На языке канцеляритов

      Ксюша просыпается рано, на рассвет даже намёка нет. Телефон истеричные без двадцати пять утра показывает, бьёт в глаза четырьмя цифрами, хоть яркость пониженная — слепит. Ксюша на другой бок поворачивается, понимая, что не заснёт; рядом Зоя сопит, с подушки скатившись и в одеяле нос спрятав. Ксюша промаргивается, чтобы глаза к темноте поскорее привыкли, рассматривает расплывающееся в густом мраке Зоино лицо.       И как-то сразу спокойнее становится.       Ксюша не помнит, что ей снилось и снилось ли вообще, но тяжёлое и тревожное, ото сна оставшееся или от вчерашнего дня, отпускает, позволяя полной грудью вдохнуть. За рёбрами колет. Ночь как-то болезненно пахнет, и Ксюша к Зое ближе придвигается. Одеяло поправляет, обнимает, и Зоя, не просыпаясь, руку ей на талию кладёт, двигается, удобнее устраиваясь, к себе прижимая.       Ксюша сама от малейшего шороха всегда просыпалась и в худшие из дней ни на секунду расслабиться не могла, в глубокий сон не проваливаясь. Ненавидела ночь с кем-то делить, такой уязвимой себя чувствуя, до самого сердца раздетой…       Зоя вздыхает глубоко, мычит что-то, и Ксюша её по спине гладит.       Слиш-ком близ-ко.       Она глаза закрывает и всё-таки снова засыпает, улыбаясь невольно.       Они с Зоей идут куда-то вместе. Улицы знакомыми кажутся, не Москва — Восточный Берлин. Светлые такие, просторные, стекла много и белого шума: немецкая речь с моторами машин перекатывается, резонирует, и у Ксюши пузырь искрящийся в груди надувается. Она Зоиного лица не видит, но знает — та улыбается, за руку крепко держит — тепло. Ксюше сказать что-то хочется, но получается только: «Зо-ой, Зой, Зой-Зой-ЗойЗойЗой…»       Ксюша ноги переставляет, но натыкается на что-то коленом, рукой упирается — в мягкое и плотное, и сил вдруг не оказывается, чтобы оттолкнуться — собственное тело поднять.       — Тише, ты куда собралась? — Зоя ладонь на спину кладёт, гладит, а голос откуда-то сверху доносится, резкий, и Ксюша подушку под щекой чувствует и сумрак.       — М?..       Она глаза разлепить пытается, видит Зоино острое колено и смятое одеяло, серые разводы перед глазами. На макушку давит что-то изнутри, и Ксюша падает обратно на кровать, жмурясь от подступающей головной боли.       — Тебе кошмар приснился?       Это так глупо звучит. Не хватало им ещё друг друга от плохих снов утешать.       — Нет, — хрипит Ксюша; ни язык, ни связки голосовые её не слушаются. Чувствует перераспределение веса на матрасе, отдающее нытьём под черепом, а потом шебуршание, стук, звук воды. Ксюше кажется, что весь мир на её плечи свалился и давит, давит, давит…       — Держи.       Зоя ей стакан с водой вручает, за плечи придерживает и, стакан на тумбочку отставив, рядом ложится, Ксюшу в своих объятиях устраивая.       — Давай в Берлин съездим? — бормочет Ксюша, к Зое ближе прижимаясь и к гудению в голове прислушиваясь.       — Сегодня? — Зоя усмехается.       — Нет… Не знаю… На Новый год, например. Тут всё равно все пить будут… Пошли они…       Зоя пальцами в волосы зарывается, кожу нежит, и Ксюша совсем лужицей расплывается, мычит от наслаждения незатейливого и облегчения. Боль постепенно на «нет» сходит.       — Съездим.

***

      Они завтракают в районе десяти, и Зоя сама готовит пшённую кашу с тыквой. Ксюша овощ буравит взглядом долго, не понимая, откуда он взялся. Зоя улыбается чуть смущённо: в магазин сходила, и Ксюша только кивает, улыбку широкую сдерживая. Хочется верить, что вчерашнее — это не огромный регресс, а так, срыв, ведь это действительно бывает.       А потом Зоя предлагает погулять. Просто слоняться по улицам, словно им делать больше нечего. А им и правда нечего.       Зоя достаёт из шкафа джинсы и свитер, и Ксюша замирает в ступоре, пялясь то на Зою в одном нижнем белье, то на одежду — обычную — в её руках.       — Что? Ты же не думала, что я пойду как обычно? — усмехается Зоя, надевая свитер: свободный, белый, с крупной вязкой-косичкой и широкой горловиной. Ксюше уже не хочется никуда идти — хочется обнять Зою, уткнуться носом ей в грудь и чувствовать мягкость.       — Иногда мне казалось, что тот костюм — это твоя кожа.              Зоя гримасничает:       — Чья бы корова мычала.       Ксюша щурится и напоказ достаёт джинсы и толстовку, в которой она к Зое приехала, заставляя ту цокнуть и усмехнуться — но на губах остаётся мягкая улыбка.       Что же, если они делают что-то, не входящее в привычное расписание, то и всё остальное можно изменить.       Они обе за этими тряпками свою тревогу прячут и слабости, только Ксюша никому понравиться не пытается, не умеет играть с опасной красотой, ловушки расставлять и ловить в них; Зоя, как инструментом, пользуется всем, что у неё есть, а внутри — наспех склеенные осколки фарфора, мозаики и кусочки паззлов из разных коробок.       На улице холодно, холоднее, чем во все предыдущие дни, но, Ксюше кажется, просторнее. Воздух приятно холодит лёгкие; а шапку она всё же надела.       — У тебя есть особенное место? — спрашивает вдруг Зоя, когда они выходят к набережной.       — Мгм, — Ксюша кивает, губу закусывая. — Хочешь, покажу?       Зоя улыбается, и Ксюша ведёт её во дворик — долгой дорогой, повторяя маршрут автомобиля. Замедляется на мгновение у ресторанчика с бургерами — по привычке — и потом нарочно шаг ускоряет. А Зоя словно всё разгадывает и сама её вовнутрь тянет.       Там темно, пахнет мясом и деревом, столы и стулья массивные, из стилизованной избушки викингов вытащенные. На стенах двуручные топоры, головы дракаров на деревянных подпорках и балки под потолком. Ксюша думает, что Зое пошло бы валькирией быть.       — Нам же нельзя, — возражает её энтузиазму, с которым она меню на барной стойке рассматривает. Ксюшу иногда от одной мысли о подобном тошнило, а Зою тем более скрутит.       — Я есть хочу, — бросает она отрывистое, не отвлекаясь. — Я… — она вздыхает, голову запрокидывая, усмехается, возвращает на Ксюшу болезненный, пронзительный взгляд. Так дети смотрят: словно от этого «можно» их жизнь зависит, о которой они толком ничего не знают. — Как все хочу. Хочу обычной вредной пищи, острой, пряной, чтоб…       — Плохо потом стало? — сочувственно склоняет голову Ксюша. Зоя цокает, отворачиваясь: у неё аргументов нет. Ксюша сжимает её плечо, вспоминая, что за углом есть аптека; в их случае попытка может реальной пыткой оказаться, но… — Ладно, ты выбирай, а я за «Панкреатином». Мне «Королевский» возьмёшь? — улыбается, и ловит ответную Зоину воодушевлённую улыбку.       Ксюше кажется, что вот так в обычной жизни звёзды с неба достают. Никаких громких слов, никаких порывов, никаких сильных чувств, которые истлеют на следующий же день. Она мучает провизоршу, чем можно убрать тошноту, потому что привычного «Поликсидония» нет, а от метоклопромида тремор может накатить. Та предлагает от токсикоза, и с Ксюшиных губ слетает резкое, раздражённое, глупое:       — У нас не беременность, — что за стереотипы, блять? — У нас РПП.       Ксюша язык прикусывает, только поздно уже. Впрочем, провизоршу это не сильно смущает — она хмурится, молоденькая, не понимает, в чём разница должна быть — и Ксюша, если честно, тоже не понимает, к чему это дурацкое уточнение было. Тошнота и тошнота, блин…       Она берёт на всякий случай два препарата и совет, что тошноту имбирь хорошо убирает. Надо же…       Ксюша прячет коробочки в сумке, которая для подобного совсем не предназначена — но размер позволяет — и возвращается к Зое. Та ещё ждёт заказ, облокотившись о барную стойку, и рассматривает интерьер.       — Иногда я мечтаю о домике где-нибудь в Исландии или Норвегии… Что-то в этом стиле, только посветлее, — говорит она, когда Ксюша к ней подходит.       — И с топорами? — подкалывает, усмехаясь.       Зоя скалится по-доброму:       — С двуручными мечами и черепами убитых врагов.       Ксюша попеременно мечтала о французском провансе, о бунгало, о латино-американских и африканских мотивах, о доме с панорамными окнами во все стены… Будь у неё в распоряжении целый остров и всё оставшееся время, дом стал бы важным и нужным, а не просто место, куда она переночевать иногда забегала, где сменная одежда хранилась и запасы таблеток, если она о них вспомнит.       Зоя спрашивает о Берлине, когда они выходят. Ксюша о детстве рассказывает — не о том, в котором старушка Барто на неё орала, а когда она с матерью вслед за отцом-дипломатом из страны выезжала не понятно зачем. В Цюрихе родилась — там до двух лет, потом с семи до девяти в Берлине, через полгода в Лондоне — до десяти с половиной, потом сразу в Хельсинки ещё на полгода. А потом она с матерью в Москву вернулась, на совсем, а отец в Америку, и это последней каплей почему-то стало…       Тогда Ксюша их обоих ненавидела, не понимала, сейчас понимает и уже не ненавидит — плевать просто.       — Ты с ними не общаешься?       — Они умерли. Отец спился через пару лет после дефолта, мать от инфаркта пять лет назад умерла.       Зоя молчит — сочувствие тут не к чему. Ксюша думает, что уместно было бы Зою в ответ расспросить, но у Ксюши слов вдруг нет, и чувств не хватает. Зоя сама говорит на вдохе, руки в карманы пряча:       — А я просто не общаюсь. Даже не знаю, живы ли, или прикончили наконец друг-друга, — усмехается горько, голову опускает так, что пряди лицо заслоняют.       Ксюша её под локоть подхватывает и прижимается плечом к плечу. Зоя покачивается едва — словно кошка плечом бодает в ответ. Вот и всё их взаимопонимание, уважение и доверие. Ксюша кивает на проулок: пришли. Тянет Зою в арку — во дворик, на лавку. Зоя головой вертит, не понимая, что тут такого особенного.       — Кроме двух лет в Берлине, — выдыхает Ксюша, пакет с бургерами открывая, — здесь были мои лучшие годы.       Дёргает уголком губ в подобие на усмешку и протягивает Зое её заказ.       — Это же тут памятник Барто стоял, а потом его снесли как-то быстро, — вспоминает Зоя, и Ксюша мычит подтверждающе, довольно.       Смузи, курица с овощами, супы-пюре — это всё, конечно, очень хорошо, но смесь булочки, ещё горячей жареной свиной котлеты, нагретого салата с помидорами, расплавленного сыра, острого лука и соусов доставляет какое-то нереальное удовольствие. Одна из немногих причин жить на этой бренной земле — чтобы во рту иногда был такой яркий вкус. Не изыск, уже ставший обыденным, но, сука, всё ещё впечатляюще, особенно, когда есть хочется.       Ксюша от удовольствия глаза прикрывает: все проблемы такими незначительными становятся, а ей — плевать с высокой колокольни — с лавочки, стоящей в тихом московском дворике, где память только о хорошем задерживалась. И даже ноябрь не таким холодным кажется, и ответственность нависшая не тревожит, и Зоя…       Зоя молчит. Ксюша на неё смотрит искоса и понимает, что та наблюдала всё это время, с приоткрытым ртом наблюдала!       — Фто?       — У тебя лицо такое… блаженное… Даже во время оргазма так не выглядишь.       Ксюша улыбается шире, дожёвывая.       — Ревнуешь?       Зоя фыркает, голову поворачивает, бургер осматривая, и откусывает. Почти яростно. Ксюша усмехается, тоже перед собой смотря, на ровные ряды кустов, которые без листьев колючими и обиженными кажутся, на окна дома…       Зоя рядом удивительно правильно ощущается. Даже слишком.       Ксюша кладёт голову ей на плечо, медленно поедая бургер. И ей больше ничего не надо — вот вообще ничего…       — Ты там уснула что ли? — доносится сверху спустя, кажется, вечность — очень короткую вечность, в которую Ксюша успевает забыть о еде, а Зоя закончить с ней.       — Не-а… — Ксюша вздыхает, пытаясь вернуться в реальность, ёжится и садится ровно. Чувствует, как по плечам прокрадывается холод. — Пойдём домой?       Зоя кивает, вставая. Ксюша отдаёт ей таблетки, а сама доедает по дороге — и они именно идут, топча тишину: Ксюша — ботинками, Зоя — сапогами, вернув себе несчастные пару сантиметров к росту. Они возвращаются другой дорогой, срезая через дворы, переулки и детские площадки. Зоя толкает заговорщиически в плечо, когда они проходят мимо очередной: пустой, мокрой, блёклой; комплекс с горкой из лакированного цветного дерева возвышается одинокой башней, окружённой песочницей без песка, каруселью и двумя качелями, но всё равно не выделяется на фоне многоэтажек и облезших деревьев. Посреди покрытие разъедено лужей, где валяется чья-то лопатка.       — Что ты думаешь насчёт качелей? — спрашивает, и Ксюша снова не может разобрать интонации — и смотрит Зоя не на неё, а на эти качели с проржавевшими цепями.       Ксюша давится воздухом и осознанием себя в пространстве и времени как сорокалетней женщиной, без пяти дней министром и справкой из дурки.       — Смеёшься?       Зоя мычит что-то отрицательное и уже идёт к качелям. Садится на спинку, отходя назад, и отталкивается ногами от земли. Улыбается.       Ксюша пытается представить, каким она была ребёнком. Пучеглазой девочкой с мягкими щеками, щербатой улыбкой и двумя косичками, с бантами на первое сентября больше, чем её голова, с гордо поднятым подбородком и мечтательным взглядом куда-то вверх…       — Ксю-уш! — зовёт. — Я одна выгляжу, как дура.       Ксюша усмехается, подходя ближе — медлит для приличия.       — Тебе стоило подумать об этом раньше, когда запёрлась на детские качели.       — Ксю-уш!..       Ксюша смеётся, оперевшись о подпорки. Зое сильно качнуться ноги не позволяют — и её обиженное лицо пролетает перед глазами часто и медленно, оставляя сумбурный след.       — Садись уже!       Ксюша подчиняется, качая головой. В конце концов, почему нет?       Она отталкивается и проваливается в пустоту. Хочется смеяться и плакать, и она раскачивается всё сильнее и сильнее, обгоняя Зою. Задница и ноги затекают тут же от постоянно напряжения, сидушка врезается под коленками, но Ксюша жмурится от чувств и режущей по глазам прохлады и задыхается; эмоции выскакивают из груди неровными, натужными выдохами, рваными смешками и кашлем.       Она последний раз качалась, когда ей было восемь. Потом, конечно, оккупировали площадки ночами, «Юппи» пили на свиданиях: она в джинсовой юбке и сетчатых колготках, он — они — в спортивных костюмах… Женька в деловом был и плаще, и они просто сидели. Этого тоже было немного, но последний раз Ксюша качалась, когда ей было восемь, когда ветер бил по ушам и носился в голове вместе с мыслями, когда смеяться было не зазорно, когда смех был звонким — не как битое стекло…       — Однажды я сделала «солнышко», — говорит Зоя, когда они обе замедляются настолько, что почти не двигаются. — Пересралась жутко, чудом не вылетела. Мать потом на километр к качелям не подпускала.       Ксюша смотрит на неё через плечо.       — Компенсируешь?       — Не-а.       Со стороны Зоя выглядит самодостаточной. Выглядит человеком, у которого нет проблем — но только потому, что он не знает, что они существовать могут, не знает, что спать четыре часа в сутки — это проблема, не иметь хобби — проблема, в двух местах всего бывать: дом-работа — проблема, тахикардию успокаивать вроде бы беспричинную — проблема. Не знает, не умеет, когда на душе спокойно, и вообще не знает, где её душа завалялась.       Ксюша тянет Зою домой, когда солнце клонится к горизонту.       — А у тебя есть особенное место? — всё же спрашивает в ответ, но невзначай, пиная носком ботинка камушек.       — Нет.       — Вообще? — Ксюша почему-то ей не верит. Зоя кривит губы в усмешке, смотрит под ноги, засовывая руки в карманы. Ксюша лезет следом — достаёт её ладонь и переплетает пальцы, покачивает их руками, словно они в детском саду в колонну по двое стали и с прогулки идут на обед, на тихий час…       Зоя вздыхает.       — Когда я только в Москву приехала, я первым дело пошла на ВДНХ. И там… осталась, — она усмехается, сжимая Ксюшину ладонь и подхватывает темп. — Главный вход — эти арки: что-то футуристическое, Рабочий это с Колхозницей и фонтаны — словно воплощение всех детских мечт и даже больше… Я туда чуть ли не каждые выходные моталась. А потом… розовые очки разбились стёклами внутрь…       Иногда Ксюша забывает, что они похожи — сильнее, чем было бы нормально. Иногда ей кажется, что Зоя сразу стала такой: самодостаточной, возвышенной, изрядной стервой, чтобы защитить остатки самой себя — что у неё просто нет ничего своего; иногда Зоя кажется ей картиной — можно увидеть только то, что тебе дали, а автор мёртв давно и ничего не расскажет, ни кусочка закадровой истории, на оборотной стороне холста, за подмалёвком и грунтом…       — Тогда на следующих выходных на ВДНХ? — предлагает Ксюша с лёгкой руки и смотрит так, словно это естественное продолжение разговора. Зоя выгибает брови:       — В честь чегой-то?       — Ну как же… Отметим моё повышение… — тянет, невольно замедляя шаг. Смотрит на Зою искоса: — Приближение к твоей мечте.       Зоя стопорится, взгляд опускает, кивает, словно между делом.       Ведь это не только её мечта, на самом-то деле.       — А потом Берлин.       И, кажется, что-то большее, чем быстрый секс и взаимовыгодной предложение. Ксюша вздыхает глубоко, отгоняя подступающую тошноту.