Твоя реальность

      Ночь принесла лишь блаженные пустоту и тишину, чем уставшая слишком много видеть и обдумывать Моника была несказанно довольна.              Блаженны те, кто смог пустить       В висок свой роковую пулю.       Тревожный мир сей посетить       И молча выйти, сунув дулю.              Блажен, кто смог себе простить       Нехватку сил, надежд и мыслей,       Определить, а есть ли смысл,       И просто своевольно выйти.              Я выхожу, но не вовне –       На смены, замуж, за родную       И за нормальную. Но мне       Несут вновь роль очередную.              Блажен, со сцены кто сошёл –       С дистанции, где стёрлись ноги       С душой. Но этот произвол,       Увы, доступен лишь немногим.              Я не блаженна – я чума,       И путь мой длится, длится, длится.       Где нить, ведущая из сна?       Ладонь с размаху пробьёт спица.              Блаженны те, кто смог уйти,       Не зная споров, разрешений.       Веду ненужную не-жизнь.       Из тьмы мне никуда не деться.              Выпустив, как клубы дыма из перегоревшего прибора или от истлевшей сигареты, стихи, Моника осела на кровать. Только спустя несколько минут она нашла в себе силы собраться и пойти на завтрак.              Но до этого – в душ. Помыться. И пусть вода не могла унести с собой ни грехи, ни тревоги, ни мысли, всё равно должно же было стать хоть немного легче. Хоть чуть-чуть. Хоть от чего-то. Ну, пожалуйста.              Однако тут же неминуемо встал вопрос, где взять банные принадлежности для такого мытья. Не к вожатой же обращаться! Хотя можно было, конечно. Можно. И попробовала бы отказать или нет? В последний-то день смены, когда нормальные люди всё наоборот сдают, а она – получать. Нормальные. Люди. Нет, в этом лагере не было нормальных людей. Для них просто не предусмотрено было места. Ни подопытные, специально отобранные из-за своих проблем и пограничного состояния, ни персонал, не менее опасные и жестокие безумцы, в эту категорию входить не могли. Да и из людей в «Совёнке» сейчас, наверняка, была только она. Хотелось верить, что ни Виола, ни Толик не наблюдают за ней хотя бы с расстояния вытянутой руки.              Не придумав ничего лучше, чем вновь воспользоваться консолью, японка по-человечески хотя бы пошла в сторону душевых…              И правда, после стало чуточку лучше. Можно было посмеяться или списать всё на самовнушение (но разве самочувствие и самовнушение не переплетены так тесно, что там, где имеют значение только ощущения, это почти одно и то же?), но Монике было плевать. Улыбаясь, она вошла в столовую и, взяв порцию, заняла место рядом с приветливо помахавшей ей Мику и просто кивнувшей Женей.              – Привет! Выглядишь хорошо. То есть я не хотела сказать, что ты до этого выглядела плохо, некрасиво, но ты была явно смурной, лицо такое бесцветное было, словно… – пионерка коснулась пальцем губ, – серая тучка!              Японка горько усмехнулась, но не позволила мыслям о минувшем захватить сознание.              – Ну, можем считать, что я решила последовать твоему совету и совету одного нашего знакомого, – она качнула головой в сторону дальнего угла столовой. – Как называется, когда что-то причиняет тебе боль, но ты упорно продолжаешь?              Мику кивнула.              – Фразеологизм – «жевать кактус».              Моника улыбнулась.              – Так вот, вы убедили меня остановиться. Образно выражаясь, наличие дорожки из углей не означает, что я должна пройти по каждому.              Женя хмыкнула.              – И только истинные ценители жизни смогут догадаться, что вместо того, чтобы идти по этим углям, иногда стоит просто подождать рядом с ними, нанизать мяско на шампуры и пожарить шашлык, а там уж и не голодно, и угли остынут…              Библиотекарша взмахнула вилкой то ли как смычком, то ли как волшебной палочкой.              Совет… конечно, он был гениальным и простым, но Моника знала, что не в состоянии последовать ему. Просто ждать. Нет, у неё крышу снесло в одиночестве в лагере слишком быстро – лучше уж колоться, но будто пришивать этим каждую секунду к… Японка решила не заканчивать в голове слишком мутный образ. Чем-то он наводил на мысли о Пенелопе, ждавшей своего Одиссея* и вышивавшей день за днём гобелен.              – Ладно, у меня дела. Последний день, он трудный самый. А я уже хочу домой… Я так хочу увидеть маму…* – произнесла Женя нараспев и ушла.              Мику улыбнулась.              – Вот так вот! – она пожала плечами.              Моника тоже улыбнулась и подалась вперёд.              – Вот такой финальный и ожиданческий совет дня от Жени!              Закончив с завтраком, подруги разошлись. Мику действительно требовалось привести в порядок дела: гитары и прочее оборудование, растащенные по лагерю, сами себя на место не положат.              Куда направиться ей самой, Моника не знала. Остаться в столовой – глупо. Библиотека и музклуб отпадали. Семён и Алиса – пускай спят. Спортзал и площадка? Девушка поморщилась: физнагрузки, а тем более в одиночку не просто не манили – хотелось обходить их за несколько ли. Склад? Можно было исследовать, что же там… Однако было одно но. «Что же там?» Что. Же. Там. Что же там могли найти боты, которые ведут себя больше как люди, чем она? Чем она, достающая что-то из ничего, то ли просто нарушая законы мироздания, то ли играя на струнной* Вселенной специальным космическим смычком, как богиня… Медпункт? А там что?! Препараты? От этой мысли японка поёжилась. Лучше к ним в расстроенных чувствах не приближаться. Она не Сайори, конечно, но…              Уронив голову на грудь, постучала по пачке сигарет через карман. Да, она, Моника, вся – одна большая зависимость, которой слишком опасно даже быть рядом с соблазнами, даже недоступными. Доказано.              Что дальше? Старый лагерь? Место на границе мира за гранью отчуждения. Нет, это слишком.              Можно было, конечно, заглянуть в клубы. Посмотреть, чем заняты юные дарования и (по возможности) помочь, чтобы этот чёртов робот был не дурацким макгаффином,* а наконец был закончен – или с тихим вздохом облегчения создателей, или с помпой. Только как она, невидимка без навыков в электронике, могла бы помочь? Завалить кибернетиков деталями? Ни к чему бы это всё равно не привело. Покопаться в файлах и найти условно собранного робота? Вдруг действительно такое уже было? Но зачем? Нажать на волшебную кнопку ради результата* – обесценить и путь, и финал. Так работают все рояли в кустах.* Бесполезно.              Лодочная и остров? Клубника. Как в детстве. В которое нет возврата.              Оставался пляж. Не то чтобы хотелось купаться или загорать, но и просто так пропустить несколько часов, выбросить отрезок жизни в мусорку почему-то казалось диким расточительством. Похуже, чем Аокигахара: там хотя бы были причина и цель.              – Так! Не кисни! – крикнула сама на себя Моника и поднялась с места. – Какой чудесный на улице день! – произнесла она, выйдя на крыльцо. – Цветенье цветов, и птички поют! Пора гореть в аду позитивнее!              Включив одну из мелодий на телефоне, японка, пританцовывая, пошла на пляж.              Пользуясь невидимостью и безнаказанностью, Воспитатель забросила одежду на ограждающую сетку и, не давая себе времени одуматься, вбежала в воду. Сразу стало холодно, мокро, неустойчиво, но главное – не так, как было. Женщина легла на воду и начала её загребать. Раз, два, раз, два… Уже смеясь, она доплыла до буйков. Развернувшись, Моника легла на спину и, прикрыв глаза, плавно начала плыть к берегу. И не с кем ей было столкнуться: пионеры закрывали долги и собирали вещи – пляж был умопомрачительно безлюден по веской причине.              Курсируя туда и обратно, ныряя и с восторгом хватая воздух, достигнув поверхности, японка чувствовала себя живой. Всё было почти хорошо.              Наконец, вытеревшись после купания, Моника пошла в столовую, где на лавочке на крыльце её ждала Мику с вынесенной порцией.              – Привет-привет! Здорова ты гулять, разгильдяйка! А ещё воспитателем значишься, за отрядом как бы следишь! – весело обратилась пионерка. – А мы уже всё: и собрались, и поели, и столовую на ключ заперли. Ой, да не надо мне тут! – недовольно отмахнулась Мику, когда подруга потянулась к своей связке. – Я и так знаю, что ты можешь попасть куда и когда угодно. Причём как угодно. Просто я решила дождаться тебя: было у меня такое хорошее ощущение, что ты не оставила меня, оказалось – правда.              Наконец до Моники дошёл смысл слов.              – Погоди-ка: они оставили не только Семёна и Алису, но и даже тебя. Просто потому что ты… попросила?              Кивок.              – В этом лагере всё просто. Он исполняет желания, хоть и на свой манер и с непредсказуемыми последствиями. И не так часто, как хотелось бы. Так и у Лены получалось – просто попросить. – Девушка рассмеялась. – Мне порцию отбить для тебя было сложнее, чем остаться. А теперь кушай, пока совсем не остыло…              Закончив с обедом, подруги укрылись в музклубе, чтобы пропустить то, как Семён с Алисой будут метаться по опустевшему лагерю и уйдут по трассе в сторону ненастоящего города и ненастоящего будущего.              – Музыка. Музыка – это то, что связывает места и времена. Можно считать, что это шпажки-синусоиды, на которые всё нанизано. Как у нас говорят, Моцарт, он и в Африке Моцарт. А я добавлю: он и в своём времени, и в моём, и в твоём, и после нас всё тот же Моцарт.              Рояль пел едва слышно в опустевшем лагере для музыкантш, а не для слушателей.              И вот наконец Мику и Моника курили на остановке, синхронно затягиваясь и смотря на последний закат. Скоро, безумно скоро в этом мире восстанет истиной армагеддон* и сметёт всё, чтобы пересобрать в другом нигде и никогда.              – Думаю, тебе слишком срывает крышу от циклов, – печально и медленно, с расстановкой, произнесла пионерка. Она следила взглядом за эфемерной струйкой дыма. – Поэтому сделай в новом цикле то, что можешь, а значит, должна. Сама знаешь, его циклы не будут отличаться один от другого, если не вмешаться.              Моника вздрогнула. Конечно, подступающая неизбежность решений и действий были уже на пороге, но… Говорить о них вот так, буднично, словно ты не только находишься в чашке Петри,* но и одновременно за микроскопом, в сотый раз описываешь всё тот же процесс и в полусотый раз повторяешь цитату про безумие? Это было просто немыслимо.              – Думаешь, мне вообще стоит покидать свой цикл? Ну… Я чувствую обязанность оживить его, запустить. Без меня вроде как не будет ничего…              Мику пожала плечами.              – Юля сказала об этом? Про жуткую пустоту? Думаешь, это правда?              Моника криво улыбнулась.              – Ну, проверить я не могу: эффект наблюдателя, так что придётся верить Виоле, тебе или Юле. Что скажешь ты?              Девушка пожала плечами, после чего затянулась и устремила взгляд под ноги.              – Я просто бот, привязанный к своему циклу, и я не могу знать, что происходит, когда ничего не происходит. – Она ещё раз затянулась. – Тогда ты можешь спросить, помню ли я циклы, где всё началось не с минус одной недели, а, допустим, в пятый день. – Она горько усмехнулась. – Допустим, нет, не помню. Но это не доказывает ровным счётом ни-че-го. Как предположить, что, если смена начнётся в пятый день, то у меня не будет памяти о детстве, которое было задолго до пятого и даже первого дня смены. А? Каково?              Покачав головой, Моника тоже глубоко затянулась, попробовала выпустить колечко дыма, но в очередной раз породила лишь серую тучку. Хоть стой, хоть вешайся – всё будет так.              – Значит, перед нами только вопросы ощущений и веры, а приборы бесполезны? И в то же время наука с эффектом наблюдателя всё достроит до опытного образца. Да уж. Техномагия как она есть. И остаётся только понять, можно ли верить Юле…              Мику улыбнулась и посмотрела подруге в глаза.              – Юля – самый искренний человек в лагере.              Моника прищурилась.              – Это не ответ на вопрос о правдивости.              Пионерка благосклонно кивнула.              – Да. Но больше у нас ничего нет. И не будет. Это снова возвращает нас к одному из трёх вопросов, о которых часто твердят Семёны, а именно «на что мы можем рассчитывать?».              Мысли и поиски ходили по кругу, и получалось, что всё не просто так и в то же время – ни зачем это, ни даже как, непонятно.              – Я запущу свой цикл и приду в его цикл. Изменю оба. Потому что думаю, что так будет правильно. А ты как считаешь? Раз подтверждение получить невозможно, значит, есть не «правильно» и «неправильно», а только «заставит страдать» или «принесёт душевный комфорт»?              Мику удивлённо захлопала ресницами.              – Всё рано или поздно принесёт страдания. Вопрос только в том, что будет в процессе действия и после, как ты это воспримешь. Что же до лагерей… Согласна, это эффект наблюдателя. Невозможно установить, каково явление на самом деле, раз ты наблюдаешь его или его последствия. При нас монетка падает из ста подкидываний пятьдесят на пятьдесят. Но не подпрыгивает ли она сама, ложась только орлом вверх, или не ездит ли на ребре, пока никто не видит? Мы не узнаем никогда.              Моника отбросила догоревшую сигарету и взяла новую, а вторую предложила Мику, но та отказалась.              – Звучит как слова Кэрролла, – наконец произнесла Воспитатель.              – Думаю, он неплохо понял жизнь.              Откинувшись, на лавочке, пионерка наконец блаженно закрыла глаза и засопела.              Следом зевнула Моника, задула недокуренную сигарету, как свечку, и полулегла следом за Мику. Сон. Их цикл окончен.