На языке канцеляритов

      Они проезжают свою станцию, уснув, головы друг на друга положив. На конечной их то ли парень какой-то, то ли девушка теребит: приехали, всё. Ксюша спросонья что-то на китайском бормочет, но Зоя ничего не разбирает и смеётся, за руку её из вагона выводя.       — Китайский? — спрашивает, когда Ксюша зевать перестаёт.       — Ну немецкий с английским я с детства знала, а в Вышке надо было что-то выбрать, подумала: социалистические братья, перспективно… А ты по какому принципу языки выбирала?       — По звучанию и грамматике. Года два назад думала в сторону азиатов, но я как ни старалась… всё какая-то хуатень получалась, — Зоя пожимает плечами, вспоминая сериал — у неё примерно так же выходило: — Бит ис ай нар! — пародирует Джима Парсонса, размахивая одной рукой, и Ксюша прыскает. — Чо бушан ли оуто чойнто-чо! Майн йотцо боч воньша!       Ксюша чуть ли не в истерике заходится, сгибаясь пополам от смеха, и Зое её придерживать под локоть приходится и снова вести, потому что когда поезд прибывает, она и не думает успокаиваться.       — Я… Я поняла о чём-ты, — хихикает, на сидение падая, — но ты вообще… хуатень, ага.       Зоя терпеть не может, когда над её промахами смеются; она тогда с репетитором занималась, и всё настолько плохо было, что даже он не выдержал, после чего занятия и прекратились. Но Ксюша смеётся так заразительно, жмурится так, что на лице только одна улыбка и смешливые морщинки остаются, и Зое хочется её в щёки расцеловать.

***

      Домой возвращаются уже затемно, зайдя в магазин, потому что Зоя всё ещё только курицу с салатом есть может. На ВДНХ они какой-то вульгарный ресторанчик нашли, где можно было «Цезарь» заказать. Ксюша всю активность на себя брала и берёт и спокойствие чувствует только от того, как Зоины плечи расслабляются.       У неё самой с едой тоже отношения не гладкие, постоянно следить приходится за балансом БЖУ, содержанием клетчатки и витаминов, жареного-копчёного-солёного-сдобного — по минимуму, иначе то поджелудочная, то сам желудок, то печень, то кишечник прости-господи, как её это всё заебало. А у Зои на самом деле сражения не на жизнь, а на смерть, пан или пропал — и это она тоже хорошо понимает, пусть для себя и в другом контексте.       Они вместе душ принимают, смывая с себя промозглость и запах мазута, грея носы в изгибах шей. Целуются смазано, лениво, но на большее сил нет. Прижимаются друг к другу тесно обнявшись, точно подростки, и всё кажется, что и вечности так будет мало.       Воскресенье начинается так же лениво, и Ксюша не понимает, куда раньше время утекало. Раньше кроме работы словно не существовало ничего: работа, где она полдня иной раз умудрялась только пасьянс раскладывать, остров на вкладке компьютера, походы к психотерапевту и дворик с бургером. Какие ВДНХ, какие фильмы, какие готовки?..       Зоя нависает, целует в лоб и показательно пальцем между бровей проводит, складку разглаживая.       — Даже не смей, — цедит, и Ксюша смеëтся, ответную улыбку у Зои вызывает.       — Даже не думала, — поднимает руки в защитном жесте, что совсем комично смотрится, ведь она на спине лежит. — Но — ремарка: как оказывается просто оставлять работу на работе!..       Зоя усмехается, рядом ложась:       — Действительно…       И теперь уже на еë лице задумчивость отображается, переосмысление многих лет жизни. Ксюша внимательно наблюдает, как она приоткрывает рот, осознавая что-то, как губы поджимает, натыкаясь на противоречие или неприятный факт, как в глазах что-то горькое мелькает, делая их более серыми, а потом острое — и они на зимнее небо становятся похожими.       Ксюша только сейчас осознаëт какие у неë огромные глаза.       Они обе в работе закапывались не потому, что еë дохрена было — а потому что ничего кроме не было. А теперь они друг у друга появились и столько места занимают, что Ксюше всё ещё неловко… Потому что если закончится — то уже ничто вообще не спасëт, ни работа, ни дворик. За последний месяц она там всего лишь раз была — и то — с Зоей. И ничего.       У Ксюши сегодня встреча с Тамарой Степановной, и Зоя еë выпроваживает, решив убраться в одиночку.       — Тебе точно помощь не нужна? — цепляется за последнюю возможность остаться насовсем или хотя бы отсрочить тяжëлый разговор — потому что о Зое без Зои она разговаривать не хочет.       Зоя одаривает еë скептическим взглядом.       — Что, я всё-таки задолбала тебя? — срывается с языка смешливое; Зоя вздыхает шумно и кидает в неë тряпкой — Ксюша только и успевает за дверью спрятаться и язык показать.

***

      — Ты сменила гардероб, — улыбается Тамара Степановна, и Ксюша пожимает плечами:       — Мгм. Повседневный.       Джинсы и чëрный блейзер с золотыми абстрактными узорами. Вещи выглядят новыми, хотя им лет десять — семь из которых они провалялись в шкафу. Что-то ещё видело свет, когда они выбиралась куда-то с бывшим мужем, но их брак длился не больше года.       — Как твоë самочувствие?       Ксюша рассказывает, уже заученное, что всё нормально — и ничего не утаивает. Побочки не беспокоят, симптомы расстройств тоже, кроме напряжëнной прошлой недели и срыва в четверг, но они справились, да, всё нормально. Она стабильна.       — Справились? — уточняет Тамара Степановна, выделяя голосом окончание множественного числа. Ксюша закусывает губу. — Зоя продолжает помогать тебе?       — Мы помогаем друг другу, — бросает Ксюша. Три недели она избегала говорить о Зое подробно: только то, что живëт с ней вместе и всё-нор-маль-но. — У неë ПРЛ и РПП.       Тамара Степановна вздыхает, осознавая масштаб сложностей. Ксюша догадывается, что та хочет сказать: что Ксюше кто-то более здоровый, чем она, нужен, кто-то адекватный, стабильный, кто сможет еë из загонов вытаскивать, а не свои навешивать, но у неë внутри пузырь надувается — она готова Зою до последнего отстаивать, несмотря на то, что та и правда давила всю весну и осенью косвенно до ручки довела. Но это не Зоина вина, и она всë равно всегда рядом была и есть и…       И Ксюша пускается в спутанные объяснения, не дожидаясь, пока Тамара Степановна что-то скажет, что Ксюше не понравится.       — Она за мной следит, я за ней, — резюмирует, а у самой жар к щекам приливает.       — И… как вы к этому пришли?       Ксюша невольно гнëт губы в кривой усмешке.       «Сначала мы встречались по работе, потом трахались в туалете, а потом появилась необходимость что-то друг другу доказывать».       «Она забрала меня из психушки».       Если подумать, Зоя еë поддерживать стала намного раньше, и Ксюше теперь любопытно, когда у той… чувственное к ней началось, или это с самого начала холодным расчëтом было, чтобы Ксюша из еë хватки выбраться не смогла? Сейчас, конечно, всё иначе, но ответ узнать хочется.       Ксюше как-то обрисовать это всё надо, их — в слова обличить, чтобы понятно стало, чтобы никаких недосказанностей и ложных намëков.       — Мы… на работе сблизились, — она сглатывает, не зная, как дальше сказать. Жалеет, что джул остался в кармане пальто. — Сильно. И мы остались вместе.       — От безысходности?       Ксюша думает. Этот вопрос колом внутри встаёт и она спешит поскорее от него отделаться и не соврать:       — И да, и нет. Мы не хотели быть ни с кем, но нам хорошо друг с другом.       — Ты всё время обобщаешь.       Ксюша помнит: говори только за себя, ты не знаешь наверняка, что творится в головах других людей. Но теперь Ксюша не просто знает, она уверена на тысячу процентов, хоть они об этом не так много говорили, не клялись и не обещали. Всё настоящее крылось в мелочах, к которым они, наученные, были так внимательны.       — Потому что это взаимно.       Она смотрит на Тамару Степановну строго, исподлобья. Она может опровергать что угодно в Ксюшиной жизни, кроме Зои. Ксюша с радостью бы отдала ей все свои сомнения и все свои ложные установки на растерзания — но Зоя — это правильно. Зоя — это…       Но Тамара Степановна расплывается в улыбке и еë обрамлëнные морщинками глаза начинают излучать свет, бликующий на стëклах очков.       — Хорошо, я очень рада. Кстати, поздравляю с назначением. Уверена, что ты не вступила в эту должность только потому, что больше некому?       Ксюша фыркает:       — Делать мне больше нечего. Нет, я… — усмехается криво: — вспомнила, что у меня были амбиции. Самое время ими заняться.       Тамара Степановна благосклонно кивает, Ксюша переводит дыхание, стараясь не пуститься в круговерть планов. А потом разговор заходит о «новых впечатлениях», и Ксюша чувствует здесь подвох, но покорно рассказывает о том, как водила Зою во дворик и они качались на качелях и как вчера Зоя водила еë по ВДНХ. И как-то само собой получается, слово за слово вытягивается и про китайский: у них теперь идея фикс, чтобы Зоя нормально на нëм говорить начала, и про километровые списки фильмов, которые они до следующей зимы посмотреть не успеют, и про споры о политических системах, и про попытки выработать режим питания, про созвоны, смски, поездки на работу и иногда с работы, про объятия… У Ксюши горло перехватывает от того, как это по-человечески звучит. Нормально. Естественно абсолютно и как тепло внутри от осознания происходящего.       Тамара Степановна смотрит так, как будто знает что-то ещё, что-то, о чëм Ксюша давно догадывается. Но она только корректирует дозировки и отпускает с миром.       Ксюша возвращается домой, улыбаясь.

***

      Ксюша забегает за яблоками и мандаринами в ларëк, где раньше всегда брала их для смузи — помнит, что там они всегда самыми вкусными были. Она дверь открывает, но покачивается на пороге, оценивая обстановку, чтобы снова не получить от Зои тряпкой. В квартире пусто, вроде бы чисто, а звук льющейся воды доносится из ванной.       — Зо-ой! — кричит Ксюша, перегибаясь через порог, за дверной косяк держась. Та выглядывает, взлохмаченная, в резиновых перчатках, волосы резинкой перевязаны. Ксюша улыбается лукаво: — Золушка, наигралась?       — Очень смешно, — ворчит, так забавно… — Ты чего там застыла?       — Ну, я спрашиваю: можно? — Зоя глаза закатывает и рукой машет, зазывает и обратно в ванной скрывается. — Я яблоки принесла! И мандарины! Попробуешь?              — Это у тебя Новогоднее настроение взыграло?       — Тьфу на тебя. Оно умерло лет в десять и воскрешению не подлежит.       Зоя по квартире ещё кружит, после уборки убираясь, мимоходом Ксюшу в затылок целует. На еë лице — понимание, и Ксюша улыбается этому, перекладывая мандарины в корзину, а яблоки в мойку.       — Раздевайся, я наберу ванну.       У Ксюши мурашки бегут по спине от того, какой счастливой она сейчас себя чувствует. И в груди так легко-легко становится… Будто пьяная: тянет глупости творить, но искренне, с душой.       — Honey-honey, let me feel it, a-ha, honey-honеу, — запевает почти первое, что на ум пришло из каких-то далёких и не менее счастливых лет. Шумящую воду перекрикивает, чтобы Зоя услышала, и бёдрами в такт покачивает. — Honey-honey, don't conceal it, a-ha, honey-honеу.       Зоя подходит медленно, обескураженная настолько, что Ксюше огромного труда стоит не засмеяться — но она улыбается широко, оглядывает Зою с хитрым прищуром. Воду выключает и продолжает чуть тише, томно настолько, насколько тон песни позволяет:       — The way that you kiss good night, the way that you hold me tight, I feel like I wanna sing when you do your thing, — и чмокает Зою в нос, ретируясь к полуостровку, чтобы яблоки в корзину переложить.       Зоины огромные глаза теперь на самом деле пол-лица занимают, брови тонкие — выгнутые и губы приоткрытые, словно такой хрени она даже в сюрреалистичном сне представить не могла.       — Тебе таблетки новые прописали? — сипит, ближе подходя. Осматривает Ксюшу внимательно, с ног до головы, прищуривается, ширину зрачков рассматривая, принюхивается даже. — Или что?       Ксюша усмехается, ягодицами о столешницу опираясь — Зоя руки по обе стороны от неё расставляет.       — Тебе не нравится? — Ксюша бровь выгибает и сама не знает, в шутку это всë или нет. Как будто преступают ещё одну грань…              Зоя расплывается в довольной улыбке, целует в губы и шепчет:       — Нравится, — перемещается на линию челюсти. — Очень… нравится…              Она спускается поцелуями ниже, прихватывает кожу губами и — Ксюша чувствует — на видном месте засос оставить хочет.       — Паразитка! — восклицает, в её плечи упирается, от себя отталкивая, а Зоя улыбается остро и смотрит так же — до основания пробирая. Всё воздушное и сахарное скапливается горячей тяжестью внизу живота.       Ксюша стаскивает с себя блейзер и лифчик под внимательным Зоиным взглядом. Ладони ей на затылок кладёт и к своей груди прижимает:       — Вот тут — пожалуйста — сколько угодно, — выдыхает, пока Зоя носом по грудине ведёт.       Она на Ксюшу снизу вверх смотрит.       — А если я тут не хочу? — но всё равно сосок языком обрисовывает, и Ксюша вздыхает прерывисто, мигом контроль над ситуацией теряя.       Зоя её на столешницу подсаживает и целовать продолжает, всё пытаясь к шее вернуться, а руками по пояснице шарит, грудь ласкает — отвлекая. Ксюша возбуждена и смеётся, под рёбрами щекочет и от того, и от другого невыносимо, и она Зою удержать не может. Та до ключиц добирается — там, где ворот футболки проходить должен — и кожу засасывает — не сильно, больше зубами угрожая; алое пятно остаётся, и Зоя его сначала языком обводит, мурашки по телу посылая, потом подушечкой пальца, а Ксюша дышит тяжело, эмоции на её лице разобрать не в силах будучи.       — Ну и зачем тебе это надо было?       Зоя отвлекается от созерцания своего вандализма и смотрит на Ксюшу недоуменно. Улыбается быстро — нечестно — в губы целует коротко, вопрос закрывая, и отстраняется.       — Ванна, — говорит, покачнувшись на пятках, и идëт выключать воду, Ксюшиных рук избегая.       У Ксюши внизу живота разочаровано пульсирует, и ей эта закономерность не нравится.       — Зо-ой?.. — тянет, с собственным телом пытаясь совладать.       Зоя оборачивается с улыбкой, подсвеченной бликами от акрилового покрытия и глади воды, но и только. Ксюша гадает, сможет она Зою на руки поднять или нет.       Засос над ключицей тоже пульсирует и ноет. Они раньше подобным не занимались; в большой схеме вещей — это метки, это собственничество, это ревность и доказательства, это всё им чуждо и нахрен сто раз не сдалось. Они друг на друга никогда не претендовали и ни на кого другого никогда не смотрели.       Неужели она на самом деле ревнует, и к кому — к Скворцовой, которая только в пятницу мелькала? Она Зою показательно избегала, смотрела исподлобья — а к Ксюше каждый час бегала с красными щёчками то с одной идеей, то с другой… Ксюшу едва не тошнит от воспоминаний. Ей Зою аж до боли чувствовать хочется. Хочется перед ней обнажённой лечь, распятой её взглядом и прикосновениями. И чтобы my, meu, mein, ma, min, moja, мая — моя звучало.       Ксюша еë догоняет, ловит — поцелуем в губы чуть ли не впечатывается.       — Плевать на ванну, я хочу тебя.       Зоя еë в ответ обнимает, контроль перехватывая — в одно мгновение жажду жгучую считывая. Направляет к кровати, брюки расстëгивает и вместе с трусами приспускает, бëдра оглаживая. Лечь заставляет, нависая, мажет поцелуем возле уха, грудь ладонью накрывает, ухмыляется:       — Мне кажется, это совсем не точная формулировка.       — Да?.. — Ксюша голову запрокидывает, шею под Зоины губы подставляя: — Как тебе такая: трахни меня наконец.       Она может это сказать только потому, что Зое в глаза не смотрит. Обычно это она заставляла вымаливать, откровенные пошлости говорить и дрожать, собственных реакций стыдиться — и упивалась этим видом. Зоя ничего не говорит, за подбородок еë берëт и в поцелуй вовлекает, стонет ей в рот, когда Ксюша языком по нëбу проходится, давит ладонью на затылок, к себе ближе привлекая. Зоя рукой где-то на её теле теряется, объять пытаясь. Они до боли в губах целуются, задыхаются, словно больше такой возможности не представится. Ксюша выгибается, стонет, и Зоя бормочет, усмехаясь:       — Я помню, помню.       На выдохе Ксюша на скулëж срывается. Зоя оторваться хочет, губами продолжить, но Ксюша ей не даëт, держит еë лицо рядом со своим, нижнюю губу прикусывает.       Зое ничего не остаëтся, кроме как руку вниз опустить и ласкать Ксюшу пальцами. Ксюша бëдра призывно разводит, ноги в коленях согнув, а Зоя движется медленно, клитор по кругу массирует двумя пальцами, между половыми губами скользит, смазку собирая — Ксюше почти неловко от того, как сильно она возбуждена. Она бëдрами подаëтся навстречу, побуждая Зою активнее быть, и та поддаëтся, входит, у Ксюши гулкий стон вызывая. Каждое движение, каждое прикосновение сладостной волной отзывается, горячим, пульсирующим комом концентрируясь, и Ксюша льнëт к Зое, стонет несдержанно; они уже не целуются — губами сталкиваются, прижимаются между тяжëлыми вздохами. Внутри всë горит, колет и ноет протяжно — так приятно, что дышать невозможно становится.       — Скажи, что я твоя, — бормочет Ксюша.       — Что?       — Скажи, что я — твоя, — повторяет и вдыхает глубже, чтобы в ту же секунду не кончить.       Зоя послушно выдыхает ей в губы:       — Ты моя, — и замирает внутри. Третий палец добавляет, а большим на клитор давит — сильнее при каждом долгом толчке. Жмурится и повторяет, повторяет, повторяет, словно сама давно хотела, словно только это из груди и рвалось: — Моя. Ты — моя, Ксюш, только моя.       Она еë нижнюю губу обхватывает своими — Ксюша отвечает, давя в себе всхлипы, жмурится от тяжëлой волны оргазма, выгибается, не зная, куда столько чувств деть, столько ощущений.       — А я твоя, — шепчет Зоя, замедляясь.       Ксюша дрожит крупно, Зою обнять порывается, но руки онемели — и голова кружится. Внутри бьётся что-то сильное, оглушительное, тяжёлое такое, в горле комом встаёт, что не вдохнуть, не выдохнуть, и свет с потолка глаза слепит. Ксюша клубком сворачивается, сглотнуть пытаясь, но в груди только боль поселяется непонятная, колюще-режущая. Зоя её к себе прижать пытается, и Ксюша ей в живот утыкается, обнимает неслушающейся рукой под футболкой и вдыхает рвано, точно из воды вынырнула. Дышит-дышит-дышит, до нового приступа головокружения даже с глазами закрытыми — и за Зою цепляется.       Зоя пахнет чем-то горько-свежим, немного химическим лимоном.       Зоя тонкая, хрупкая, но держит сейчас крепко, от света пронзительного закрывает, ладонями греет.       Зоя — это навсегда.       Вот бы ей ещё сказать об этом, но у Ксюши любой звук в рыдание превращается, и она молчит, давится.       Ведь навсегда — это обещания и долги, то, чего они друг перед другом избегали, отчего им так хорошо было — что не нужны были никакие объяснения, доказательства, оправдания, надежды, ответственность. Когда — как — всё иначе стало, Ксюша не понимает. Не сможет точнее, чем Тамаре Степановне, на этот вопрос ответить. Как между ними эта чёртова необходимость появилась — как? Как — между людьми — ладно-то, — между ними нежность болезненная появилась? Это доверие безграничное?       Ксюша себя заложником системы, натуры человеческой, которой всегда другой человек нужен рядом, другое плечо и другие глаза, чувствовать не хочет, ведь она не такая, не… не человек… Но Зоя гладит по волосам и со своим ПРЛ — а-ля качели эмоциональные, экзистенциальные и всё, что только можно, — всегда рядом. Может потому, что у неё кроме Ксюши ничего и никого нет. И у Ксюши — кроме Зои. Вот как.       — Поплачь, — шепчет Зоя, так тихо, чтобы дрожь в голосе скрыть — от испуга. Ксюша головой мотает — ей кричать снова не хочется, хотя кажется, что она уже горло содрала. Стабильна, как же… Она отстраняется чуть, промаргивается, морщится, осознавая, что щёки сухи. Голова от движения тяжёлой болью наливается. Господи боже… — Всё хорошо.