Твоя реальность

На плечо сидевшего на крыльце Старого корпуса Критика легла лёгкая, как ветер, как солнечный зайчик, как тень, и тяжёлая, как неумолимый рок, ладонь. – Склонись, чтобы взлететь, – прозвучал суровый женский голос. – Признай ошибку, чтобы быть правым. Усмешка. – Вы за мной пришли, значит. Мне конец? – уточнил он, не оборачиваясь. – Нет. И нет, – возразила Моника. – Ты устроил казнь для моего мужа, и я пришла одна. Не забыла и не простила. И второе нет: это только начало. Критик резко, ошарашенно обернулся. – В смысле одна? Моника притянула его за галстук, но, в отличие от своего Семёна, в этом не было ни капли игривости и нежности. – Знаешь, такое бывает, когда стреляешь в людей. Все имеют дело со следствиями. Например, с виной и обвинением. На лице Пионера были написаны смешанные чувства: тревога, страх, непонимание. – И что теперь? Я же верно понимаю: ты не будешь мне говорить, что убивать – нехорошо? Кивок. И Моника выпустила галстук из кулака, не преминув стукнуть парня кулаком в подбородок. – Безусловно. Когда людям не нравятся герои и добрые боги, приходят злодеи и кары небесные. – Кровожадная ухмылка. – Это я. Я – не Семён, не «одна из». Я не на стороне милосердия и задушевных разговоров. Зато я хорошо представляю, как работает мир и кто прав. Губы Критика разъехались в широкую ухмылку. – Ой ли! Как чудесно! И что – будешь учить меня, а для начала всыплешь ремня или поставишь в угол? – тряхнув головой, он посерьезнел и наклонил голову. Продолжил, уже будто непрерывно до усталости и омерзения жалимый пчелой. – Я и так знаю, что правильно. Настолько хорошо, что могу другим указать. Но сделать… Как только я вижу их… – Не успев подобрать пренебрежительный синоним к «девочки» или «боты», он резко отпрянул, потому что Моника хлопнула в ладоши перед его носом. – Ты чего?! Японка ухмылялась, подавшись вперёд. – Именно, Сёма. Для тебя правильность живёт ровно до того момента, как не перестанет быть абстракцией и не начнёт касаться других людей. – Лицо критика расслабилось: он молча слушал. – Ты тоже отрезан от других, но ещё и не готов жить с ними по общим законам. Вздох. – Дальше! Что из этого?! Моника дважды стукнула его пальцем по лбу. – А дальше – Кант. Поступай сообразно правилам, которые могут применяться к человечеству в твоём или любом другом лице.* Семён хмыкнул. – Я и без тебя, девочка, прекрасно знаю, что и кем написано. Но на практике – всё совсем другое. И где я найду человечество в своём лице и законы… Его оборвал злой хохот. – Найдёшь! Не сомневайся! И, надеюсь, тебе это очень не понравится, зайка! Щёлкнув его по носу, Моника исчезла. – Странные вы какие-то. Хотя… как бы иначе были вместе? И как бы иначе были здесь… Вздохнув, Критик пожал плечами и, ничего особо не ожидая, но едва-едва, тайно, даже от себя, надеясь на лучшее, каким бы страшным оно ни было. Позволив себе задуматься над собой и даже принять решение, успех которого был ничем не гарантирован, Семён выбрал между осточертевшим «Совёнком» и чуть менее осточертевшим одиночеством – лагерь. – Ну, лагерь нестрогого режима, но со строгой изоляцией, встречай блудного пионера! Но никто не пришёл.* И Критик двинулся дальше по аллее, уже неприязненно смотря по сторонам – как на заплёванные стены тюрьмы и подворотни, где могут ждать маньяки.* И – ничего. Всё тот же давно растерявший ореол таинственности и блёстки возможностей лагерь, у которого даже внятной организационной структуры и плана мероприятий не было. Всё то же население – где-то вдалеке пара каких-то пионеров или пионерок – слонялись без дела. Даже смотреть или подходить не хотелось: красотки давно лишились своих чар. Семён уже попадался на крючок – и разорвал и себе душу, и местным тела. Вот и истёк кровью, после чего закономерно остыл, почти как труп. – Сраная косоглазая философичка. Мне этот мир абсолютно понятен,* – пробурчал Пионер и, сгорбившись и засунув руки в карманы, пошёл дальше. – Терпеть вас всех не могу. Что бы мне с вами… Но от сладко-мрачных мыслей отвлёк шлепок по плечу. – Эй, новичок! Скрип зубов, усмешка. Схватить за неосмотрительно неубранную руку и перекинуть через себя девушку, которая весит ровно ничего…* Но что-то пошло явно не так. И вместо Двачевской он, сгорбленный и потерявший точку опоры, увидел… Семёна! Уже летя от точно такого же, но подготовленного и удачного приёма на землю, Критик успел увидеть, как Пионер недовольно, разочарованно качает головой. Шея. Хрустнула. По телу разлилась, как кислота, жаля и обжигая, боль. – Эй… – только и успел услышать Семён и увидеть растерянное лицо кусавшего себя за пальцы убийцы.

***

Очнувшись в раскалённом на солнцепёке автобусе, Семён запустил пальцы в волосы. Первой мыслью было торжественное: «Получилось!» Второй же было язвительное: «И зачем?!» И следом неумолимое, давящее: «И что теперь?» Но духота и жар подсказывали, что в неумолимом «теперь» будет выход из «Икаруса», а дальше – по ситуации. Прохлада и свежесть царили недолго, чтобы Критика зазнобило, стоило в ворота просочиться фигуре в пионерской форме. – Привет, ты, наверное, только что снова приехал! – прозвучало ещё из-за преграды, но донеслось до слуха, только когда два Семёна стояли лицом к лицу. И глаз не увидать.* И спустя миг не увидать было уже вообще ничего – когда глаза взорвались болью, вытекая с кровью после молниеносного, едва заметного взмаха ножом. – А ты не думал, что боди-арт – это не только и не столько про украшение тела? Это про искусство! – вдохновенно произносил над катавшимся по земле собратом Семён, почти крича от восторга. – А низводить роль человеческого тела в искусстве только до мольберта – это святотатство! Зачем пропадать восхитительным кистям, палитре… М-м-м… Не так ли?! Ну же, поддержи меня! Поддержи, пока ещё можешь! Фу! Критика небрежно пнули в живот и за ногу потащили в лагерь, чтобы под одобрительные возгласы вырубить где-то недалеко, примерно у клубов.

***

Очнувшись в раскалённом на солнцепёке автобусе, Семён запустил пальцы в волосы. – Пожалуйста… Не надо. За что? Сознание смеялось в ответ на два голоса – на голос Моники и свой. – Да-да, я отлично знаю, за что. К воротам Критик подошёл дрожа, то и дело почёсывая плечо. – П-привет. Меня Семён зовут, но… – начал он, только заслышав шаги. Удар. Парень согнулся. – А уверен ли ты сам в этом? – Удар. – Или сыграно так – на троечку. – Удар. – На потребу. Для кого попало. Снаружи, но не внутри? Ловко вывернувшись, парень бросился в ворота. На крыльце клубов один Семён показывал жука другому, смотревшему с интересом и даже задававшему вопросы. Но, завидев Критика, оба отвлеклись и задорно помахали ему, после чего то ли прыжком, то ли рывком перекрыли путь. – Как думаешь… – спросил один, в то время как второй схватил за плечи и не дал бежать. А сзади настигал третий. – Чужак – это жук в муравейнике* или муравьед? Критик попытался ударить в скулу, но противник играючи перехватил кулак. – Иди к чёрту! – снова атака, и снова безуспешно. – Я – это я! И вместо того, чтобы дать в ухо, получил. – Нет, Сёма. Человек – биосоциальное животное, а если зверь становится антисоциальным, его усыпляют. – Следующий удар сбил с ног. Откуда? От кого из трёх? – Человек – его память, его воспитание, а значит, прошлое и матрица будущего. – Два удара в спину и подсечка. – Значит, самый щадящий вариант усыпления – перевоспитание. Нога перебила трахею. – Ну, или казнь. Смотря как посмотреть. В хрипе, брызгах мир скрылся – его будто смыло в унитаз.

***

Очнувшись в раскалённом на солнцепёке автобусе, Семён запустил пальцы в волосы и тут же, дёрнув, взвыл. – Всё неправильно. Всё. Будь ты проклята! Будь я… хотя я уже. – Топнул. – Проклят. Брошен. Словно камень…* К чёрту! Не она, даже не лагерь – я… Я – сам себе наказание. И ключ! – Топнул дважды. – Хех. – Дважды топнул и ударил в ладоши. – Я схожу с ума. А может… – кривая улыбка, – мой нёсшийся в нигде в никуда поезд сознания с грохотом, теряя вагоны, вновь вышел на рельсы. Пионер вскочил, чтобы не потерять настрой. Смотря в открытые ворота, Семён легонько поклонился. – Эм… Привет? – только и произнёс робко. Точно такой же, но ласково улыбающийся пионер вырос перед ним, как упругий сочный стебель на колхозном поле. – Ну, привет, коли не шутишь. – И чуть подался вперёд. – Сам-то кто будешь? Вздох. Секунда промедления. – Человеком хочу быть. Одним из вас. Одним из… тех, о ком почти забыл. Собеседник печально кивнул. – А также о том, как ведут себя люди и как выглядят, да. Два кивка. – Но вы же… меня научите? – спросил Пионер с надеждой. В ответ неуверенное пожимание плечами. – Насколько сможем. – Робкая улыбка местного. – Это как учиться перед зеркалом, где с обеих сторон думают, что напротив – отражение со вполне себе свободной волей, за которым можно и нужно повторять… Снова два кивка и надежда – всё будет хорошо. Как минимум – насколько возможно. Сидевшая на крыше клубов полупрозрачная девушка с улыбкой сложила пальцы домиком и прошипела: «Чудес-сно!»* И исчезла. Лежавшая на крыше соседнего здания девочка-кошка покачала головой и грустно вздохнула. – Люди. Хотят одного, обязаны делать второе, а в итоге получается третье. Мама-мама… Ты же её человеком пытаешься сделать, а нехватка рабочих, механических рук – разве проблемы Моники? А ты её сильнее подключаешь к машине и делаешь машиной… Как посыпать гриб сахаром, чтоб лучше рос, и тут же срезать на еду. И того, и другого хочется, а в минусе и сахар, и грибница. Мама-мама… – Юля схематично набросала пальцем на крыше человека. – Прости, Мяуника, что не справилась бы вмяусто тебя…