Пересмешник

Каждое утро мои глаза метают молнии. Как ты можешь говорить о том, что любишь кого-то, если не замечаешь, что он умирает? Я посылал тебе сигналы и искусал пальцы в кровь, Моё лицо серое, но ты никак не признавал, что наша любовь больна. ‘You’re losing me’ Taylor Swift

      Они не обсуждали ссору — никто не пытался поднять тему. Лишь кидали друг на друга взгляды крайне недовольные, обиженные. Эстель воплощал в себе всю затаённую, ранее сокрытую пеленой нежной любви непокорность, Астарион злился на его «глупость и неспособность понимать и принимать очевидное». Эстель прокручивал эти слова раз за разом, иногда проговаривал одними губами, всегда кривя лицо. Говорят, если повторять что-то очень много раз, оно потеряет смысл.       Может, их попытки что-то исправить — его, Эстеля, попытки, — так и потеряли свою суть.       — Ты ведь даже не пытаешься поставить себя на моё место, — он зло бросил Астариону после очередной ссоры на почве непомерного контроля над собственной жизнью — вплоть до неодобрения актёра на эстельскую постановку, что, вообще-то, не касалось занятого лорда.       Кроме параноидальной идеи, что несчастному тифлингу не посчастливилось положить на Эстеля глаз, конечно же. Как иначе.       — Потому что ты никогда не умел видеть полной картины мира, золотце, — лениво отвечал Астарион, и в его голосе уже сквозили нотки опасного раздражения.       «Не бунтуй, иначе простор твоей свободы сузится до наших покоев», — вот что висело в воздухе и читалось между строк с того дня, когда Эстелю чертовски надоело притворяться, что его всё устраивает.       Даже самые любящие партнёры устают быть идеально хорошими и принимающими всё, какая неожиданность.       И пусть в мыслях Эстель всё ещё корил себя: «Это неправильно, ты ведёшь себя грубо и непочтительно, так не общаются супруги»… всё заглушалось встречной мыслью — верно ли вообще обращались с самим Эстелем?       — Я думаю, Вам стоит быть поласковее с лордом Анкунином, — робко пробормотала личная служанка, кажется, Айрин, пока наливала гневливому Эстелю чай с травами. Что за отварами его теперь пичкают, тоже не говорили, и не то, чтобы это имело эффекты помимо усилившейся меланхолии, но не думавшего уходить раздражения. Какова ирония!       — А я думаю, вам действительно не стоит лезть в отношения господ, — холодно осадил Эстель, запоздало чувствуя вину за подобные грубости с прислугой.       Подумать только — что вообще от него осталось? Раньше Эстель был вежлив, приветлив, мил, расцветал не хуже прекрасного бутона розы, воодушевлённый новой, лучшей жизнью. Сейчас он больше напоминал сад перед зимой — неприветливо-серый, ещё не покрытый белым снежным полотном, утративший былые краски… Вымещать на других свою боль, злость и обиду, неспособную отразиться в ещё более честных словах, чем он уже твердил Астариону, казалось неправильным, но слишком сложным, чтобы контролировать себя и как раньше оставаться учтивым и осторожным.       Когда тебе плохо, ты думаешь о других в последнюю очередь.       Эстель поджал губы, окидывая взглядом гостиную личных покоев. Всё осточертело. Ему точно нужно было прогуляться.

***

      Спешно накинув плащ, Эстель буквально вылетел из дворца, не желая ни сопровождений, ни лишних расспросов. На его удачу, у Астариона было достаточно дел, чтобы не торопиться увидеться с супругом до позднего вечера, уже после бесконечно важных разговоров с банкирами, торговцами и чёрт знает кем ещё. Значит, можно было потеряться в городе до заката. К счастью, защита от солнца, так щедро дарованная супругом, отобрана не была. Возможно, из тяги Эстеля к саморазрушению, а может из соображений «всепрощения и милосердия, Эстель, несмотря на твоё отвратительное поведение последние недели».       Как жаль, что подобные манипуляции на него уже не работали. Как жаль.       Врата Балдура изменялись с течением веков, Эстель видел это и чувствовал — подмечал каждый раз в редких вылазках на улицу, чаще запретных, впоследствие наказуемых и осуждаемых даже астарионовскими прихвостнями, решившими выказывать прекрасному консорту свою искреннюю заботу и почтение. Эстель не верил им ни на медную монетку.       Дома вокруг выглядели массивнее и комфортнее, чем в юношеских воспоминаниях, и на стенах то тут, то там мелькала лепнина в замысловатых завитках, которые Эстель любил разглядывать. Всё больше и больше получали внимания технологии с применением магии, и иногда было любопытно, куда придёт их мир через века.       Эстель слегка улыбался, скользя пальцами по горячему стеклу современной лампы на странном синтезе энергий, завороженно чувствуя тонкие импульсы электричества. Почти как от родной магии. Продавцы косились на него со смесью осуждения, недоверия и любопытства — незнакомец кутается в плащ, но одет слишком дорого, чтобы быть странствующим бродягой. Одни не решались даже заговорить, другие бросали это дело, заслышав безразличный и почти потусторонний голос и односложные ответы. Недовольство росло, стоило лишь понять, что Эстель не собирается ничего приобретать, порождая вкупе с лоснящимся видом теорию о его крайней надменности и брезгливости.       «Наверняка чей-то любовничек», — слышалось приглушённое.       Горькая улыбка сама рисовалась на его лице. Ложь, которую Эстель твердил годами до начала новой жизни, настигла отвратительно неотвратимо. Он больше не вздорный мальчишка, кичливо болтающий направо и налево небылицы о своих весьма неоднозначных связях с каким-то графом, который, может, и вовсе давно почил и вертится в могиле от такой наглой лжи. Теперь его супруг слишком влиятелен, чтобы его упоминание так легко слетало с когда-то развязного языка. Эстель больше не цеплялся за свою редкую действительно дорогую одежду, расшитую вышивкой в обмен на простые магические услуги. Всё, что угодно, могло принадлежать ему, стоило лишь намекнуть, но чаще даже наряды не больно зависели от желания носящего, их первостепенной целью было радовать глаз Астариона.       Эстель соврет, если скажет, что хочет вернуться в свои бедные годы, полные опасностей, лишений, горести и одиночества.       Жить сейчас, впрочем, тоже не хочется.       «Избалованный мальчишка», — отзвуком проносится в голове, и Эстель почти смеется, бездумно глядя на мощёный тротуар, отделённый от части с экипажами, запряжёнными и лошадьми, и причудливыми животными из других краёв континента. Всё разом надоело, захотелось вернуться назад, запереться в комнатах, сделать вид, что всё в порядке, в очередной раз сыграть осточертевшую роль. Но ноги сами несли его вперёд, к Нижнему городу и к окраинам, постепенно разрастающимся.       Он замер только перед обожженным и полуразрушенным домом, обросшим пожелтевшим плющом и мхом. Загудела голова, а во рту появился стальной привкус. Эстель с опаской взглянул на неприкрытые плащом ладони — не обугливаются, значит, поплохело не от того, что он сбежал слишком далеко.       Но отчего же?..       Проскользнув во дворик через ржавую калитку, Эстель прошёл по когда-то изящной тропинке. Мраморная крошка давно втоптана в грязь и совсем разбита. Дверь когда-то обгорела при пожаре, а стёкла в окнах полопались, и дом представлял из себя жутковатое зрелище. Странно, что его не заняли бродяги…       Хотелось обратиться к древнему покровителю, Селестиан всегда знал ответы на все вопросы, но любая его «помощь» была построена из иронических загадок небесного наблюдателя. Сейчас он вовсе молчал, не отзывался ни на что, пока голову Эстеля разрывало назойливое гудение.       Казалось, что он был здесь когда-то давно. Помнил обугленные стены и…       Эстель запнулся, едва успев выставить вперёд руки, чтобы не влететь лицом в пол. Прямо под ногами был вход в подпол, который он зацепил носком своего лакированного ботинка, слегка поцарапав кожу. Он помнил этот люк. Помнил… помнил лицо матушки, спешно пихающую его, маленького и ничего не понимающего, туда, в страшную темноту и неизвестность. Сердце, давно переставшее биться, сжалось в ужасе, и Эстель ужасно хотел уйти, но…       Он погрузился во тьму, шаг за шагом спускаясь по ржавой металлической лестнице.       Внизу — разбитые банки, скинутые с резных антресолей, пучки трав, разбросанные заметки… Эстель потёр глаза, присматриваясь и обходя подпол по периметру. Что-то было не так, чутьё кричало о спрятанном, том, до чего не добрались мародёры. Он ощупывал каждую полочку, каждый шершавый кирпич, покрытый пылью, пока не послышался щелчок, и стена не отъехала в сторону, открывая… нечто.       Небольшая комната была покрыта толстым слоем пыли, но являла собой настоящую лабораторию. Выцветшие схемы вскрытий на стенах, книги и заполненные склянки — настоящие, подписанные каллиграфическим почерком. Но интереснее были дневники, лежащие аккуратной стопкой в одном из ящиков.       — Собственность Миримэ Аэлана, — севшим голосом прочёл вслух Эстель, скользя по позолоченной надписи на посеревшей обложке. Его мама… Его маму звали Миримэ.       Он сел на скрипящий стул, бегло и бездумно листая заметки. Времени на всё не хватит… Эстель качает головой и скидывает материны дневники в сумку. Он прочтёт их во дворце, не торопясь.       И заодно захватит пару загадочных склянок с красивой застеклённой витрины. Мало ли.

***

      Эстель возвращается, едва сумрак опускается на город. Дворецкий с сомнением глядит на него, осуждающе хмурит брови, но это совсем не заботит. Какое им вообще дело? Он хмурится, взлетает вверх по лестнице, чудом не спотыкаясь о ступени. Быстро сбежать к своему маленькому тайнику, спрятать вещи. Вернуться назад… Так просто и лживо-картинно.       В их личной гостиной зажжён свет, когда Эстель тихо отворяет дверь. Ну конечно.       — Как часто ты стал пропадать, сокровище, — медленно произносит Астарион, не поднимаясь с кресла перед зажжённым камином. Эстель смотрит на него, преступно красивого в отблесках огня, и корит себя за то, что собственное сердце такое слабое.       «Ты для него удобный и красивый трофей», — ехидно смеётся внутренний голос. Эстель не думал об этом так долго, как только мог. Он смотрит в тёмные винные глаза слишком долго, не отвечает, потому что боится начать оправдываться, как раньше. Не дайте боги, извиняться… Наконец, Эстель замирает и отводит взгляд, молчит, слегка склонив голову, и смотрит на свои потрёпанные исследованием разрушенного дома ботинки. Даже не глядя в глаза, он чувствует на себе сканирующий, цепко скользящий взгляд Астариона.       — Разве так должен выглядеть мой консорт?       Вкрадчиво и строго. Эстель качает головой и молчит, затопленный странным нетерпением перед спрятанными книгами и тайнами, которые он столько лет не стремился узнать, не пытаясь найти то место, из которого сбежал двенадцатилетним мальчишкой.       Из дома, который он сам сжёг дотла.       Из оцепенения его выводят пальцы, огладившие щёку и скользнувшие вниз, по шее. Сначала щёлкает застёжка плаща, потом плавно оказываются расстёгнуты пуговицы на рубашке, и всё сброшено к их ногам. Эстель чувствует себя куклой — позволяет отвести в купальни, потому что его протесты ничего не решали никогда, тем более сейчас. Он смотрит на профиль Астариона, сидящего у края пологого бассейна из тёмного мрамора. Недовольство, скрытое маской мирного нейтралитета; ожидание, когда Эстель примет положенный вид, не оскорбляющий их статус в обществе.       Не бросающий дрожащую тень на авторитет и контроль Астариона.       Эстель устало выдыхает, глядя на потолок, изображающий звёздное небо из мелкой глазурной мозаики. Его идея. Такая глупая, наивная, милая, под их имена. Две яркие звезды на вершине неба.       …интересно, что происходит со звездой, когда она гаснет?       Хочется уйти под воду, и Эстель спокойно опускается ниже с головой, позволяя воде смыть корку старинной пыли дома, хранящего тайны. Он отсчитывает несколько раз по шестьдесят, прежде чем вынырнуть, даже тогда не желая открывать глаз.       — Ты пугаешь меня, драгоценный.       «Тебя пугает всё, что выходит из-под твоего контроля. Это и есть потеря понимания», — мрачно думает Эстель, но открывает рубиновые глаза, вновь смотрит на Астариона в упор. Улыбается с меланхоличной нежностью, когда видит отразившееся недоумение вперемешку с недовольством. Нет, он не даст ответов. Нет, он больше не поможет расшифровать свои действия, как пытался много раз, преподнося себя на блюдце, желая быть познанным.       Этого ему больше не нужно.       — Отчего же? Парам и положено иногда ссориться, а после ссор… — Он вздохнул, будто подбирая слова. — После ссор всегда следует спад, затишье. Меланхолия, если тебе будет угодно.       Холодные пальцы скользят по веснушчатой влажной и тёплой от воды щеке. В другое время Эстель был бы игрив, утянул дорогого мужа за собой в воду, точно сирена. Но сейчас всё трещит, и это слишком осязаемо, опасно.       Что может сделать властитель, теряя ощущение полного контроля?       Эстель берёт его ладонь в свои узкие мягкие руки и целует в центр ладони. Астарион молчит, и тишина давит почти физически. Тогда Эстель закрывает глаза, не в силах произнести полуправду, глядя в глаза, так легкомысленно рисуя в речах ложь тысячи раз до.       — Дай мне время, чтобы всё наладилось.       Сегодня хватает пустых слов.

***

      Через пару дней Эстель вернулся к дневникам матери.       Каллиграфические буквы, будто легко слетающие с пера стройными рядами, могли рассказать так много о ней. Эльфийская аристократка, исследовательница и зельеварка, умелая волшебница… Наследница рода Аэлана была гениальна.       Гениальна и жестока.       Дневники были поздние — судя по датам, за двадцать лет до смерти матери. Она писала о путешествии на континент, о некой дочери Баала, чародейке Нилэ, называя её почти ласково «перспективной девчонкой-хвостиком и подконтрольным пламенем», о его, Эстеля, отце матушка отзывалась более сухо и прагматично, будто тот был не более, чем переменной в планах. «…Таэмил честолюбивый юноша, впрочем, слишком распалённый и огорчённый собственным бессилием перед советом, в который я вхожа. Будучи моим студентом, он так старался показать себя, что я была близка к заинтересованности. Чародей, стремившийся познать влияние эликсиров на тела, тронутые Плетением или проклятой силой, он казался мне кем-то близким по духу до встречи с первобытным хаосом милой Нилэ. Порой, когда я наблюдала за её хирургической точностью, моё сердце даже замирало в воспоминаниях о прошлом, которому, впрочем, не следует предаваться. Наши пути с одержимой мной властительницей тёмного пламени должны разойтись на ближайшие годы — мой договор с Таэмилом был заключён несколько десятилетий тому назад, и, если верить звёздам, лучшего времени для рождения наследника, чем грядущие годы, я не найду. Придётся учесть все факторы для продуктивного союза. В конце концов, не зря я ходатайствовала о месте в совете для Таэмила. Слишком много о себе мнящий мальчишка с хорошими генами».       Эстель горько поджимает губы. В детстве он любил представлять мать в образе страждущей, покорённой, но освободившейся, словно свободная птица, взлетевшая в небеса. Будто его отец действительно был тираном, а она, воплощение света и чистоты, лишь надломленной игрушкой в его руках. Эстель помнил её глаза — ясные, голубые, как чистейшее озеро.       Были ли они ледяными и принадлежащими женщине из дневников?       Страницы исписаны заметками об исследованиях, слишком сложных для неискушенного обывателя. Пролистывать их казалось непочтительным, но Эстель хотел узнать причину, почему мать оставила Эвермит и все титулы, о которых мельком упоминала. Он не прекращает нервно искать, пока взгляд не цепляется за знакомые, почти насмешливые в прагматично-холодном тексте слова: «Истинная любовь. Один из сильнейших ядов, которые я когда-либо создавала. Прекрасное творение, полное искренних чувств, способных извести душу из тела. Последний тест… я знаю, кто заслуживает отведать любви. Ему не хватает её, как не хватает всех благ, любезно мною предоставленных. Сделки за моей спиной на нерождённого ребёнка — и с кем? С оскорбительно-потусторонней сущностью, за власть, которая не должна была принадлежать дражайшему супругу даже в предоставляемых мною количествах. Жадный, грубый глупец. Таэмил думает, я ослеплена ожиданием дитя, наивная наседка, каковыми становятся многие матери на сносях. Как досадно признавать собственные ошибочные суждения о его внимательности и умении прогнозировать. Надеюсь, это не передастся ребёнку. В конце концов, мой идеальный проект должен приумножать, а не уничтожать всё созданное мною».       Эстель нервно рассмеялся, отпивая вина из хрустального бокала, и почти боялся переворачивать страницу дальше. Он был проектом матери? Отец хотел обменять его на гарант власти? Хоть кто-то в этом чёртовом мире любил Эстеля просто так? Для матушки, по которой он тосковал и защищал от язвительных комментариев покровителя, Эстель должен был стать удачным сплетением генов, продолжателем её изысканий, тем, кем не могла быть она.       Во рту стало омерзительно горько.       Дальше записи шли спешными, потерявшими стройность строками, будто мать записывала в темноте и слишком торопилась. «Я распорядилась подать ужин. Роскошный, полный яств, так любимых Таэмилом. Мой вид был безупречно изящным, и я разыграла кроткость, которую любят мужчины, ослеплённые властью. Забавные идиоты. Во многом будет проще, если ребёнок в утробе окажется девочкой — многих проблем удастся избежать на корню. В тот вечер я не притронулась к вину по понятным причинам. Лунный свет был направлен аккурат в его бледное лицо, почти снисходительное, в мелких чертах. Он думал, будто обвёл меня вокруг пальца, усыпил бдительность и получил больше, чем я услужливо смогла ему дать в обмен на такую мелочь — наследник дома Аэлана. Но милому Таэмилу было мало. — Должно быть, я недостаточно ласкова с тобой, — сказала я в тот вечер и улыбнулась ему. Он кротко улыбнулся мне, но его тёмные глаза лихорадочно блестели, когда я поднялась и подошла к нему, чтобы подлить вина. Иллюзия покорности. Таэмил наслаждался видом, тем, какая я становлюсь под его влиянием. Какая я стану после его восхождения? Наверняка такой вопрос крутился в его голове. Он сделал большой глоток вина, и я провела ладонью по его щеке, покрывающейся испариной. — Здесь жарковато, — пролепетал он, теряя спесь. Было начало марта. Холодный ветер всё ещё продувал щели старинного замка Аэлана. Я улыбнулась ему снисходительно. — Нет, мой дорогой, — я хотела, чтобы он узнал. Я не хотела, чтобы он ушёл в неведении. Это было бы упущением. Кожа под ледяными пальцами уже начинала гореть. — Как думаешь, какова на вкус истинная любовь? Сможет ли она перебить мерзость предательства? Таэмил понимал. Его руки задрожали — не от злости, начинались судороги. Его симптомы были сходны с прошлыми испытуемыми. Наблюдать было даже скучно. — Чем ты опоила меня? — Он был зол и напуган, смешной мальчишка. Понимал, что умирает. Понимал, что его план пошёл крахом. Я склонилась и прижалась лбом к его пылающему лицу. — Я лишь дала тебе то, чего ты не получал от меня. Самый сильный яд, мой мальчик, — я наблюдала отчаяние в его глазах с упоением, жалея, что не могла забрать их с собой, запечатлев это выражение. — Истинная любовь ужасно сильна, правда? Он не смог мне ответить. Я положила ладонь на его шею, неестественно горячую, как всё тело, отсчитывая затихающий пульс…»       На этом запись обрывалась торопливо, оканчиваясь растёкшейся чернильной кляксой. Эстель не мог читать дальше — его руки дрожали, когда он захлопнул дневник и вновь спрятал в свой тайник. Отвращение, ужас и безысходность затопили его, и первым порывом было уничтожить злосчастные книги, таящиеся рядом с собственными записями.       То, во что верил Эстель, рушилось так быстро, что он не поспевал.       «В этом мире всё лживое и гнилое», — он укусил губу до крови и растёр ледяное лицо ладонями, пытаясь сосредоточиться.       Эстель не верил, что уже сможет стать лучше. Жить как раньше казалось кощунственным издевательством над собой. Все обстоятельства сконцентрировались в одной точке, грозясь разорваться с ударной силой. И Эстель прекрасно знал, что больше не выдержит. Хотелось надеяться на чудо, как раньше, или верить, что им с Астарионом ещё удастся услышать друг друга. Снова стать наивным, славным, хорошим… но это была та магия, о которой пишут в книжках, желаемая и способная исправить любые ошибки, но иллюзорная. Ничего вокруг Эстеля не шло хорошо, и имя, знаменующее рождение под счастливой звездой, как любила твердить оказавшаяся лживой и двуличной матушка, оказалось не более чем насмешкой над несчастьями, окружившими и удушающими его.       Но, быть может, истинная любовь действительно была универсальным выходом?