Твоя реальность

Со Славей пришлось пересечься ещё на пороге медпункта. – Привет. Виолы нет – за неё я. Заходи, – сказала Моника на опережение. Увы, блондинка не заговорила, пока японка не заняла своё место на стуле: совсем замордовала, зашорила её программа. – Привет! Моника кивнула. – Кажется, у нас эпидемия, потому я знаю, что с тобой. И пригляделась повнимательнее – если Славя и покраснела, то едва-едва. – А можете… выйти… Чтобы я сама себе помогла? Японка поморщилась. Хотелось настоять на своём, поставить пионерку на место. Возможно – отомстить за сигарету и сломать сценарий. Но зачем? – Вообще-то, я здесь доктор. И за препараты мы несём ответственность вместе с Виолой. Тон ледяной, а слова сливались в шипение. «Зачем тебе это?» – Но… – уже почти беззащитно произнесла девушка. Моника нахмурилась. – Но что? Я – доктор, существо априори бесполое, видов на тебя не имею; диагнозы и лечение со стыдом для меня не связаны. А вот заставлять меня покинуть пост как минимум неэтично, как максимум – опасно для нас. Средство от диареи – берёшь или нет? Славя закрыла лицо ладонями и молча кивнула. – П-простите, – наконец выдавила она. – Всё хорошо… – ответила Моника. – Ты помощница вожатой и привыкла быть немного… не со всеми. Кивок. – А ещё – чин чина почитай…* – она отняла руки от красного лица. – Ещё раз простите. Приняв мешочек, она выскочила из медпункта. Японка вздохнула, взяла стетоскоп и обратилась к собственному отражению. – Ну, и зачем ты это? Наверное… было надо. Кому? Мне. Чтоб с ума не сойти? Наверное. Больше – чтоб дать всем сопротивляться и реагировать. Жить. Тяжело вздохнув и с запрокинутой головой откинувшись на спинку стула, Моника закрыла глаза. Вот теперь сил не осталось ни на что – только перейти в спящий режим, как местные, и ждать обращения. Оно не заставило себя ждать. Никто никого не заставлял – просто две неизбежности столкнулись, активировали друг друга, чтобы породить результирующий* вектор. Буквально вскочившая в медпункт Алиса напоминала рыжее цунами ровно до того момента, как смутиться, увидев Монику, и замереть. – О… Привет, – она приветливо улыбнулась, но тут же губы сформировали другое выражение – нахальства. – Так даже лучше! Японка строго посмотрела в ответ. – Лучше для всех – действительно. Но просто так уголь – не дам. Двачевская даже топнула от обиды. Подруга, называется! – Да дался он… Моника невозмутимо прерывала её по праву сильного, выставив палец. – Я сказала: «Просто так». Алиса хмыкнула и поморщилась. – И что же ты хочешь за него? Что тебе… Моника спешно покачала головой. – Не так – не мне. Нам. И нужно мне обещание. – Подавшись вперёд, она ухмыльнулась. – Я хочу быть в деле. Лучше умереть, взрывая мир, чем от тоски на медленно останавливающемся и охлаждающемся шарике. Алиса отклонилась назад и прикусила костяшку. – Мне кажется, ты задумала что-то эдакое, что всем выйдет боком… – И тут же беззаботно улыбнулась, подбоченившись. – Ладно, колись! Моника не знала меру должного, дозволенного и одобряемого. Неуверенности добавляло то, что эти понятия подло разбежались и постарались даже не пересекаться. «Сказать, что знаю про Генду? Нет, и так взрыв упомянула. Тогда что?» – Ты просишь у меня уголь… – И улыбнулась, не говоря «но делаешь это без уважения». – А у тебя уже есть сера и селитра, например? Двачевская боязливо выпучила глаза. – Насколько ты в этом деле… поднаторела? Хм. Может, тогда и вовсе предложишь что-то покруче? И наклонила голову, нахально ухмыляясь. Сама напросилась, в общем. Моника попыталась придать лицу невозмутимость идущего на дело террориста. – Простенькая взрывчатка только закоптит постамент. – Пионерка помертвела. – Но вряд ли здесь найдутся ингредиенты для такого, что расколет памятник. – Алиса выдохнула с облегчением. – Зато можно устроить… – японка приложила палец к губам, изображая мечтательность, – второй взрыв, даже мощнее, после того, как все сбегутся на первый! И замерла – глаза горят, ладошки потные. Пионерка, едва дыша, в ужасе прикрыла рот руками. – Т-ты же не серьёзно? – наконец произнесла она, боясь встретиться взглядом. – Прочитать в них, что всё поняла правильно. Увидеть кровавых мальчиков* и девочек, сбежавшихся к памятнику, чтобы тут же разлететься на куски. Моника похлопала подругу по плечу. – Думаешь, я способна чудить, тем более без чьего-то приказа? Или убить кого-то? Алиса, глупо от счастья улыбаясь, затрясла головой. – Нет! Конечно же, нет. Просто говорила так… уверенно. Словно… уже... – Она улыбнулась в лицо японке и, перейдя на шёпот, добавила: – С таким же радостным лицом страшные вещи при мне говорила только Лена. Я предпочту страшное лицо и радостные вести этому… – и поёжилась. Уже сбросив остатки страха и недоверия, Алиса села на кушетку. – Ну, раз у тебя есть другие идеи, посвяти – и тогда решим, что, где да как. Моника кивнула. – Взрывы – это одновременно искусство и крик отчаянья. Хм… – и процитировала по памяти: – Единственное желание, которое когда-нибудь сможет исполниться.... родится из отчаяния.* Как бы то ни было, даже у отчаянья есть причина и цель – для внимания или эффекта. – Японка тут же подалась вперёд, следя за шевелением губ Двачевской. – Ты ведь прошептала: «Вдоль или поперёк?» Девушка вздрогнула, как пойманная с поличным преступница, на миг застыла, но в итоге кивнула. – Я не хочу никого ранить… Моника улыбнулась. – Меня это радует. – Отклонившись назад, она сцепила пальцы на затылке и мечтательно улыбнулась. – Значит, «Волга» у столовой отпадает… А давай так же на площади, но чтоб крышка люка вылетела ко всем чертям? «Это решит сразу две проблемы». Алиса пожала плечами. – Да чёрт ногу сломит в расчётах, куда она полетит: это же сопромат голимый, мы очумеем высчитывать! – пионерка запустила пальцы в волосы и взъерошила их. – К тому же слишком много неизвестных! Может быть, – приложила палец к губам, – в библиотеке есть какие-то таблицы, но, во-первых, вряд ли, а во-вторых, Женя будет не в восторге… – и покачала головой. Вздох. – Я-то ладно, а ты-то? Точно хочешь в этом участвовать? Нужно было не просто ответить, а ответить срочно, причём утвердительно, пока желание действительно не испарилось. – Да. Если хочешь, потом покажу, зачем мне эта решётка. Алиса пожала плечами. – Эх. Значит, всё-таки она? – Кивок. – Тогда рассказывай, что у нас по динамиту… Конечно же, экспертом во взрывном деле Моника не была, к тому же лично ни разу бомб не собирала, но кое-что знала, читала, смотрела… За пропорции ручаться не могла, но Двачевская явно знала и понимала куда больше, чем ей самой казалось, потому вскоре с ингредиентами и ключом от склада она направилась колдовать. – Я постараюсь отужинать пораньше – и на площадь. В ответ суровый решительный кивок. – Страшный ты человек, Моника… – бросила Алиса напоследок задумчиво, уже обернувшись в дверном проёме. – Можешь спокойно думать о таком. – Трудно тебе будет найти себе пару. Если твоя половинка вообще существует… И вышла. Японка поморщилась и прокрутила кольцо на пальце. – Трудно… Трудно было раньше, но всё же как-то нашлись, встретились. Пусть и по чужой воле, сперва злой, а потом – просто эгоистичной. Теперь же муж и вправду не существовал. Моника тяжело вздохнула и уставилась в окно. День умирал, усыхал, осыпался песком в часах. Пациентов больше не ожидалось, и японка решила разбавить привкус тлена во рту сухо-кислым ощущением от ещё одной сигареты, пустить пепел по ветру, убив время, себя и местное беззаботно-детское лето. Дверь стукнулась обо что-то, и Моника резко дёрнула её на себя, но снаружи всё равно послышался звук падения, потому девушка отпустила ручку, пнула злополучную дверь и выскочила на улицу. А там девочка-кошка, стоя на ногах и руке, тёрла ушибленный лоб пальцами. «Кошки всегда падают на лапы. Неко – на четыре конечности, секрет раскрыт». И тут же вздрогнула, будто оттаяв, вскинула брови и обняла Юлю. Они вместе поднялись и спешно скрылись в медпункте. – Болит? Сильно? – тревожно спросила Моника. Девочка-кошка виновато посмотрела и кивнула. – Сильно вы меня приложили… Японка снова опешила и выпучила глаза. – Мы с тобой на Вы? Юля наклонила голову, пошевелила ушами и хитро улыбнулась. – Пока вы две не решите, кто ты! Моника, будто от удара током, отпрянула. Юля беззаботно тряхнула головой и достала зелёное яблоко. – Держи. Ешь или не ешь – это твой и только твой выбор. – И после секундной паузы добавила: – Даже то, зачем ты выбрала то или другое, – это тоже твой выбор. Японка кивнула. – С-спасибо. – Усмехнувшись, она откусила от яблока. – Я хочу жить, и чтоб другие жили. – Вздох. – Мне этого до ужина хватит… а им? Им моего выбора хватит? Юля кивнула. – Никаких хорроров, если ты об этом. Моника успокоенно выдохнула, будто струна, стягивавшая горло, ослабла и до поры до времени обвисла. Девушка провела по пионерскому галстуку и ослабила узел. К чёрту, к чёрту всё. – Может, мне для тебя что сделать? Хочешь? Девочка хохотнула и сложила ладошки сердечком так же, как это делала Мику. – Как редко меня кто-то спрашивал, хочу ли я чего-то… – И тут же она стыдливо отвела взгляд. – А можно мне… гематоген с ёжиком? Я такие видела у… – она сглотнула и решилась, – мамы в одном журнале. Такой милашке, которая не просто спросить – захотеть чего-то стыдно, хотелось подарить не то что гематоген – коробку! С целым стадом фыркающих ёжиков в придачу. – А-а-а… – Моника прикидывала, что получал медпункт и что было в ящиках. Сама незаметно от себя она чертила на столешнице эти самые ящички и стучала пальцем по каждому. Пусто. Пусто. Пусто. Пусто. – А… а на складе? Юля грустно покачала головой. – Я бы нашла, – призналась она и уставилась на пол. Моника хмыкнула и, чиркнув пальцем по карману с сигаретами, сжала свой подбородок. – Значит, в городе… Согласный кивок. – Только мне туда не попасть. Я туда могу только звонить с этого телефона, – она указала на жёлтый аппарат на столе, – и писать с этого компьютера. И всё – только на один адрес, в одну квартиру. Японка прекрасно поняла, какую. – Ладно! – она кивнула самой себе и стукнула убранной рукой по столу. – Одна нога здесь, другая там, а по шее, надеюсь, не получу нигде. – Что? – только и успела спросить Юля у исчезнувшей Моники. План был короток и отдавал сумасшествием. Вожатый бы только скривился и прокомментировал бы: «За семь ри* саке хлебать». Резко открыв глаза, девушка села на краешек тёплой кровати, в которой никто не спал – ни она, ни он. Положив лицо на ладони, Моника упёрлась локтями в колени, встала на носки, но не почувствовала ногу – ни там, ни там: искусственный мир встречал дополнительной искусственностью, также выраставшей из реальности. – Эх, м-да. Моника хлопнула себя по груди и поняла, что пачка потерялась где-то во время перехода, вместе с молодостью и ногой. – Дура! – выругалась японка и тяжело вздохнула. – Ладно, научимся перемещаться в город и обратно в своём теле. А пока что мне нужно там снова стать пионеркой, но оставить гематоген. Сосредоточившись, девушка вызвала консоль. Предстояло разобраться в атрибутировании грузов по аватару 1 и аватару 2. Строчки кода пульсировали, накатывали и отползали, сливались, пока, наконец, Моника не смогла пропустить их через себя, как в старые недобрые, дать оплести пальцы и позволить течь по ним, складываясь в искомые картины, сплетаясь в путеводные нити… Моника заметила краем сознания, что не дышит* и не испытывает от этого ни малейшего дискомфорта. – Итак… – девушка нашла себя на кухне и не знала, что привело её туда – голод или колебания кода. – Я в целом поняла стандартную схему. – И приложилась к минералке. – Интересно ли мне, что может творить Мододел? Скорее, да: из любопытства. Вернув бутылку в холодильник, Моника села за стол. Молодому аватару соответствовал молодой, советский мир, а «старому» – современный, империалистический, и между мирами перемещаться может только сознание, но не аватар. Аватар уничтожается при переходе, замена – генерируется. Вещи не могут быть переданы между аватарами, одежда – тоже генерируется, отсюда отсутствие дискомфорта у Семёнов от новых обуви и пальто. Ту же вещь передать вообще нельзя, но можно сгенерировать идентичную. Единственный генератор и уничтожитель – автобус. Каждое появление автобуса – это генерация нового, причём модели отличаются: в начале и конце смены (и экстренный, вызванный ключами) позволяет войти, выйти и передать предметы, а приходящий в день танцев – похож на внутренний телефон, подходит для передачи предметов внутри системы «Совят». – Значит, мне нужно купить гематоген и сесть в автобус. Другие варианты не подходили: да, умерев в этом мире, тоже можно проснуться в «Совёнке», но тогда не будет посадки в автобус, а значит, скарба. Через компьютер связаться с Юлей – безумно проблематично: она должна первой выйти на контакт, ловить четыреста десятый случайно – и вовсе глупо. Оставалось пользоваться доступом администратора к миру так же, как на летней остановке. Сигарета натощак показалась и вовсе омерзительной, потому Монике пришлось вновь прибегнуть к минералке, чтобы отбить привкус. – Бесконечное лето и бесконечная зима, и всё это ненастоящее, потому что всё проходит. Кроме одиночества.* – Она невесело усмехнулась. – Одеваемся. Раньше начнём – раньше закончим. Костюм японской школьницы на тридцатилетней женщине был, конечно, уместнее здесь – в спальне, а не в аптеке, при чужих людях, но есть волшебные слова, которые помогают бороться со смущением: «Мне плевать на ваше мнение» и «Мы больше не встретимся». И лучше не думать о том, что продавцы и другие покупатели – даже не люди, но как крайнее средство – удобно: вряд ли кто-то смущается переодеваться перед плюшевыми игрушками. Моника провела пальцем по пачке сигарет туда-сюда, покачала головой, надела пальто и, взяв сумку Семёна с лежавшим там кошельком, вышла из квартиры. Дверь – оставила открытой: сюда она не вернётся, так что гори всё синим пламенем, даже если в этой симуляции предусмотрены воры. За тонкой металлической дверью, отделявшей один кусочек пазла от другого, было ещё более неуютно: мороз вонзался миниатюрными иголками в кожу, сушил и надеялся предоставить ветру потеху – разодрать её, а рядом ходили люди – бесконечно занятые, бесконечно чужие, до абсолютного нуля – безразличные. И вроде бы что такого – где люди вообще участливы, где им на тебя не наплевать? И почему они должны думать о тебе, а не о себе? Но японка уловила, в чём разница: каждый не прятал глаза, если встречался взглядом, а продолжал рассеянно смотреть куда-то сквозь – словно не существовало ни Моники, ни самого этого прохожего. Фальшиво понятные надписи на вывесках были оставлены словно в насмешку, с напоминанием: ты здесь не просто так и ненадолго, и этот мир – тоже. – М-м-м, красочно и наглядно…* – она не могла оторвать взгляд от огромного мерцавшего зелёного креста. – Хороший цвет, – и рассмеялась, после чего поспешила войти. Внутри оказалось так натоплено, что даже жарко, отчего Моника спешно расстегнулась и встала в очередь на кассу. – Эй, красотка! – отойдя от витрины, обратился к Монике какой-то мальчик лет пятнадцати, которого толкнул в бок товарищ того же возраста. – Ты из какого порно? Кто тебя трахает – парни, девушки?! И заржали. Моника сжала кулаки и зло выдохнула. «Можно было бы… Только вот зачем мне всё это?» – Моя жизнь, пацан. И отвернулась, утратив интерес к разговору. Но не к тому, что окружение умеет реагировать, причём не просто, а подстраиваясь под конкретного человека. Даже если местные на самом деле шутят между собой над человеком, а не с ним. «У настоящих девочек такие же города между циклами? И такие же хулиганы? И спросить не у кого». Увлечённая мыслями, не заметила, как короткий ручеёк людей вывел её к кассе. – Женщина! – рявкнула фармацевт, вероятно, не в первый раз. – Вам чего? – после чего осклабилась, поглядев на школьную форму. – Может, от головы чего? Не можешь остановить шутки – возглавь. – От головы мне, похоже, нужен только «Галоперидол», – и отмахнулась, после чего встретила одобрительную улыбку и смеющийся взгляд. – Нет, тётка пришла дочке за гематогеном… – почти правда. Почти дочь. Почти своя. Девушка за кассой широко улыбнулась. – С ёжиком, поди? Кивок. – С ним самым! Расплатившись, Моника получила желанный батончик и вдогонку пожелание: «Не болейте, но приходите ещё!» Искать остановку пришлось недолго, но это не спасло от пробиравшегося сквозь слишком большое пальто холода и сжимавшего в тиски чувства неправильности, как у человека в лабиринте со стенами из кривых зеркал, отражающих его и друг друга. Прислонившись к державшему крышу столбику, Моника закурила. Подобно девочке со спичками,* японка чувствовала, как на краткий миг согревают и пьянят перед неминуемой смертью эти сигареты. Консольная команда – и вот уже через сосущий мороз к остановке неумолимо, как ледокол, поплыл красный автобус 410 с отвратительно, инфернально пылающей фарой. Что-то в нём было ещё неправильное, и Моника, прищурившись и поправив холодившие виски очки, прочла марку – «ЛиАЗ». – Не «Икарус»? Свериться? Да плевать! Кивок – и с шипением двери распахнулись, предлагая погрузиться в гибельное чрево автобуса. Моника встала одной ногой на ступеньку и обратилась к подплывшему нечёткому силуэту, будто скрытому той самой «пионерской» пеленой, в котором угадывалась бабушка-кондуктор с сумкой. – Мне нужно кое-что передать ЮВАО. Никто не то что косо не посмотрел – внимания не обратил. Встречный молчаливый кивок. В протянутой руке, как в боксе в банке, исчез гематоген. – Всё? Молчание. Заслышав (или показалось?) шипение дверей, Моника спешно отскочила назад, чуть не упала в снег. Автобус уехал без неё. – Нельзя ехать на том же, с которым что-то передаёшь. Как нельзя в банке вместе с деньгами совать руку: отрубит. В голове гудело, в позвоночнике ощущалась странная лёгкость в районе поясницы, и Моника, расставив руки в стороны, пошла, балансируя, по бордюру. Сумасшествие. Радость. Свобода приговорённой к казни. Здесь меж адом и адом курсирует рейс. Не садись на него. И глазком посмотреть – Будет сразу ошибкой твоей роковой: Потеряешь ты душу, но прежде – покой. Не садись ты на проклятый этот маршрут: Обереги, молитвы тебя не спасут. Ты заснёшь у других, и проснёшься не ты, Зеркала разобьются, заполнит всё дым. Это будет фатально – навек, насовсем, Это будет роднее, чем кожа, чем смерть. Не воротишься из алой пасти назад. Я купила билет. Мой «ЛиАЗ» мчится в ад. Ни вправо, ни влево. Периодически поднося ко рту сигарету, вдыхая и выдыхая дым. Но вот пламя поглотило её почти до конца. И куда окурок? Ни вправо, ни влево. – Назад. Через левое плечо. Не оборачиваясь. – Дальше, ближе, горячо. Глубже – хуже. Через левое плечо я приду к тебе наружу. Ты снег в моей преисподней, ты свет в моих казематах.* Сознание помутнело, в животе заурчало, во рту снова была горечь, и голова закружилась, потому пришлось сойти с бордюра и вернуться на остановку, но уже без прежнего волнения. – Я нажралась этого мира до тошноты! Чёткими движениями Моника вызвала консоль и запустила генерацию нового автобуса 410. Словно из ниоткуда, красная громада выехала на остановку, остановилась и с шипением вновь раззявила пасть. Моника послушно встала и зашла, кивком поприветствовала кондуктора и села на свободное место. Положив щёку на ладонь, японка равнодушно уставилась в окно, за которым на ненастоящих улицах по-броуновски копошились ненастоящие люди. – Прощай, жестокий новый мир. Она закрыла глаза и, подавив зевок, прошептала: – Привет, о дивный старый мир…* Сознание погасло, как доевший последние электроны заряда экран.