что, оставшись без него, словно утратила что-то, чем пока нет названия в его голове. Мысли соскользнули к их последнему разговору. Последней встрече. Последнему и одновременно первому поцелую. Аль-Хайтам резко разжал пальцы, осознавая, как сильно сжал кулак. Вот то самое, о чем говорила Дэхья. О разрешении чувствовать то, что было в нем на самом деле. Он мог бы сейчас встать. Умыться, перечитать пару глав, задержаться за работой, убедить себя, что не стоит зацикливаться. Но тело, вопреки логике, не двигалось. Голова словно тонула в бархатной ткани, а мысли всё глубже увязали в этом затяжном, удушающе сладком воспоминании. Он не знал, как запретить себе это. Падисара не была просто запахом. Сейчас она была тем, что заставляло его остаться здесь, не двигаться, не искать спасения в отвлечении. И принять, что он медленно, но неотвратимо проваливается в ту самую глубину, которую боялся осознать.