На языке канцеляритов

      Они лежат так бесконечно долго. Зое страшно пошевелиться первой — вдруг на самом деле всё разрушится, вдруг, это их «не отпускай» — лишь в карманной Вселенной, пока они физически друг за друга держатся. И Зое тоже попросить хочется: «Не отпускай», «Не уходи». Но она только Ксюшу гладит одной рукой, второй к себе крепче прижимает. Зоя совсем не против так до утра просидеть — до конца жизни. Но Ксюша в какой-то момент из её объятий выползает, из кокона одеяла и, взгляд отводя, поднимается и в ванну на негнущихся ногах идёт.       Уходит.       Зоя медлит, её движением оглушённая. В голове уже вопит: ка-та-стро-фа, беги-спасай, но она себя убедить пытается, что рутину никто не отменял.       Она задницу — костлявую, будь она не ладна — не чувствует, ног и поясницы тоже, встаёт кое-как, о кровать опираясь, в покрывале сапогами путаясь. Она же не разулась даже… Зоя дрожащими руками разгребает бардак, заваривает чай уже без внутреннего сопротивления — и себе, и Ксюше чёрный, сладкий, мяты с мелиссой туда добавляет. Ксюша из ванной не выходит и Зоя, раздевшись, идёт к ней.       Ксюша стоит, руки над головой подняв и о стенку ими оперевшись, лбом уткнувшись, а горячая вода по спине бьёт, пар картинку размывает. Зое всё равно кажется, что рёбра у Ксюши сильнее выпирают — и она свои безотчётно рукой прикрывает. Зоя кладёт свои вещи к Ксюшиным и слишком неловко себя чувствует.       Нужно ли той уединение или сейчас — тоже — не отпускать?       — Ксень?       Та вздрагивает, оборачиваясь, и Зоя уже жалеет, что позвала, что застукала, но у Ксюши взгляд загнанный, жалобный, веки и щёки от слёз отёкшие, раскрасневшиеся. Зоя к ней заходит, под струи воды подставляясь, к себе притягивает спешно. Лицо поцелуями покрывает беспорядочными, помаду размазывая, и Ксюша к ней льнёт, дрожит мелко в её руках — тоже всё ещё трясущихся.

***

      У Ксюши в груди горит и булькает, болит, рвёт, скребёт — ей слёзы уже не помогают. Она трещинами исходит, лопается от внутреннего давления и дышит невпопад. Ей сказать хочется безумно: «Я тебя…       Ненавижу. Потому что сил всё это чувствовать нет — Зоя виновата. Ксюша себя убеждает, знает, что Зоя ненарочно — теперь уже на самом деле всё по инерции получается, но Зоя — причина. Не первая, но теперь она больше всего в Ксюшиной жизни места занимает, она теперь — сосредоточение всего. Яркое пятно, вокруг которого её чёрно-белый мир вертится, к которому всё положительное и отрицательное притягивается. Ксюша с осознанием этого не справляется, она Зою ненавидит.       И плачет громче, обнимая ту до боли. Потому что ненавидеть ещё больней, чем со всем этим ворохом справляться. Ксюше такая неопределённость не нравится, не устраивает, она сопротивляется рьяно.       А может только в ответ Зою целовать и дрожать от холода, хотя от воды пар поднимается, её истерику скрадывая.

***

      Зоя всё ещё боится, что Ксюша уйдёт. Зоя боится, что сделала — сделает — что-то не так. Зоя боится, что на них свалится нечто и разобьёт их в пух и прах.       Зоя боится признать это вслух. У Ксюши и так переживаний достаточно. Зоя и так слишком много говорила.       Зоя понимает, что молчать им больше нельзя, но прямо сейчас, под одним одеялом, без слов получается лучше. Им удаётся заснуть под ударной дозой таблеток в объятиях друг друга.       Утром Зоя рассказывает про кураторство. Ксюша удивлённо гнёт брови:       — Ты бы ещё через месяц сказала, — на что Зоя цокает, смеривая её раздражённым взглядом. — А Илюша знает?       — Понятия не имею, мне до него дела нет.       — А как же твоя должность?              Ксюша облизывает ложку, которым мешала сахар в кофе. Зоя пожимает плечами:       — Остаётся при мне. Поехали, познакомишь меня с коллективом.       Ксюша медлит, языком по кромке зубов проводя, но пока не перечит.       Зоя не знает, какими словами ей про Токмакова напомнить, но злость она так и не успела почувствовать. Только благодарность и всё тот же долбоебучий страх, что Ксюша подставиться могла. Нежные чувства у больших фигур имеют свойство заканчиваться в самый неподходящий момент, поэтому лучше их не иметь вовсе.       Зоя проебалась.       Зоя в машине сама голову Ксюше на плечо кладёт, в шею носом тычется, дышит ею глубоко — чувствует, как Ксюша расслабляется, дышать с ней в унисон начинает. По тыльной стороне ладони большим пальцем круги выводит, в лоб целует, щекой прижимается.       Взаимно.

***

      Зоя ловит на себе вопросительные взгляды сотрудников, Ксюшиных коллег-идиотов. Она о них уже наслышана и, удивительно, почти каждого узнать может. Вот кадровичка нос из кабинета показывает: у неё работы в четыре раза больше станет через пару недель, когда штат наберут. Вот секретарша улыбается неровно в предчувствии пиздеца. Вот бабы — Зоя про себя улыбается — тупые, но какие, сука, занятные. Вот местный недоделок мужского пола что-то впопыхах доделывает и бежит начальницу встречать, суетливый, мягкий, растрёпанный; Зоя не понимает, зачем его оставили. Вот псих неприкрытый — сморит злобно, руки на груди сложив, выжидает, чтобы обиды свои на несправедливость вывалить; его же ни за что в должности понизили — Набережная, конечно, чем-то отбрехалась, но Зое на это глубоко плевать — она ему хотя бы Аляску припомнить может, этот проёб масштаба третьей мировой, и за глаза — все Ксюшины маты и переработки. А вот зайчонок. Милая, нервная, вызывает желание затискать — чтобы позвонки в руках хрустнули и всё. Зоя в её глазах непринятие быстро разглядывает и сама дёргает уголком губ: ой не поздоровится этому зверьку, если она и дальше будет нос не в свои дела совать. Потому что теперь — всё ещё не гласно, но это Зоины дела.       Ксюша летучку начинает с каким-то патологическим воодушевлением. Зоя, проигнорировав стулья — для неё, честно, места пока не было — сидит у Ксюши на столе и другого места ей не нужно. За реакцией на Ксюшины слова внимательно следит: бабы кивают, готовые любой кипиш своей начальницы — хозяйки — поддержать, зайчонок кивает воодушевлённо, с глазами быстро загорающимися, Упырь светлеет постепенно, видимо, его заранее в планы никто не посвящал. Секретарша какие-то тезисы в записывает, кадровичка ожидаемо закатывает глаза на словах про увеличение штаба, а фсб-шник скрадывает довольную улыбку.       Ксюша много информации вываливает. Она так усердно последний месяц работала над этим всем, что ничего при себе — на потом — оставить не может. И Зоя руку на её плечо кладёт, сдавливает успокаивающе, когда Ксюша частить начинает, губы пересохшие облизывает, про джул забыв. Зоя знает, какой она растерянной может быть, знает, как та льнёт в поисках поддержки и тепла, но другим непривычно её волнение видеть. Ксюшу от вчерашнего ещё потряхивает мелко, и она безотчётно Зоину руку своей накрывает, сжимает в ответ.       Ксюша представляет её как нового куратора, и только теперь Зоя в её голосе спокойствие незыблемое слышит.       Зоя её в это втянула — и будет рядом стоять, прикрывать и поддерживать, будет вместо неё на всех гавкать и зыркать. Только аккуратно, чтобы Ксюша не заметила.       Когда все расходятся, Ксюша голову обессиленно на стол роняет и Зоя моментально вокруг неё сворачивается, за плечи обнимая.       — Всё хорошо, Ксюш, — шепчет ей куда-то в затылок, — ты молодец. Мы совсем справимся.       Ксюша вздрагивает, выдавливает смехотворное:       — Мы?       Зое неловко становится.       — Ты не одна во всём этом.       — Разве у тебя своей работы нет?       — Моя работа — ты.       Ксюша усмехается, и Зоя своим словам тоже с трудом верит. Как же это всё… слащаво звучит. Непривычно. Так не должно быть. И вместе с тем Зоя чувствует, что этого катастрофически недостаточно.       Она сжимает Ксюшу крепче.       Проблема с собственной идентичностью накрывает её как никогда остро, но вместо потерянности Зоя знает, что должна делать. У неё есть цель и смутно, но она видит результат — и трижды плевать каким образом она будет его достигать, плевать, как это будет выглядеть со стороны, плевать, что она не такая. Она не знает, какая она, и потому просто будет делать то, что ей правильным кажется.       Эта тропка такая узкая, что легко не заметить. Кривая, травой заросшая — легко ошибиться. Но Зоя на ней хлебные крошки различает в виде Ксюшиных улыбок, их спокойствия обоюдного и желания жить. И даже если они отравлены, если в ловушку ведут, ведьмой разбросанные, Зоя всё равно им последует. Потому что всё остальное вдруг вообще смысла не имеет. Зоя так долго старалась, незыблемый мир вокруг себя выстраивая, чтобы ничто не могло её пошатнуть, чтобы некогда было об одиночестве задумываться и тяжёлых ранений на сердце своё искать, чтобы нормальной хотя бы казаться… А теперь это всё не важно и не то чтобы она сильно расстраивалась.       — Я надеюсь, ты не собираешься играть роль мамочки? — бурчит Ксюша, ровно садясь. В глазах волнение пополам с укором плещется, и Зоя кривит губы:       — Ага, suggar-mummy, bаby.       — Фу, блять, Зо-ой! — Ксюша морщится, едва ли не руками отмахивается, словно от дыма.       — Что, ты к этой роли больше привыкла? — дразнится Зоя и выпаливает, не успев язык прикусить: — Я зайчонком быть не собираюсь.              Ксюша на неё с прищуром смотрит, выдыхая медленно:       — Вот и отлично.       На её лице искреннее облегчение отображается. Зоя к ней тянется рвано, костяшками пальцев по щеке проводит, потому что ближе быть хочется, и Ксюша голову к ней на колени кладёт, обнимая.       Отношения на равных — это, правда, огромное облегчение. Равные силы, равные слабости, равные болезни. Хочется всё же без, но они тест на доверие уже прошли и спокойно падать могут, уверенные, что другая поймает — и сама не сломается. Наверное. Зоя этот клубок опасений размотать пытается, пока у Ксюши в волосах копается.       Разве все их недосказанности не из-за «она не справится с этим»? В чём разница между искренней заботой и патологическим нежеланием грузить? Недоверием?       Зоя, проверяя, шепчет:       — Ты про «уйду» — серьёзно?       И внутри у неё всё мгновенно загорается — ступила на опасную территорию, на мину и теперь ей с этого места не сойти. Ксюша под руками ощутимо напрягается, но только тянет жалобно:       — Зо-ой… А ты?       — Что я?       — Про «правильнее» серьёзно? — она голову с колен поднимает, смотрит на Зою пронзительно. Вчерашний вечер с головой накрывает. У Зои в носу щиплет, и она взгляд отводит.       — Я не хочу, чтобы ты уходила. И на всё остальное мне плевать.       Ксюша на периферии зрения дёргается. Но молчать больше нельзя. И сказать слишком много — всё ещё нельзя. Зоя смотрит, как Ксюша губу закусывает, взгляд прячет и поднимает, словно разрешения спрашивая.       — Я тоже не хочу. Но я… — она запинается, вздыхает прерывисто. Зоя её за руку берёт — понимает. — Не моё это всё. Сложно чертовски, и я… стараюсь.       «Есть ради чего», — произносит одними губами в сторону, но Зоя умеет читать. И вздыхает глубоко, радости не скрывая.       Ксюша её руку сильнее сжимает. Зоя о своих намерениях — не иначе как сдуру — в первый же день заявила. Тридцать пять дней назад. Ксюша помнит, на задворках сознания держит — и это грызло её. Зоя всё равно повторяет — снова на поверку:       — Мне тоже.       И они улыбаются одними уголками губ друг другу одновременно.       И день уже не таким сложным видится. И вся дальнейшая жизнь.