We're staring at the ticket that says "one trip"

В любви, как в злобе, верь, Тамара,

Я неизменен и велик

М.Ю.Лермонтов

Демон

И сказал мой черт: — Ну, как, старина,

Ну, как же мы порешим?

Подпишем союз, и айда в стремена,

И еще чуток погрешим!

...

И кому оно нужно, это добро,

Если всем дорога — в золу…

Так давай же, бери, старина, перо

И вот здесь распишись, в углу!

Тут черт потрогал мизинцем бровь…

И придвинул ко мне флакон…

И я спросил его: — Это кровь?

— Чернила, — ответил он…

Аллилуя, аллилуя

— Чернила, — ответил он.

А.Галич

Ещё раз о черте

Джисон перепрыгивает через две ступеньки. Шлёпанцы скрипят. Трутся о толстый слой оранжевой краски. Джисон с размаху влетает в двойные двери, стукаясь плечом о пластик, сворачивает налево и быстрым шагом несётся по полутёмному коридору к яркому пятну света впереди. Даже сквозь своё шумное дыхание он слышит отзвуки яркого весёлого голоса и восторженное хихиканье толпы. —...и тогда отец бросил ему этот плащ. И сказал ему: он твой. Будь сильным, дитя моё… Джисон останавливается, не доходя пару шагов до проёма, так, чтобы его точно не было видно, и кладёт руку на грудь, пытаясь дышать медленно и глубоко. Вдох. Выдох. Сердце колотит по руке изнутри. Хочется смочить пересохшее горло водой, но он итак уже опоздал. Кухня закрыта, а кулер есть только на первом этаже. — Ему было четырнадцать лет! — драматическая пауза. Хихик в микрофон. — Что ещё может пойти не так, а? Что может быть хуже? Подходящее рождение для такого монстра. Я рассказывал о ритуалах инициации в начале, вы помните? Джисон хмурит лоб, пытаясь понять нить рассказа, и шмыгает текущим с холода носом. Он лезет в карман, нащупывает платок, вытаскивает, зажимает крылья носа пальцами и протаскивает ткань вперёд, бесшумно пытаясь выдавить максимум соплей, чтобы не пришлось сморкаться в зале. — ...вообще-то не хотел говорить этого так рано, но я кое-что с собой привёз, — жизнерадостный голос из зала превращается в заговорщический. Более тихий, загадочный, но всё такой же отчётливый. Шипящий от старого микрофона. Кто-то включает звук барабанных палочек на колонках. Джисон шмыгает носом и запихивает платок в карман штанов. Пора заходить. Вот сейчас, когда все отвлекуться и посмотрят на сцену, он незаметно… — Специально для вас, прекрасные дамы. И вас, юные и не очень, смелые господа, я представляю… — Джисон выдыхает и бочком протискивается в дверь. Свет бьёт в глаза, Джисон жмурится и рассеянно оглядывает зал, пытаясь найти ближайшее к краю свободное место. Ведущий помалкивает. Барабаны напряжённо стучат, накаляя обстановку. Джисон сдвигается с места, заметив цель в середине зала. — Эй, опоздунишка! Вздох. Джисон замирает. Его сердце замирает вместе с ним. На одну очень долгую секунду. Джисон отказывается поднимать взгляд, но и без того прекрасно знает, что глаза всего зала направлены на него. Врачи, медсестры, дети и их мамы, старики и старушки… — Чего застыл, нос повесив, а? …бойцы. Такие же, как он, а может и гораздо лучше. Старше по званию, выше по должности, смелее и умнее, все они сейчас смотрят на то, как глупо он мнётся. Судорожно бьющееся сердце смачно сжимает невидимый кулак тревоги. Джисон заставляет себя поднять голову. — Молодец, солдат! — незамедлительно комментирует ведущий. Если он сейчас спросит, почему Джисон опоздал, то он не сможет ответить честно, потому что Джисон курил, и все, очевидно, догадываются, что он это сделал, но всё равно начнутся вопросы, а откуда достал, а он не хочет никого сдавать, и… — Подойди-ка сюда. Лучше бы я задохнулся от бега, думает Джисон. Дёргает головой. Осознаёт, что — ради шоу, концерта и смеха — от него не отстанут. Рыбка, сдуй свои щёчки и плыви к нам. Джисон закусывает губу и идёт вперёд. — Вот, молодец! Какой послушный мальчик, — голос несправедливо приятно хихикает в микрофон. Кто-то в зале хихикает тоже. Низко хихикает. Кто-то из мужчин. Джисону вот совсем не смешно. Голубой свитер на нём старый. Ещё и шлёпки эти дурацкие между пальцев трут даже через носки. И шаги слишком громкие, на весь зал. Джисон торопливо плетётся по деревянной лесенке, стараясь не растягивать эту неловкую сцену ещё дольше, чем она уже есть. Молодой мужчина с добрыми глазами и крупными тёмными кудряшками улыбается. Белый жилет обтягивает крепкую грудь, белые штаны — широкие сильные бёдра, он весь такой большой, но милый, с идеальной, без малейшего прыщика или крапинки светлой кожей и ровными белыми зубами… Он Джисону сразу не нравится. И не нравится ещё больше, когда подзывает к себе рукой, как животное, заставляя пройти на середину сцены и, когда он притаптывает, недовольно пыхтя, подмигивает, ухмыляясь уголком пухлых губ. Мужчина отворачивается к зрительному залу, закидывая руку ему на плечи. Джисон корчится, как от безвкусной комковатой микстуры. Рука на плечах тяжёлая и хватка пальцев крепкая. — Этот милый опоздунишка побудет моим помощником во время рассказа! — мужчина отпускает его и хлопает в ладоши. Джисон щурится от света направленных на сцену прожекторов, пытаясь разглядеть лица зрителей. Не выходит. — Как я уже сказал, — ведущий делает мягкий шаг в сторону. Расправляет плечи и закладывает руку за спину, другой плотнее обхватывая микрофон. Пухлые губы прижимаются к чёрной сетке вплотную. Джисон сглатывает, неожиданно чётко ощущая движения своего кадыка. Голос течёт низко, спокойно и плавно. — Герр Кристоф убил провинившуюся служанку, за что его отец подарил ему плащ. Очень грустное и несправедливое, но почти невинное убийство по тем временам. Невинное… И, конечно, незаконное. Закон суров, но не всегда един, ведь так? Девушка провинилась, оскорбив хозяина — и она получила своё наказание от его сына. Жизнь человека была растрачена так бесцельно… Так быстро и так легко, всего лишь маленький паф! Джисон замирает, широко раскрыв глаза. Мужчина развернулся на пятках и приставил сложенные в “пистолетик” руки прямо к центру его лба. Он смотрит ему в глаза, ухмыляется и… Паф! Голова Джисона откидывается назад. Ладонь взлетает к голове, чтобы потереть “продырявленый” лоб. Джисону кажется, что подушечки пальцев проваливаются внутрь. Потом — что их жжёт. Он открывает рот, захватывая воздух, и теряется в холодных карих глазах. — Маленькая пуля в одной хорошенькой головке стала поворотным моментом в жизни Кристофа, определив весь его дальнейший путь. Показав, что такое сила и как много она может решить, — ведущий отступает, разворачиваясь к залу. Джисону в лицо бьёт свет. Он зажмуривает заслезившиеся глаза. — А всё потому, что ни один человек не должен владеть другим. Мы равны, и мы идём за общим делом. Но мы с вами не об этом! — голос ведущего меняется враз, растрачивая всю свою серьёзность. — Так получилось, что я знаю кое-каких хороших людей, и в прошлую мою поездку к мемориалу они дали мне с собой одну замечательную находку… — он срывается к краю сцены, заходя за импровизированные кулисы из пыльных и тяжёлых бордовых штор. Джисон не знает, куда себя деть. Он остался на сцене один. Джисон мнётся. Закусывает губу. Оборачивается назад, вытягивая шею, чтобы хоть что-то увидеть. Штора шевелится, слышится скрип и очень знакомый звук. Колёсики катятся по полу. Что он собирается выкатить? Ведущий пятится спиной назад. Хлопковая ткань чётко очерчивает напрягающиеся от каждого движения бёдра и ягодицы. Накаченные, крупные и круглые, как у модели или актрисы. Мужчина разворачивается и Джисону приходится отвести взгляд, уставляясь на то, что он притащил. Большой старый сундук, когда-то давно, очевидно, бывший предметом роскоши: окисленные заклёпки, кованая ручка, потёртая, почти неразличимая роспись с каким-то смутно знакомым средневековым сюжетом. Что-то про крылья и молящуюся на коленях девушку? Джисон видел такие в исторических фильмах. — Подарок отца герр Кристоф пронёс через всю жизнь и, говорят, унёс с собой в могилу. Но это не значит, что у него не было запасных плащей. Ведь невозможно ходить в одном и том же, — ведущий садится на корточки и щёлкает замком, лёгким движением отбрасывая назад скрипучую крышку, — верно? Мужчина поднимается на ноги вместе с чёрнотой в руке. Джисон не успевает её рассмотреть. Моргание. Вздох. Шаг. Тяжёлая ткань ложится на плечи, а в нос бьёт запах кожи, парфюма и меди. Слишком яркий. Будто его только что сняли с чужого плеча. — По легенде, — Джисон вздрагивает всем телом. Ведущий поставил микрофон ему на плечо и шепчет почти в ухо. А ещё прижался грудью к спине. — Герр Кристоф никогда не смывал кровь со своих плащей, — чужая рука приземляется ему на грудь. Длинные пальцы с аккуратными ногтями медленно ведут по кругу. Джисон задерживает дыхание и закусывает губу, когда ноготь, очевидно, ненамеренно, задевает его сосок. Джисон втягивает воздух через приоткрытый рот и облизывает сухие губы. — Говорят, что кровь впитывалась в кожу, придавая ей упругости и стойкости, а ещё даря уникальный красный отлив. Вот здесь, — рука мужчины движется ниже, обхватывая его полностью, сжимается и трёт так сильно, что Джисону становится больно. Больно — и до мурашек по телу предательски жарко от того, как мужчина усмехается ему на ухо, отодвинув в сторону микрофон. Так, чтобы это слышал только он один. — Здесь есть всего одно большое красное пятно. В музее при мемориале мне сказали, что изучили его. Это кровь! Но не кровь человека. Или, как мне кажется, это кровь слишком многих людей сразу, так что они просто не смогли её отличить, — рука отстраняется от его груди и сжатый кулак появляется на уровне шеи. Его волосы шевелятся, а виска что-то касается — ведущий двинул головой. Прожекторы начинают двигаться, часть из них гаснет и свет бьёт в одну точку, прямо Джисону на грудь. Джисон успевает рассмотреть заинтересованность на лице одной из медсестрер. Её розовые от помады губы, растянутые в улыбке. Кулак разжимается. Хлопья красной пыли падают на пол, блестя на свету, как искорки снега. Джисон замирает на месте, заворожённый этим зрелищем. Кап. Глаза начинают слезиться. Джисон моргает. Кап. Между кружащихся искорок что-то стремительно проносится вниз. Джисон щурится. Что-то приземляется ему на ногу. Прямо на большой палец. Впитывается в носок. Холодит кожу. Кап. Кап. Кап-кап-кап. Из снова сжатого кулака начинает сочиться кровь. Красная, она просачивается между пальцев маленькими ручейками, облизывает кожу и будто нехотя срывается вниз. Хлопьев не осталось. Кровь течёт единым потоком, ударяется об пол, лужей растекаясь вокруг. Джисон шевелит ногами — кровь затекает под шлёпки, и резина начинает неприятно липнуть к полу. Джисон рассеянно поднимает взгляд. На лице той же с интересом улыбавшейся медсестрички написан чистый ужас. Розовые губы искривлены в безмолвном крике. Джисон моргает. — Солдатик, — шёпот теплом ударяет в ухо, — да ты дрожишь. Кровавая рука обхватывает его за талию, соскальзывая с плаща, оставляет пятна на его голубом свитере. Джисон дёргается назад, но врезается в чужую крепкую грудь. Сердце долбится так сильно и громко, что отдаётся в голову. Кровь — его собственная — шумит в ушах вместе с пульсом. — Посмотрите, — голос звучит дальше, чем прежде, но громче и со всех сторон. Ведущий говорит в микрофон. И оттягивает полу плаща в сторону, — Вы видите этот отлив? Красиво? Джисон зажмуривает глаза. Плащ хлопает его о ногу, а тепло тела сзади резко пропадает. Джисон пошатывается на месте. — Мы вернёмся к этому позже! — голос ведущего громкий и бодрый, весёлый. Джисон смотрит в зал. Мужчина — его сосед по палате, командир отсека подводной лодки — опаляет его взглядом, криво, презрительно усмехнувшись. Прожекторы возвращают на место, свет бьёт в глаза так, что едва ли видно смутный силуэт. Джисон смотрит на лужу и свои смазанные следы. Под направленным сверху светом жидкость слишком светлая, неестественно красная, не сохнет и не застывает. Не схватывается. Спектакль. Маленькое страшное шоу с небольшими фокусами. Плащ на его плечах тяжёлый и слишком большой. Джисон неловко пятится в сторону. Голень встречается с деревом. Старый сундук слегка откатывается назад. Джисон рассеянно оглядывает лежащие внутри предметы, не в силах зацепиться за что-то одно. Ведущий молчит. Джисон поднимает голову. Мужчина в два шага оказывается перед ним и дарит ясную широкую улыбку. Джисону чудятся клыки. — Герр Кристоф поступил в медицинскую академию, как и его отец, — мужчина сует ему в руки микрофон, протягивает ладони к его плечам и тянет плащ в стороны. Джисон недовольно поджимает губы, но стоит смирно. Опускает микрофон вниз и тихо шепчет, помогая вывернуть себя из кожи: — Когда я смогу уйти? — Позже, — отрезает мужчина коротко и бескомпромиссно. Ведущий отступает от него на шаг, складывает плащ на руке и лезет в сундук. Джисон насильно отводит взгляд от его ягодиц. На свет появляется бежевый жилет, очки в тонкой оправе и трость. Мужчина поспешно одевается, ловко застёгивая большие пуговицы, поправляет рубашку, надевает очки и накидывает плащ — ему он садится, как влитой — и с милой улыбкой забирает у Джисона микрофон. Захлопывает сундук и приглашающе машет на него рукой, как бы говоря: садись и жди своего часа. — Он учился прилежно, — вместе с нарядом изменилась и его походка. Мужчина расхаживает по сцене, прищелкивая тростью, как барон, осматривающий свои владения, его шаги ленивы и уверенны. Прожектора становятся приглушенными, из старых колонок звучит шум сада и пение птиц. — Исправно посещал все лекции и особенно интересовался устройством человеческого тела. Скрытыми возможностями, которые в нём таятся, и его пределами. Сколько крови может потерять мужчина, прежде чем умрёт? А женщина? А ребёнок? Перевязки, уколы, вправленные плечи и носы, элегантные швы и разрезы, он проводил часы, изучая анатомические справочники и разглядывая готовые препараты. Интеллигентный, умный, обаятельный, у него не было отбоя от поклонниц и даже поклонников. Говорят, что сам император положил на него глаз, — мужчина крутится на месте и подмигивает толпе. — Доподлинно неизвестно, чем кончилась эта история, но некоторая протекция от высших слоёв знати у него была. Скажем, от императрицы, — в зале раздаётся несколько смешков. Джисону не смешно. Измены никогда его не веселили. — Академия кончилась, началась врачебная практика, а вместе с ней и выходы в свет в совсем другом статусе. Врачей было мало, гораздо меньше, чем сейчас, в наше прекрасное время… И герр Кристоф очень быстро стал одним из ведущих хирургов, к которому стекались люди со всего света. Он спасал десятки, сотни людей, мог достать мельчайший осколок и дать человеку возможность дышать полной грудью. Однажды успешно удалил металлический штырь, проткнувший череп насквозь. Во-о-от так, — ведущий тычет себя в щеку и ведёт рукой по голове, заканчивая на затылке. — Пациент, мужчина, прожил ещё двадцать лет без сильной потери интеллекта, а его дети и жена отмечали, что характер стал даже лучше. А из-за вмятины на голове шляпы заказывали на меньший размер… Так вот, герр Кристоф умён, достаточно красив, хорошо сложен, не женат… Что же могло пойти не так? — Риторический вопрос снова заканчивается смешками. — Одним прекрасным весенним вечером, когда на улице было особенно свежо, а художники поспешно раскрывали холсты и краски, чтобы ухватить небывало красивый закат, герр Кристоф вошёл в дом своего дорогого друга, герра Карла. Герр Карл представил ему девушку. Юную, сияющую Софию, — софиты загораются ярче и движутся, сводясь в одну точку. К ведущему в чёрном плаще. Его кудри ангельски опоясывают светящееся лицо. Пухлые губы растянуты в улыбке. Колонки кряхтят, будто запустили граммофон, и из них раздаётся старая запись. Плохого качества, звенящая на особо громких звуках, смазанная, как затёртая от касаний бумага, но очень, непривычно живая. Со стуком обуви, шорохом платьев, звоном бокалов, разговорами и смехом. Голос ведущего смешивается с мелодией вальса, парит над ней, затягивая всё глубже. Погружая в тот самый тёплый весенний вечер много лет назад. — Дорогой товарищ представил герру Кристофу свою кузину. Прелестную девушку шестнадцати лет, обучающуюся в школе, что, представьте себе, было редкостью по тем временам. Герр Кристоф, за которым давно охотится высший свет, не мог не понять намерений, которые за этим стояли… Более того, рядом были её родители, — мужчина пришёлкивает тростью, как бы подчёркивая свои слова. Едва видно морщится, выражая своё… Герра Кристофа, отношение. — И проигнорировать юную дебютантку было бы крайне, — деликатное цоканье, — невежливо. К тому же, София была очень мила. Трогательная девочка, что только недавно пряталась за юбками матери, представляла из себя только что распустившийся цветок, который выбрал для себя солнце и доверчиво развернул к нему головку. Ведущий, отошедший на край сцены, крутится на каблуках. Плащ вьётся вокруг его ног чёрным послушным щенком, трость щёлкает об пол и большие аккуратные руки перекрещиваются на ручке. Его глаза тёмные. Джисон сгибает пальцы, царапая ногтями крышку сундука. Запись начинается заново. Герр Кристоф кланяется с первыми нотами вальса. — Трогательные большие глаза. Нежная шейка в вырезе голубого платья, румяные щечки и маленькие очаровательные губки-бантики, — его походка уверенная и лёгкая, а улыбка учтивая. Мужчина опускается на одно колено и приглашающе вытягивает раскрытую ладонь. Джисон неловко ёрзает и поджимает губы. Закусывает их изнутри. — Герр Кристоф отдал должное нежности её смущения. Юная София была очарована им, была влюблена, и, подходя к дорогой Matter c просьбой, не думала, что этот момент может стать реальностью. Её рыцарь преклоняет колени перед её красотой. Она кусала свои розовые губы, — Джисон скусывает зубами тонкую кожу и облизывает языком мякоть обнажённой плоти, забирая капельки крови в свой рот, — и, тронутая до глубины души, никак не решалась принять руку того, кто может изменить её жизнь. Дать ей то, о чём она не могла и мечтать… — Джисон неуверенно поднимает левую руку и протягивает её вперёд. Его пальцы дрожат. Джисон касается кожи перчаток — когда он надел перчатки? — и в то же мгновение встаёт. Герр Кристоф смотрит на него снизу вверх. Улыбается. Он говорит слегка странно, немного коверкая слова. Чуть тверже и напряжённее, чем было до этого. — Не разделите ли со мной этот танец? — пухлые губы врезаются в микрофон. Мужчина, вставая, убирает его в карман. Его большая рука ложится на талию. Музыка становится громче, мягко вибрируя в грудной клетке. Герр Кристоф делает шаг и Джисон идёт за ним. Торжественная скрипка сглаживает первоначальную неловкость шагов, а ноги быстро вспоминают школьные уроки. Они не танцуют ничего сложного, но двигаются быстро и легко, буквально кружатся по сцене. Мужские руки на нём большие и тёплые, движения уверенные, спина под ладонью крепкая, Джисона ведут, мягко, но настойчиво, и это заставляет голову кружится, а щёки краснеть. На лице мужчины перед ним прекрасная улыбка, его глаза сияют и смотрят только на него одного. Как будто мира вокруг них не существует. Ни сцены, ни зрителей, ни бала, и даже неловкое движение ноги, когда пальцы выскальзывают за край шлёпок, а перегородка больно впивается между большим и указательным, герр Кристоф выворачивает в ловкий пируэт. Джисон заваливается на его грудь, посмеиваясь сквозь сбитое от танца дыхание. Он прикрывает веки. Чувствует тяжесть головы на своём плече и полностью расслабляется в объятиях, накрывая обвившую его талию кисть своими руками под стихающую мелодию вальса. Вкрадчивый голос окутывает со всех сторон. — Они танцевали вместе несколько раз за вечер, что было нонсенсом для разборчивого в партнёрах герра Кристофа. Поначалу молча, но вскоре они разговорились, и её хрустальный девичий смех уносился вверх под своды танцевального зала. После последнего активного танца София запыхалась и попросила своего кавалера оставить её, чтобы отойти к подругам и ненадолго прогуляться на воздух, в сад. Герр Кристоф перехватил её руку, — Джисон чувствует, как с ним переплетают пальцы, и сжимает их в ответ, — и прошептал, что хотел бы пойти с ней на набережную, чтобы посмотреть закат. Юное сердце забилось тонкоклювой птичкой. Для девушки это было равносильно предложению руки и сердца — зачем ещё герр будет хотеть остаться с ней наедине? Кристоф попросил её выйти незаметно, одну, потому что Matter ни за что не согласилась бы на такое безумство, и София, конечно, сделала всё как надо. Тихо вышла, и встретила герра Кристофа на ступеньках, и они пошли по брусчатке к мосту, чтобы взойти на него и полюбоваться тонущем в воде реки солнцем. София была нежным цветком, что сам тянулся к пальцам. Пальцам… Которые жаждали этот цветок сорвать. Рука на талии сжимается, сдавливая пальцы. Подбородок больно давит на кости. Джисон начинает возиться, пытаясь выбраться. И получает горячий смешок, от которого волоски встают на затылке. — Зажать ей рот и затащить её в переулок было проще простого. Лёгкая, наивная, глупенькая малышка, забрызгала всю стенку бордовой кровью из своей хорошенькой головки. Джисон начинает вырываться сильнее. По-настоящему. Он крутит плечами и мычит, широко распахнув глаза, когда рука с микрофоном зажимает ему рот. Мужчина идёт вперёд. Джисон упирается ногами в пол, в ужасе от того, что они скользят, и его дёргают, и тащат-тащат-тащят куда-то вбок. Толчок, и Джисон падает на пол, ударяясь плечом о дерево сундука. Он цепляется за него руками, подтягивается на них, чтобы заползти повыше и подальше. — Её тонкое горло украсили синяки. Плоть хлюпала под руками, кровь текла, но она уже не могла кричать, она только хрипела, выкатив свои прелестные глазки, и слушала, заворожённо слушала. Герр Кристоф не терпит давления. Ещё бы, представить девицу при родителях? Какая форменная наглость. Герр Кристоф не любит, когда играют на его доброте. Герр Карл, дорогой друг, знал, что он не ищет супруги. Знал… И притащил свою собственную сестру. Герр Кристоф не терпит ошибок. Глупый наивный человечек. Как смеешь ты нарушать общественную мораль? Как смеешь ты думать, что выше этого? Как смеешь ты оскорблять одной лишь мыслью, что я это потерплю? Герр Кристоф такого не прощает. Джисон, заползший за сундук, чувствует руку в своих волосах и скулит, и жмурится, ожидая боли. Боли. …которой не следует. Мягкие, нежные, успокаивающие поглаживания по волосам. Голос ведущего снова звучит спокойно. Мило, и даже слегка весело. — Герр Кристоф так забылся в своей бессильной ярости, что не учёл одного. Герр Карл был офицером. Заместителем командира городской стражи. И он очень любил свою сестру и очень быстро забеспокоился, когда не нашёл её на балу. Герра Кристофа взяли на выходе из переулка. С его рук, плаща и рта стекала кровь… — Хлопок в ладоши. Джисон вздрагивает. — А теперь у нас будет маленький перерыв! Пятнадцать минут перед следующим актом. Мне нужно глотнуть водички после таких страстей, — смешок. Джисона тянут наверх за подмышки и усаживают на сундук. Он вяло моргает и лениво обхватывает пальцами гранёный стакан с водой. — Ну же, солдатик, пей, — тёплая рука перебирает волосы. Джисон подносит стакан к губам — стекло стукается о зубы, потому что руки дрожат — и делает глоток. И ещё один. И ещё. Он заканчивает пить с довольным выдохом и поднимает взгляд на стоящего перед ним мужчину. Протягивает стакан, который тот принимает с неловкой улыбкой. Джисон замечает ямочки, а ещё — крупные капли пота на шее и груди. Жарко ему было, видно. Под кожаным плащом-то. — Меня… — он поднимает свою большую сильную руку и чешет кудрявый затылок. И тут же неловко протягивает другую. Джисон её пожимает. — Меня зовут Бан Кристофер Чан, кстати. Да. Гастролирую со своим выступлением про ужасного герра Кристофа, страшнейшего тюремщика века, его преступления и становление. Извини, что я тебя вот так вот выдернул, мой помощник заболел, а ты опоздал, и я не придумал ничего лучше… Джисон прочищает горло. — Меня зовут Хан Джисон, и я не знаю, как ты это сделал, но я реально почувствовал, что танцую с графом. Или как там его… В общем, герром. И что он меня сейчас убьёт. Я не знаю, мне вроде как хочется тебе въебать, но при этом я очень впечатлён. Уголки пухлых губ Бана опускаются вниз. Он очевидно расстраивается. — Прости меня, пожалуйста, я не хотел тебя так пугать, — Джисон машет рукой, натягивая на лицо кривую улыбку. Он не может найти в себе сил, чтобы достаточно разозлиться. Не сейчас. Не на этого милого парня. — В смысле, когда я играю, я увлекаюсь, и мой помощник привык к этому. Он также хорошо играет и увлечение, и испуг, и я просто подумал, что ты тоже играешь, и классно это делаешь. Джисон фыркает. — Спасибо. — Но ты не вылезал из-за сундука, и тогда я понял, что что-то не так. Прости меня, пожалуйста. Я перестарался. — Хватит извиняться, мужик, — Джисон кладёт руку ему на бёдро. Мышцы напрягаются под его пальцами. — Ты поначалу мне не понравился, весь белозубый, кудрявый, в белом, рожа какая-то самодовольная, но сейчас-то, после почти схваченного инфаркта в мои двадцать, я понимаю, что тебе есть чем гордиться, потому что ты реально впечатляешь. И двигаешься круто, и говоришь. И постановка огонь. Сам делал? Чан смущённо улыбается — его глаза щурятся, вокруг них расползаются тёплые человечные морщинки — и кивает головой. — Ну и молодец! Подарил мне нескольких седых волос. Особенно этот твой трюк с кровью, — Джисон передёргивает плечами под чужое высокое хихиканье. — Бр-р-р. Так потекла между пальцев… А как ты это сделал, кстати? — Всё тебе расскажи. Джисон раскрывает рот и возмущенно вздыхает. Бьёт крепкое бедро. — Он ещё и отказывается! Это моральный ущерб. — Я учился этому пять лет, ещё мой дед передал мне эту тайну театрального искусства… — Чан делает театральную же паузу. Наклоняется вперёд, закрывая рот рукой. Шепчет тихо-тихо, так, что Джисон его едва ли слышит. — Губка с искусственной кровью между пальцев, вот и весь фокус. — А… — Джисон глубокомысленно кивает. Они с Чаном чуть ли не стукаются головами от резкости движения. — Вот почему ты второй раз сжал кулак. Поня-я-я-тно… — Джисон дрыгает ногами, ударяя ими по сундуку. Ёрзает на нём и хлопает по крышке с росписью. — А эту дуру откуда достал? Выглядит, как настоящий, старинный, — Джисон тянет руки вперёд и подцепляет полу плаща. Дёргает за него, трёт между пальцев. Кожа. Хорошая кожа. В прошлый раз тоже так показалось, но он не то чтобы долго его держал. И был немного — если сильно приуменьшить — занят рассказом. — А плащ? Настоящий? А подробностей столько откуда знаешь? Чан крутит головой, оборачиваясь на зовущий его голос, и задерживает взгляд на зале. Джисон смотрит туда же. Люди, выходящие в туалет или на перекур, возвращаются обратно. Зал наполняется снова. — Блин. Жалко, покурить не успел. Ну ладно, потом расскажешь. Встретимся после спектакля? Чан дарит ему улыбку. — А ты, солдатик, бойкий. Конечно. Ты хочешь остаться на сцене или пойти в зал? Джисон хватается за сердце, надувает губы и преувеличенно хлопает ресницами. — О боже! Дядя, а ты случайно не матрос? После всего, что между нами было, ты меня вот так вот… Чан хихикает с его драматизма и тянется, чтобы потрепать по волосам. Джисон подставляется под прикосновения. — Хватит с тебя на сегодня участия в представлении. Одному, конечно, сложновато и менее зрелищно, но я попробую справиться. Останешься на сцене? — Останусь, — Джисон кивает. — Буду смотреть на твою широкую спину и мечтать о такой же. Чан щипает его за щёку. От злостной расправы его спасает коллега, который кричит о том, что сейчас точно-точно пора начинать. Чан просит его слезть, снимает с себя плащ и жилетку, плащ отдавая ему, а жилетку пряча в сундук, роется внутри, ставит чёрную сумку рядом и прижимает что-то ещё к животу, прежде чем его захлопнуть. Джисон устраивается сверху. Свет гаснет. Стартует новая глава. Несколько прожекторов загораются и хаотично двигаются в полной темноте, чтобы медленно сойтись в одной точке в центре. Чан стоит на коленях. Плечи опущены, голова безжизненно висит на груди. На нём надет чёрный подранный пиджак, в прорезях которого видна белая рубашка. Вернее, рубашка, когда-то бывшая белой. Она вся залита кровью. Сгорбленная спина тяжело вздымается. Единственное, что слышно — это тяжёлое, сбивчивое дыхание. Чан медленно поднимает голову и осматривается вокруг. Джисон встречается с ним взглядом и вздрагивает всем телом. Его левый глаз побелел. Зрачок тёмный, не белый, не так, как это бывает у слепых, только сама радужка противоестественно выцвела. Кажется, что теперь он может видеть то, что не видел раньше. Заглядывать в душу и что-то из неё забирать. Намечать себе жертву. На съедение. — Казематы в Альтштадт Нюрнберге на долгое время стали для Кристофа новым домом. Узкие проходы, крошечная камера, в которой едва можно было вытянуться во весь рост, гнилое дерево под ногами, вечная затхлость, запах рвоты, собственных испражнений и грязных тел, и крики, крики-крики-крики, плач и стоны из пыточной комнаты день и ночь, ночь и день, всегда так громко и так близко, что невозможно было спать. Преступников не часто сажали в тюрьму в качестве наказания, но герр Карл попросил сделать исключение для дорогого друга. Его не казнили, не выдворили из страны и даже не избили розгами на площади. У Кристофа изымали деньги за собственное содержание из средств, что остались на свободе. И пытали. Сначала — потому что хотели вызнать, погубил ли он кого-то ещё. Потом… — Спина в порванном пиджаке трясётся от плохо сдерживаемой боли, а уставший голос хрипит. Джисону кажется, будто Чан пропускает каждый удар, каждое грубое слово, каждую рану и каждый синяк через себя и своё тело каждый раз, когда рассказывает об этом, играя номер. Потому что он звучит как тот, кто всё это пережил. Переживает. Прямо сейчас. Джисон жалостливо хмурит брови. — У герра Карла было много друзей, в том числе в страже. Кристоф, — Кашель. И очень тихий, очень острый и очень опасный смешок, — Кристоф очень скоро выучил нужные имена, их лица и их смены. И слушал. Слушал про их семьи, детей и дома, на которые стражники жаловались друг другу, слушал и жил. Кристоф жил с мыслью о том дне, когда он увидит белый свет и сможет повидаться со своим другом и его дорогими товарищами, — Чан вскидывает взгляд и медленно обводит им зал. Усмехается. И, пошатываясь, встаёт на одно колено. Его голос снова меняется. Становится холодным. Высокомерным и жёстким. Он чеканит отдельные звуки, выдавливая их из глубины своего горла. Смазывая слова. — Я сидел на ведре и срал, когда услышал голос Карла. Это было… Спустя год и восемь месяцев после начала заключения. Герр Карл привёл с собой священника, который должен был удостовериться в чистоте моих помыслов. И что же по вашему он сказал? — мужчина смеется. Закусывает пухлую нижнюю губу. Опускает колено вниз и складывает руки в молитвенном жесте, запрокидывая голову. Кричит прямо так, без микрофона, как враз сошедший с ума, и Джисону хочется закрыть уши и глаза, но он может только смотреть: — Я! Недостаточно! Молился! Он безумно смеется снова, самому богу в лицо. — Во мне сидит сам дьявол! Опускает голову. Подносит микрофон к губам. — И дьявол вырвался на свободу, когда служитель божий развернулся ко мне спиной и я впился ему в глотку. Ох. Он кричал, визжал раненной жирной свиньёй, которая так и не поняла, что её растили на заклание, а я пил, насыщая своё нутро, и кровь его была вкуснее вина и слаще ягод. Герр Кристоф сыто облизывается, сладко причмокивает и выдыхает, как человек, утоливший жажду. Шепчет: — Священник умер и мои губы забрали его жизнь. Я хотел ещё, я прыгнул на Карла, и мои зубы впились в его загривок… А! Мужчина кричит и валится на пол, как подкошенный. Свет загорается весь, одним махом, и Кристоф лежит на сцене, скрюченный и распластанный, как червь на предметном стекле. — Стало… Стало темно. Я просыпался от боли, кричал, и засыпал снова, — прожекторы начинают кружиться и мигать, то включаясь, то выключаясь. Цветовые пятна мелькают на веках, выжигают сечатку и оставляют после себя тёмные пятна. Чан корчится на полу. — Кто я? Где? Сколько прошло лет? Почему мне так больно? Кристоф не понимал ничего, я не понимал ничего, было плохо так, что хотелось сдохнуть, и тут же выворачивало от удовольствия, но ничего, совсем ничего не получалось. Тело не принадлежало никому, а душу выдернули и выбросили в сточные воды вместе с кровью и слезами. — Чан широко раскидывает руки и неестественно выгибается над полом. Он застывает в такой позе и тяжело дышит. Медленно опускается на пол, и свет мигает ещё быстрее. Джисон закрывает руками слезящиеся глаза. Даже это не спасает от вспышек. Чан шепчет: — А потом Кристоф очнулся. Включается тихая напряжённая музыка и Джисон дёргается, почти заваливаясь назад. Кроме голоса ведущего не было ничего, и любой звук кажется непривычно новым и странным. — Недоступная долгое время роскошь человеческих разговоров сбивала с толку. Кристоф не понимал человеческую речь, не понимал кто он, где, и очень, очень хотел есть. Они давали бобовую похлёбку в запаянных банках. Они разговаривали с ним: сказали ему его имя. Сказали, что давно за ним наблюдали. Что он был доктором, и очень, очень хорошим. Умным, любознательным и жестоким. Безжалостным. Готовым на всё, чтобы узнать истинную мощь человека. Пределы людского тела. Разума. И души. Сказали, что он выжил, и были другие, и другие — нет, и он может помочь найти истину, почему. Взамен он окажется на свободе. Когда-нибудь. Когда поможет узнать ответ. Джисон распахивает глаза, когда слышит рядом с собой вжиканье молнии. Чан уселся на колени рядом с ним и копается в сумке, которую вытащил до перерыва. Он снимает пиджак и рубашку, меняя их на новые. Джисон широко распахивает глаза и зажимает рот рукой. Вся его кожа покрыта застарелыми шрамами. Ожоги, большие, кривые и круглые, белые от кипятка и розовые от кислоты. Широкие рубцы и когда-то зажатые скобами уродливые выпуклые края. Вырезанные ножом символы. Укусы. Мужчина облачается в новую белую рубашку, аккуратно застегивая пуговицы. Надевает жилет. Новый чёрный пиджак. И поворачивается к Джисону. Джисон застывает под его прямым — равнодушным — взглядом, пока по спине бегут неприятные мурашки. Плечо болит от фантомного удара о дерево. Талия ноет от хватки рук. Бежать. Но он не может сдвинуться с места. — Плащ. Джисон нащупывает кожу рядом с собой и протягивает её мужчине. Тот улыбается. И смотрит ему на шею. Джисон закрывает её рукой. Кристоф надевает на себя кожу, подхватывает сумку и выходит вперёд, широко расправив покалеченные плечи. Он хромает и идёт, опираясь на трость. — Новым домом герра Кристофа оказалась тюрьма, — сумка падает на пол, цепи на ней гремят, а цепкий взгляд охватывает новые владения. — Вот только кое-что изменилось. Он больше не был обычным заключённым. Он стал ценным. Ценным кадром. Ценным монстром. Маленькой карманной зверушкой, выращенным в застенках упырём, рождённой из боли тварью. Выносливой. Сильной. Не нуждающейся во сне и еде, кроме крови, которой было в избытке. А также совершенно, абсолютно безумной. Поначалу за ним вели надзор, не пуская его к остальным заключённым. Кристоф видел их только в подвалах, куда приводили смертников. Он отрезал им кожу и перешивал её, меняя между собой. Отпиливал руки и ноги, вскрывал черепа и разрушал части мозга через глазницы, чтобы составить точную карту разума. Говорят, что в той тюрьме радовались эпидемиям сифилиса и СПИДА, туберкулёза и чумы. В больных заливали кислоту, ртуть и мышьяк, их лечили так, как лечили тогда, и искали новые лекарства. Это была жестокость. Это был ад на земле. В тюрьму ехал единственный поезд без обратного билета. Из неё не выходили даже вперёд ногами — тела хоронили на территории тюрьмы. Большинство — в толще подземных туннелей. Стены в них были выложены костями и черепами и наверняка стоят такими же до сих пор. Трость бьётся об пол. Каблуки на сапогах отбивают сбитый из-за лёгкой хромоты шаг. Герр Кристоф обходит свои владения. — Его хозяева, как ни странно, оказались иронично щедры. Кристоф работал, и работал так много и хорошо, и ему подарили свою вотчину, почти вернув давно позабытый титул, что когда-то у него был. Но он всё равно не мог выйти за пределы своего смертоносного поместья. Дома, в котором он знал каждый уголок и управлял всем, вплоть до жизни каждого из своих заключённых. Дома, который был и его тюрьмой. Дома… В котором он веселился! Свет гаснет, и огни начинают мигать снова. Быстро и резко, и Кристоф скользит в них, исчезая и появляясь там, где его быть не должно. Он смеётся, он брызгает кровью и танцует в ней вальс с пустотой. Он хохочет, и говорит, кого убил на завтрак, а кого на ужин, говорит, как заставил их носить маски и заматываться в бинты, потому что у кукол не должно быть лиц. Говорит, как давал им бунтовать, почувствовать свободу на кончике языка, говорит, как поил особо прилежных своей кровью, чтобы приблизить к собственному могуществу, как дарил им надежду, как почти давал сбежать, перебравшись через забор, и тут же с хрустом сворачивал шеи, потому что не могло быть никого такого, как он. Он был один, и он был Бог, и он хотел ещё и ещё, и ничто не могло утолить его жажды. И он… Свет сужается до одного луча. Музыка затихает. Чан замирает на месте, падая на колени. Он устал. Устал быть своим главным пленником. Устал чувствовать силу и не иметь выхода. Устал быть один. Чан поднимает голову к небу. Улыбается. — И его желание исполнилось! Война, деоккупация, ворвавшиеся в тюрьму солдаты. Многих он убил, но их было гораздо, гораздо больше. Чан хищно облизывается. Усаживается на землю, опираясь на руку, напускает на лицо ужас и медленно начинает ползти назад. — Его страх был сладок. Вы не представляете, как смешон сокол, попавший в руку человека. Хищная птица, привыкшая считать себя охотником, свободно забирающим чужие жизни, замирает и нелепо вытаращивает глаза даже в едва ли сжатой руке хрупкого юноши. А Кристоф пятился назад, и скулил, и падал, и полз, полз там, где ползли его жертвы, полз по траве, разросшейся на океане из крови, — Чан прикрывает глаза. — И его никто. Сладко вздыхает и поднимается на ноги. — Совсем никто. На пол падает плащ. Пиджак. Жилетка. Он расправляет плечи и открывает глаза. Правый стал белым, а левый почернел. Перед Джисоном стоит зеркальное отражение. Стоит и улыбается клыкастой улыбкой. — Никто не спас. Свет гаснет. Из зала раздаются первые неловкие аплодисменты. Все оживают, свет загорается, и они начинают свистеть и кричать. Джисон рассеяно хлопает. Его руки почему-то онемели. В зале совсем не холодно. На лице Чана широкая улыбка с милыми ямочками. Он поднимает руку вверх, прося тишины. Его правый глаз всё ещё белый. — Так и закончилась история кровавого душегуба, погубившего несколько невинных и жестокого расправлявшегося с виновными людьми. Он был плохим человеком, и пусть некоторые из его выкладок, справедливости ради, помогли современной науке и медицине, ничто не должно быть получено такой ценой. За правду! За труд! За отечество. Ура, товарищи! — Ура! И Джисон кричит вместе со всеми, но не слышит своего голоса.