В сон мой приди

В начале шестого курса ей было шестнадцать. И все было понятно. Разложено по полкам, отмечено ярлыками «добро» и «зло», «темное» и «светлое», «любимое» — «нелюбимое». А потом ей исполнилось семнадцать, и все резко стало хуже. Дело было не в цифре, а в том, что каким-то непостижимым образом ее сознание перестало сопротивляться и начало впускать неправильные мысли, непривычные образы, вести пугающие беседы само с собой. Это были не споры о правильном и неправильном, это были споры о сложности выбора, который всегда казался ей прямым и понятным, о серости собственных поступков, о неблагодарности тех, кому ты это прощаешь, и неожиданной уязвимости тех, о чьих чувствах никогда не задумывался. И ее сияние померкло, а то злое, темное побледнело. И они встретились где-то посередине. Оба серые, потерянные, запутавшиеся. Между ней и Малфоем происходило что-то, чему Гермиона даже не собиралась давать название, но больше этого и не отрицала. Она приняла смятение собственного сердца, как смирилась с тем, что никогда в этом мире не узнает все, о чем хотела бы знать. Это была ее реальность, которая ей не нравилась, но ненавидеть себя за это Гермиона не хотела. Она позволяла себе задерживать на нем взгляд и не отводила глаза, когда Малфой этот взгляд ловил. Он тоже не отводил. Впервые с начала года он сел за парту за ее спиной, и Гермиона почувствовала, как нос его туфли упирается в тонкую подошву ее ботинка: ей всего лишь стоило отвести ноги назад, а ему свои вытянуть вперед. Это было странно, немного извращенно, но волнующе. Он ей не нравился, она не хотела его обнять, она просто знала, что он надломлен и рассыпается, и испытывала от этого необъяснимую смесь боли и триумфа. Все эти чувства копились, разрастались, потом бились внутри нее в истерике и пытались выбраться наружу, но Гермиона держала банку со своими эмоциями закрытой так же крепко, как и банку со своими страхами. Все эти жители ее внутреннего мира могли уничтожить в первую очередь ее саму. А умирать было еще рано: главные битвы ждали впереди. Она могла бы считать себя одержимой, если бы рядом не было по-настоящему одержимого Малфоем человека. Убеждения Гарри в том, что Малфой прошлым летом получил метку Пожирателя, находили подтверждение, но только для самого Гарри. Никакие доводы Гермионы о невозможности для ученика пронести темный артефакт, которым прокляли Кэти Белл, в Хогвартс, не были услышаны. А перед самыми каникулами Гарри заикнулся о том, что сразу после вечеринки у Слизнорта слышал разговор Малфоя и Снейпа. Тогда на секунду сердце Гермионы замерло, но на лице Гарри не мелькнуло осуждения, а это значило, что разговор никак не касался ее. Крошечные, едва заметные сомнения в невиновности Малфоя проникли в ее голову, но их развеял Дамблдор. Он сказал Гарри ровно то же, что двумя днями ранее она сама: его подозрения пусты и надуманны. Дамблдору стоило верить. Все Пожиратели, которых до этого дня видела Гермиона, упивались своей силой и властью, наслаждались моментом вседозволенности, уверенность сияла в их глазах, сквозила в их движениях. Никаких сомнений, никаких споров с совестью. С Малфоем все было наоборот. Он будто сам был одним большим спором, одним большим провалом, страхом, ожиданием неизбежного. Почти каждый вечер Гермиона вспоминала те его слова, сказанные в полумраке алькова. Если бы в его руках была сила и внутреннее разрешение совершить любой самый ужасный поступок ради спасения самого себя, стал бы он страдать? Если бы Малфой был Пожирателем, он бы этим наслаждался. Гермиона повторяла этот вывод каждый раз, когда видела его в коридорах Хогвартса, когда сидела перед ним на уроках, когда задевала его плечом, проходя в класс. И каждый раз убеждалась в том, что предположения Гарри ничем не подкреплены, кроме его безусловно оправданного, но все же предубеждения.

***

Он был проклят. Абсолютно точно проклят. И не вчера, и не в ту секунду, когда темная метка прожгла его руку почти до кости, а в тот ясный летний день, когда издал первый звук. Он мог родиться сквибом, мог родиться в бедной семье, мог в той, где всем было бы на него плевать. Но он родился и тут же был прижат к любящей груди, поцелован в лоб и назван именем, которое должно было его прославить. С того самого дня в его жизни было слишком много свободы, любви, заботы, внимания, денег. Он был отвержен только однажды: когда Поттер не протянул ему руки. Тогда впервые почувствовал силу своего проклятья. Драко Малфой не был тем, кого можно отвергать, не был тем, над кем можно насмехаться, им нельзя было даже пренебрегать. И каждый такой удар бил больнее, чем если бы он родился в бедной семье, в нелюбящей, сквибом. Драко не знал, что так жить тоже можно. И не хотел знать. Он создал свой мир в подземелье Слизерина, где все было как дома. Им восхищались, его хвалили, не смели перебивать и любили так, как ему было нужно. Но теперь, в час его взросления, Драко понял, насколько на самом деле могущественно было его проклятье. Ему дали слишком многое, ему позволили к этому привыкнуть, поверить, что так и должно быть всегда, а теперь — отняли. Все подчистую. Вместо свободы — клеймо, вместо теплых рук матери — ее слезы, вместо восхищения — унижение и уничтожающее жизнь обязательство. Уничтожающее и его жизнь, и чужую. Он думал, что совершить это будет легко. Не своими руками, не глядя в глаза, даже не зная, в какой момент… Старый, несправедливый дед, который давно прожил свои лучшие годы и, похоже, давно выжил из ума. Но Драко жестоко ошибался. Никто еще не умер, а он уже себя ненавидел. И, оказалось, почти любил Уизли. Настолько, что впервые в жизни попросил что-то более сильное и могущественное где-то там, над головой, спасти рыжего идиота.

***

Окна в больничном крыле уже были завешены, лампы — зажжены. Вечер опустился на Хогвартс резко, и Гермиона не успела понять, как несколько часов после отравления Рона уместились в пару минут. Джинни, Гарри и сама Гермиона сидели вокруг постели Рона в полной тишине, пока в палату не вошли Фред и Джордж. Они успели расспросить Гарри о произошедшем, поделиться своими планами о покупке магазина «Зонко», погрустить о том, что поздравление Рона с днем рождения проходит совсем не так, как им хотелось, и, наконец, всерьез испугаться за жизнь брата. Все это Гермиона слушала вполуха. Гарри уступил ей место у изголовья кровати. Это было одновременно приятно и неуместно. Последние несколько месяцев она с Роном не разговаривала. Они задевали друг друга по мелочи, не садились за общим столом рядом и старались не задерживаться в одной комнате, если там было меньше пяти человек. Гермиона знала, почему она злится на Рона, но не могла понять, почему так себя ведет он. Гарри с ней не делился. Видимо, считал это мужской солидарностью, а, скорее, просто не хотел начинать сложный разговор, аргументов в котором у него не было. И теперь, касаясь рукой теплых, но вялых пальцев Рона, Гермиона чувствовала себя ужасно. Он еще никогда не был так бледен и так неподвижен, даже веснушки его, казалось, растворились. Она могла потерять друга. Еще и так нелепо. Неожиданно и нелепо. Не в битве, не с палочкой в руках, а в первый весенний день, в стенах защищенной сотней заклинаний школы. И они были в ссоре. Последнее, что Рон бы помнил о Гермионе: как она высмеивала его ответ на трансфигурации. Нос защипало, глаза налились слезами, хотя Гермиона клятвенно обещала себе, что плакать не будет. Они с Роном были намного большим, чем ссоры и споры, они были людьми, готовыми друг за друга пожертвовать жизнью, она злилась на него, но всегда любила. И будет любить всегда. Неважно как. Неважно почему. Что бы между ними ни произошло, он часть ее сердца. Даже если однажды ее возненавидит. Гермиона шмыгнула носом и, наконец, вынырнула из своих мыслей. Все вокруг продолжали обсуждать отравление Рона и причастность к нему Слизнорта. Эта идея казалась Гермионе абсолютно несостоятельной. Настолько, что о ней даже не хотелось говорить. Но мысль, что отравить хотели самого Слизнорта, уже была ближе к разумному. *— Может быть, — задумчиво произнес Гарри, — Во­лдеморт хочет убрать Слизнорта с дороги? Может быть, он думает, что Слизнорт способен оказаться полезным Дамблдору. — Но ты же сказал, что Слизнорт собирался по­дарить эту бутылку Дамблдору на Рождество, — Джинни поправила волосы и посмотрела на Гарри. — И значит, отравитель впол­не мог нацелиться на самого Дамблдора. Это звучало логично. Настолько, что Гермиона позволила этой мысли осесть в своей голове, но с одной оговоркой. — В таком случае отравитель плохо знает Слиз­норта. — Она прочистила горло: от долгого молчания голос охрип. — Всякий, кто знает его, знает и то, что такую вкуснятину он, скорее всего, оста­вит себе. — Ер-ми-наа, — губы Рона зашевелились. Гермиона обхватила его пальцы крепче, но Рон не успел открыть глаза, как снова провалился в сон. Они вышли из палаты в сопровождении Хагрида и двинулись по коридору к мраморной лестнице. Хагрид заговорил первым. Конечно, он был подавлен и очень переживал и за Рона, и за других детей в школе, готов был хоть сейчас бежать и ловить злодеев, но его эмоции Гермиону сейчас волновали мало. Она шла молча ровно до той секунды, когда Хагрид упомянул Дамблдора. — У него нет никаких идей на этот счет? Может, он кого-то подозревает? — спросила она негромко. — Идей у него штук сто, при его-то мозгах. Да только не знает он, ни кто эти бусы прислал, ни кто вино отравил. Дальше Хагрид ударился в причитания и переживания о судьбе Хогвартса, и эту часть его речи Гермиона пропустила намеренно. Но когда он проговорился о споре Дамблдора и Снейпа — замерла. Все испортил Гарри. Он тут же начал Хагрида расспрашивать, а тот мгновенно закрылся. Вряд ли Хагрид знал что-то важное, но даже предположение или намек могли им сейчас помочь. Гермиона поднялась в спальню, села на кровать и уставилась в стену. В груди было пусто, голова гудела. Спустя минуту дверь хлопнула, и в комнату вошла Лаванда. Она начала громко топать, что-то возмущенно бубнить под нос, раздражающе резко отбрасывать свои длинные светлые волосы и, наконец, привлекла внимание Парвати. Дальше их разговор был слышен уже достаточно хорошо. Касался он и Рона, и Гермионы, и несправедливости в жизни, и хитрых коварных интриганок. Решение одеться и выйти во двор Гермиона приняла быстро. До комендантского часа оставалось не меньше сорока минут, и этого времени должно было хватить, чтобы привести в порядок если не чувства, то мысли. Конец зимы выдался в этом году сырым и бесснежным, а этот вечер еще и ветреным. Гермиона вышла из замка, прошла по внутреннему двору, завернула за угол и двинулась к Черному озеру. Отсюда идти до него было не меньше семи минут. Ноги шагали вперед сами, и ей оставалось погрузиться в свои мысли и позволить разуму тоже самому во всем разобраться. Покушение на Кэти Белл, как и покушение на Рона, не имело никакого смысла. И в том, и в другом случае это скорее было похоже на трагическую случайность. Однако ошибка обоим чуть не стоила жизни. Этот кто-то был настроен всерьез. Он был настроен убить. Гермиона перебирала в голове возможные варианты, но каждый из них казался ей пустым и притянутым. Так в своих размышлениях она дошла до берега и остановилась. Направила взгляд на гладь озера и позволила мыслям покинуть голову. Луна на небе освещала озеро, бликами рассыпалась по ряби воды, волны накатывали ласково. С каждой секундой разум прояснялся, дышать становилось легче. Ветер трепал волосы, и Гермиона уже пожалела, что не надела шапку. Ее беспокоил не холод, а раздражающие пряди, бьющие по лицу. Они отвлекали от главного. От едва мерцающей нити разгадки, которая никак не хотела нащупываться. Гермиона подняла валявшуюся в паре футов от ее ноги палку и начертила на влажном берегу несколько кругов. А потом вписала в них буквы: В Д С С Р Б Волдеморт и Дамблдор скорее всего были главными игроками в этой большой игре. Слизнорт и Снейп — теми, кто мог быть осведомлен. Рон и Белл — жертвами. Скорее всего, случайными. Как и чем они все были связаны между собой, понять Гермиона пока не могла. Кто был неудачливым убийцей — тоже. Темная точка двинулась в поле ее зрения, и голова резко повернулась сама, даже не успев Гермиону о своих планах предупредить. В десятке ярдов, на дорожке, ведущей к замку, стоял человек. Ветер трепал полы его черного пальто. Гермионе не нужно было этого человека узнавать. Он не двигался и смотрел прямо на нее. Гермиона сглотнула. Облизнула обветренные губы и опустила глаза. Что он делал здесь? Куда направлялся? Откуда возвращался? Или бежал от себя так же, как и она? Воспоминание чуть не сбило с ног. Там, в алькове, где он сначала парализовал ее, а потом слизнул слезу с щеки, Малфой сказал то, что не давало покоя все эти два месяца: «В Хогвартсе никогда не было безопасно. А скоро…». Он тогда не договорил. На одно мгновение Гермионе вдруг отчаянно захотелось, чтобы Малфой подошел. Прямо сейчас, настолько близко, насколько мог. Чтобы она видела его глаза, чтобы он заметил то, что начерчено на земле. Только чтобы убедиться, что он здесь ни при чем. Но Малфой стоял и не двигался. Будто ждал чего-то. И тогда двинулась она. Отбросила в сторону палку, сунула руки в карманы и зашагала вперед. С каждым шагом сердце стучало все чаще и громче в ее груди, с каждым шагом сомнений становилось все больше. Им не о чем было говорить, им даже не о чем было спорить. Но Малфой ждал. Казалось, не обращал внимания ни на пронизывающий ветер, ни на странное стечение обстоятельств, которое привело их сюда. В эту минуту, в эту точку. Она остановилась на расстоянии вытянутой руки и подняла глаза. Взгляды их встретились. Тени падали на его лицо неровно, подчеркивали то, что не стоило, не красили — утрировали. И высокий лоб, и слишком большие глаза, и длинный нос, и неправильные губы. И даже сквозь эти тени проступили яркие красные пятна на его щеках. Кожа такая тонкая, почти прозрачная, краскам так легко ею завладеть. Щемящее чувство чего-то настолько откровенного и одновременно невозможного завладело ею. Гермиона разглядывала Малфоя, он также разглядывал ее. Наверное, тоже заметил то, что хотелось бы скрыть. — Ты не у постели «чудом выжившего»? — прохрипел он. — С ним родные. — А ты — нет? Что было это «нет»? Не у постели? Не родная? Она не ответила. Не успела. Потому что через секунду Малфой развернулся и зашагал прочь.

***

Он правильно сделал, что ушел тогда. Задержался бы еще на секунду и потерял бы все. Или выдал бы себя, или признался. Грейнджер пытала его, изводила. Своим цепким взглядом, своим ненормальным упорством, своей стойкостью и верностью тем, кто этого никак не заслуживал. Самым паршивым было, что он перестал от нее бежать, как делал это на пятом курсе. Он стал стремиться. Стремиться увидеть, услышать, почувствовать запах, поймать взгляд. И каждый раз, когда получалось, в груди разливалось тепло. Мгновение чего-то настолько сияющего в серости его жизни, что хотелось зажмуриться. А потом Драко ее ненавидел. За то, что давала надежду. И не мстила. Она могла. Легко. Но вместо этого смотрела на него так, будто тоже хотела увидеть за всем этим жизнь. Может, не стремилась, но позволяла. И себе, и ему. Грейнджер нашла способ отомстить. Намного более изощренный и коварный. Она мстила ему каждую ночь, когда он представлял ее рядом с собой. Когда мучился от невозможности и робкого желания обладать. И он мог получить. Или взять. Жаль, что для этого ему сначала нужно было выжить.

***

Дождь барабанил по стеклу, и от этого звука все становилось трагичнее. Даже камин в гостиной, который под вечер разгорелся особенно ярко, не помогал изменить леденящую кровь реальность. — Он чуть не умер, — Гарри нервно поправил очки уже в пятый раз за минуту. — Все было в крови. Он лежал и не двигался. — Над губой его выступила испарина, и Гарри торопливо вытер ее тыльной стороной ладони. За окном уже была глубокая ночь, но из гостиной их никто не выгонял. — Но Снейп же его спас, — Рон сдвинул брови, будто пытаясь понять то, что от него ускользнуло. Он хотел казаться равнодушным, но получалось плохо. — Переживать уже незачем. Да и это Малфой. Оправится быстро. — Снейп спас, — кивнул Гарри и уставился в стену. Гермионе казалось, что она не здесь. Не рядом с ними на диване, не в гостиной Гриффиндора, не в Хогвартсе. Она смотрела на себя со стороны и не могла поверить, что все это правда. Что Малфой едва не умер от неизвестного заклинания, написанного на полях учебника Гарри по зельеварению. Что Гарри рискнул его применить. — Ты должен избавиться от него, — Джинни вдруг встала из кресла и пересела на диван. — Это зашло слишком далеко. Ты не знаешь, что еще опасного хранит эта книга. Гарри повернул голову, посмотрел на нее и неуверенно кивнул. Они ушли вместе, взявшись за руки, и Гермиона впервые за долгое время почувствовала, что о Гарри есть кому позаботиться.

***

Гермиона двигалась еле слышно по длинному коридору Хогвартса и не знала, что скажет, если ее остановит Филч или старосты других факультетов, но после третьего поворота все же решила наложить заклинание невидимости. Дезиллюминационные чары она не любила — не видишь своих ног, и в какой-то момент начинает казаться, что тебя вовсе и нет. Что ты давно умер, а беспокойный твой дух бродит по старому замку и пугает студентов. А еще под этими чарами Гермиону начинало тошнить. Но намного больше ее сейчас тошнило от волнения, которое пробралось в каждую клетку тела, в каждую точку ее сознания. Она осторожно открыла дверь в больничный зал и порадовалась тому, что петли не скрипнули. Мадам Помфри на ее обычном месте не было. Видимо, уже ушла спать. Во всем крыле ночник горел только у одной постели. Гермиона сняла с себя чары и двинулась вперед. Она не знала, что скажет, но знала, что должна быть здесь. За эти два года между ней и Малфоем произошло так много странного, необъяснимого, пугающего и откровенно неправильного, что если бы он сегодня умер, Гермиона бы не смогла скрыть своей боли. Эта боль поразила ее больше, чем многое за последние несколько месяцев. Когда на койке в этом крыле лежал Рон, она могла горевать открыто, когда сегодня чуть не умер Малфой, ей пришлось сделать вид, что она испугалась за Гарри. И ее слезы тоже из-за Гарри. И Рон ее утешал. Было мерзко от самой себя. Малфой лежал на подушках, прикрытый белой простыней. Волосы растрепались, лицо было таким бледным, будто его начисто обескровили. Или так казалось в полутьме? Что можно разглядеть, когда света от луны и ночника едва хватает, чтобы не споткнуться? Рядом на тумбочке стоял кувшин с водой, стакан и заживляющая мазь. Гермиона остановилась в двух шагах от постели и вдруг поняла, что надеется, что Малфой спит. Что ей не придется объяснять, почему ночью, в тайне от своих друзей она пришла к нему, почему вдруг показалось так важно сказать, что ей не плевать. — Тебя явно увлекает вид моей крови, — прохрипел Малфой, едва приоткрыв глаза, и тут же прочистил горло. — Чем-то отличается от твоей? Она рвано выдохнула. Надежды не оправдались. — Тем, что ты со своей регулярно расстаешься, а мне моя нравится, — ответила Гермиона и, не спрашивая разрешения, села на край койки. Только спустя секунду, когда почувствовала бедром твердость его голени, она поняла, что это слишком интимно. Голые плечи и ключицы Малфоя торчали из-под простыни — по пояс он был явно раздет. А что, если не только по пояс? Кровь хлынула к щекам. Смущение нужно было срочно исправить. — Гарри не знал, что заклинание настолько опасно. Он не хотел тебя убить, — произнесла она ровно, почти спокойно. Малфой задержал на ней взгляд, а потом невесело ухмыльнулся. — Ты плохо его знаешь, Грейнджер, — он протянул ее имя так, будто наслаждался этим. — И меня тоже плохо. — Малфой облизнул пересохшие губы. Гермиона смутилась снова. Она перевела взгляд на окно и сцепила руки в замок. — Гарри уверен, что ты пытался убить Кэти Белл. От резкого порыва ветра стекла в окне затрещали, а фитиль ночника дрогнул. Малфой ответил только через десять секунд. — Кэти Белл я убить не пытался. Ей показалось, что на его лице промелькнула тень. Он нервно сглотнул и отвернулся. Свет от лампы падал на его профиль, на шею и голое плечо, и вдруг Гермиона поняла, что он уязвим. Здесь и сейчас. Ему может быть даже больно. — Тебе больно? — вырвалось само, и она тут же об этом пожалела. Очевидно, ему было. Если верить Гарри, то живот и грудь Малфоя были рассечены от шеи и до самого пупка. — Три часа назад было хуже. Мне дали обезболивающее зелье и смазали раны. Он подался вперед и подоткнул подушку, чтобы сесть ровнее. Не поморщился. Видимо, сейчас раны его, и правда, не беспокоили. Простынь сползла с груди до самого пояса, и Гермиона увидела плотный слой повязки. Белая полоса пересекала грудь, переходила на живот. Рана была огромной. — Малфой, — выдохнула Гермиона взволнованно, — ваша вражда зашла слишком далеко. — Взгляд от его повязки она отвести не могла. — Это уже опасно. — Далеко не самое опасное, — он опустил глаза и посмотрел на свои руки. Страх холодом пробежал по затылку. Гермиона перевела взгляд на его левое предплечье и с облегчением выдохнула. Никакой метки у Малфоя не было. Гарри ошибался. Наверное, ее выдох прозвучал слишком громко, наверное, даже в полумраке было заметно, как запылали ее щеки, наверное, она сама подалась вперед, а он двинулся ей навстречу, схватил за запястье и притянул к себе. Гермиона выставила руку, чтобы не упасть, и уперлась в его напряженное бедро. В одну секунду они оказались так близко, что в нос ударил запах заживляющей мази: травы и еще что-то, сладкое. Как слива в карамели. — Зачем ты пришла? — прошептал Малфой сдавленно и взволнованно. — Я знаю, ты мстишь. Но ты же не можешь быть такой жестокой? — губы растянулись в вымученной улыбке. — Хотя ты можешь. Его пальцы сжимали запястье почти до боли, но вырваться Гермиона даже не пыталась. — Я хотела знать, что ты жив. — Я жив. — Что будешь жить, что не умрешь сегодня. — Не сегодня, — он мотнул головой. Ее губы задрожали. Здесь и сейчас она чувствовала то единственное настоящее, что отрицала так долго. Он ей не нравился, он не был хорошим человеком, он точно что-то скрывал, но он не был ужасным. Он заслуживал, чтобы рядом с ним тоже был кто-то. Она просто хотела поддержать… Чушь. Она хотела снова почувствовать эту дрожь, это волнение, этот страх, смешанный с ненавистью к самой себе, потому что ничего более запретного и сильного в ее жизни еще не было. Он прочитал ее мысли. Не магически, а абсолютно по-человечески. Заметил, как раскрылся ее рот, как язык скользнул по губе, как она рвано вдохнула и прикрыла глаза. Гермиона ждала, что этот поцелуй будет похож на тот, что был тогда, в тот день после матча. Что Малфой отчаянно прижмется к ней губами, что замрет, а потом оттолкнет, но вместо этого он осторожно, почти трепетно скользнул ладонью вдоль ее шеи, посылая по телу волны мурашек, коснулся пальцами затылка и притянул к себе. Мазнул носом по скуле, спустился чуть ниже мочки уха, втянул носом воздух и едва слышно застонал. Гермиона вцепилась в его плечи и выгнула спину, прижимаясь грудью к его груди. Она дрожала. Всем своим телом дрожала от его прикосновений, от дыхания, обжигающего шею, от запаха трав и сладости, от горячей кожи под ее пальцами. — Скажи, что не чувствуешь этого, скажи, что я вру сам себе. — Его палец скользнул по губе. — Я бы так хотел врать. — На месте пальца тут же оказался язык. Она поддалась ему очень легко, слишком легко, будто сдалась. Разомкнула губы, скользнула руками по плечам и зарылась в волосы на затылке. Они были именно таким на ощупь, какими казались: гладкие, мягкие, ласкающие кожу. Малфой целовал ее мучительно медленно, нежно, проникновенно, и это было хуже всего. Не страсть, которую можно оправдать секундным порывом, не мимолетное прикосновение, которое легко не заметить, а долгий, глубокий, трепетный поцелуй, который не давал шансов забыть. Она слышала, как колотится его сердце. Или это было ее? Ее билось в ушах. Их дыхание смешивалось, жар накатывал волнами, Гермиона слышала тихие стоны Малфоя, и все внутри переворачивалось. Она одновременно чувствовала себя могущественной и такой слабой. Наверное, в такой момент ее должна была охватить эйфория, но почему-то охватывало отчаяние. Их никто не поймает, их никто не услышит, она не позволит зайти этому далеко. Только почувствовать, что он тоже не может управлять своей жизнью. Он захватил губами кожу на ее шее, и Гермиона поняла, что еще немного, и она перестанет управлять даже собой. Наверное, ее тело напряглось, и Малфой это почувствовал. Отстранился, обхватил ее лицо ладонями, посмотрел прямо в глаза. — Я не хочу умереть и не узнать… — он сдавленно сглотнул. Щеки его горели, губы опухли, она сама сейчас точно выглядела не лучше. — Уезжай из Хогвартса. Вообще из магической Британии. Ты же можешь. Это не твой мир. Гермиона замерла. Кровь в ней в одну секунду застыла. — Ты жила до одиннадцати лет в другом мире, и можешь жить дальше. Это не твоя война, — он замотал головой. — Ты можешь от нее сбежать, — его глаза зажглись нездоровым огнем. — У тебя есть выбор, есть твой мир. Что-то гадкое царапнуло грудь изнутри. Малфой снова напомнил, что для него она не «своя». Все, что было секунду назад, исчезло. Он испепелил это. Горло сдавил тугой обруч. Гермиона вцепилась в его запястья, оторвала от своего лица, отбросила и вскочила с кровати. — Ты тоже можешь сбежать. — Голос изменил ей. Во рту пересохло, язык царапнул небо. — Деньги у твоих родителей есть, теплое место в магловском мире найдут. Если ты трус. Глаза налились слезами, нос защипало, но расплакаться Гермиона себе позволить не могла. Малфой поджал губы и мотнул головой. — Я не смогу, я там погибну, — сдавленно прошептал он. — Мне некуда бежать. — Он поднял голову и посмотрел на нее долгим пугающим взглядом. Только сейчас Гермиона заметила, что раны его закровоточили и пропитали кровью повязку. Опустила глаза и поняла, что ее белая футболка тоже в пятнах. Это заметил и Малфой. Губы его задрожали, он отвернулся. — Как же сильно ты меня возненавидишь. — Было последним, что он сказал, не глядя на нее.

***

— Его убил Снейп. — Гарри повторил это трижды. — Но ты сказал, что Малфой… — Гермиона подавилась своими словами. Голос ее дрогнул. Дамблдор мертв. Словно стена, которая всегда была за спиной, за которую всегда можно было спрятаться, вдруг разлетелась в щепки. — Малфой его обезоружил. Убил его Снейп.

***

1998 год Оказалось, что это больно. Гермиона думала, что больно будет телу, но больно было везде. Все страхи, все страдания, которые она успела пережить к этому дню, обрушились на нее разом. Она видела свои потери, видела потери других, она разрывалась на части и соединялась, чтобы разлететься снова. Ее вытряхнули из оболочки, ударили пару раз об стену, а потом запихнули обратно, как получилось. И когда она очнулась, то поняла, что ее пометили. Как скот. — Она не выдержит больше, ей нужно прийти в себя, — знакомый голос где-то рядом. — Ты и так меня отвлек, я с ней не закончила, — каблуки стучали по полу, а за ними шуршало длинное платье. — Ты за нее волнуешься, а? — От визгливого голоса заложило уши. — Ну хочешь, заберешь ее потом. — Если ты не сведешь ее с ума раньше. Я не хочу иметь дело с чем-то бессознательным. Гермиона не поняла, как это произошло, но она вдруг поднялась над полом и поплыла по воздуху. Ее левитировали. Она надеялась только на то, что еще не потеряла разум, и все это ей не мерещится. Когда ее тело опустилось на кровать, Гермиона вдохнула глубже и приоткрыла глаза. Немного, только чтобы понять, где находится. — Легче станет минуты через две. Я знаю ее Круциатус. — Голос рядом. В паре футов. Напряженный, резкий, но не грубый. Слишком знакомый. И почему-то стало легче. Предательское тело расслабилось, из глаз покатились слезы. Будто она узнала кого-то близкого, почти родного в чужом мире, где всюду подстерегает опасность. Конечно, никаким близким и родным он не был. Малфой был Пожирателем. И то, что сейчас он уложил ее на кровать, а не оставил на холодном полу, означало только то, что он с ней еще не закончил. — Тебе нужно выпить зелье. — Его теплая ладонь легла на затылок, Малфой приподнял голову Гермионы и надавил пузырьком на нижнюю губу. — Если бы я хотел тебя отравить, то сделал бы это и там. Сопротивляться было бесполезно: Малфой в любом случае своего бы добился. Гермиона не знала, сколько лежала так: неподвижно, с закрытыми глазами, в комнате, где пахло лекарством от кашля. Но в одну секунду она вдруг поняла, что боль исчезла, а сознание прояснилось. Раскрыла глаза и уставилась в потолок. Над головой балдахин темно-синего цвета. — Лучше, чем я думал. — Малфой подошел ближе и навис над ней. Гермионе хотелось вскочить, вцепиться в его лицо и выцарапать глаза. Почувствовать снова запах его крови, а лучше увидеть ее. — Какая же ты мразь, — выплюнула Гермиона и поморщилась. Ни один мускул на лице Малфоя не дрогнул. — Ты здесь ненадолго, поэтому постарайся прийти в себя. Лучше сядь. — Он вынул из кармана жилета часы и на секунду на них взглянул. — Минут пять у нас есть. Гермиона села. Но не потому, что так сказал Малфой, а потому, что так чувствовала себя менее уязвимой, чем лежа на кровати. Она могла ненавидеть Беллатрису сколько угодно, но это было ничем по сравнению с тем, что она чувствовала к Малфою. Это была даже не ненависть, это было презрение. Он был тем, кому она открылась, он был тем, кому она так простодушно поверила. Он насмехался над ней, когда целовал, когда прижимал к себе, когда выглядел уязвимым. — Ты врал мне во всем, ты всегда был с ними, — прохрипела она и попыталась откашляться. Малфой стоял в двух шагах от нее, прислонившись спиной к стене, сунув руки в карманы. Вид у него был изможденный и какой-то ненормально спокойный. Будто все самое худшее уже произошло, и осталось только ждать конца. Тени, углы, пустота. — Если бы слушала меня внимательно, ты бы здесь не сидела, — его ноздри дернулись, как всегда, когда Малфоем руководила злость. — Я предупреждал тебя тогда, той ночью, когда ты пришла, когда… — Не смей, — Гермиона выставила руку вперед. Меньше всего сейчас она хотела вспоминать ту ночь и все, что чувствовала тогда. — У тебя не было метки. Я видела, я проверила. Он рассмеялся беззлобно, но невесело. — Чары Снейпа. Иначе меня раскрыла бы еще Помфри. Так просто. Какой же наивной дурой она была. Гермиона оперлась на ладони и попыталась встать, но поняла, что еще слишком рано. Ноги были слабыми, руки дрожали. — Ты мог все изменить, — она мотнула головой и начала тереть ладони друг о друга, чтобы придать себе сил, — ты мог сказать мне, у тебя был миллион возможностей. — Я тебе никогда не доверял. Гермиона вздрогнула от его слов, как от пощечины. Она подняла глаза и посмотрела прямо на Малфоя. Его лицо было больше похоже на античную статую, чем на лицо живого человека. — Ты бы предала меня, и сделала бы верно. А я был парализован. Наверное, непонимание отразилось на ее лице. — Парализовать, Грейнджер, можно не только тело, но и волю. — У тебя был выбор. — Со службы Волдеморта нельзя уволиться. Нельзя просто сказать: я больше не хочу, я ухожу. Пути только два: или служба, или смерть. Она уверенно мотнула головой. — Я предпочла бы смерть. Малфой задержал на ней взгляд. Долгий и внимательный. А потом одна его бровь вопросительно изогнулась. — Свою? — губы скривились. — А если тех, кого ты любишь? Тех, кого Гермиона любила, она спрятала. И ни на секунду об этом не пожалела. На вопрос она не ответила. Встала, поняла, что голова не идет кругом, а ноги стали увереннее. Если будет нужно, она выдержит еще. Справится. Только бы вытащить Гарри и Рона. Она двинулась к двери, но Малфой перегородил ей путь. Они стояли близко, почти так же, как тогда. Но теперь все было совсем по-другому. — В моей жизни нет смысла, Грейнджер, — вдруг произнес он и отвел глаза. — Смысл нужно создавать самому, — она смотреть на него не перестала. Малфой тяжело вздохнул. — Если бы мы встретились в другом мире? В другое время, где-то, где не было бы этого всего. Мы могли бы… Их взгляды встретились. В его взгляде зияла пустота. Вот теперь она пришла его добить. Гермиона наклонилась чуть ближе, скривила губы в улыбке и четко, чтобы он точно все услышал, произнесла: — Единственное, чего хочу, чтобы ты сдох, — почти прошипела. — Чтобы корчился от своей трусости и умирал у меня на глазах. Вот так мы могли бы. Малфой отступил на шаг, улыбнулся и кивнул дважды. Потом поднял глаза и сказал: — Держись рядом с эльфом. Лицо его изменилось в один миг. Он задрал подбородок, поправил ворот рубашки и открыл дверь.

***

Август, 1998 год Гермиона покинула стены Больницы Святого Мунго, свернула за угол, дошла до маленького сквера с аллеей платанов и села на первую свободную скамейку. Вокруг бегали и смеялись дети, птицы щебетали над головой, летний теплый ветер забирался под ворот рубашки. Мир цвел, мир был счастлив и спокоен. А Нарцисса Малфой умирала. И не выглядела страдающей. Слова «мой мальчик покинул этот мир, он не выдержал боли» она произнесла с блаженной улыбкой на губах. А потом добавила: «Кажется, воспользовался вашим напутствием, мисс Грейнджер». Единственное свое напутствие, которое помнила Гермиона, было пожеланием, чтобы Малфой «корчился от боли у нее на глазах, а потом сдох». Именно так она сказала тогда. Она этого не хотела даже в ту секунду. Вина, невозможно тяжелая, повисла в ее груди и сдавила горло. Эти слова были последним, что Малфой от нее услышал. А ведь он их спас. Помог им, вызвал Добби. Она даже не сказала, что уже не винит его, что не ненавидит. Она поняла, что это останется с ней навсегда: ее слезы на его губах, его кровь на ее футболке и ее последние слова, сказанные ему с ненавистью и злостью. Ее пожелание, которое он исполнил.