Забираясь по колючим веткам

      Лето на то и лето, чтобы быть жарким, душным и вязким. В нём утопаешь с головой, когда выходишь на нагревшийся под жгучими лучами воздух. Улица не спасает, наоборот медленно убивает, обволакивая лёгкие духотой и теплом с запахом свежих трав.       Но это пафос. Если попроще — брусчатка во дворах Академии и на дорожках, ведущих к стадиону и далее, раскалялась настолько, что находиться на ней было невозможно. Солнце нещадно жарило всех, кто осмеливался выйти из тени под его лучи. Все как-то разом ударились в культуру Греции, потому что греки знали, что делать под палящим зноем — и в моду с лёгкой руки и изящного жеста Сии вошли белые одежды, чаще всего лёгкие и струящиеся, из тонких тканей. Выглядели все парадно, даже параднее, чем на открывающий каждый учебный год День Наследия, а те, кто парадно выглядеть не мог в силу каких-либо обстоятельств, банально перекраивали на летний манер наволочки, простыни и пододеяльники. Сиа смеялась до икоты, но подсказывала, кому какой фасон лучше пойдёт и как правильно обернуть вокруг себя распоротое постельное на манер тоги.       Но то большинство. А упёртое меньшинство носило в жару чёрное и…       — Да не сказать, чтоб совсем уж песец…       — Ага, так, чернобурка.       Спэрроу захихикал и запрокинул голову. На пламенно-рыжие волосы пекло чуть меньше, чем на смоляно-чёрные, потому потасканная шляпа с засаленным пером покоилась на голове не у него, а у Эме, пригревшегося настолько, что едва ли не засыпал под палящим зноем. Впрочем, почти что засыпали, сидя на трибунах, они оба — тренировка книгобольцев выдалась в этот раз совсем уж скучной и вялой, даже болеть ни за кого не хотелось. Стадион освещался равномерно весь, тенька не было буквально нигде, кроме притавшихся под трибунами раздевалок, потому ещё попробуй пойми, стоит ли тратить последние силы на перебежку или проще остаться на месте, продолжая нагреваться.       Но даже рекордная для этого сезона жара не побуждала надеть что-то посветлее. Эме из принципа всегда носил только чёрное, единственная цветная вещь в его шкафу — лесной плащ из тёмно-зелёной шерсти, нужный только для того, чтобы спрятаться в листве и слиться с ней в засаде в каких-нибудь кустах. Белые рубашки с ажурными манжетами вынимались исключительно по праздникам и прятались в самый дальний угол шкафа до следующего раза, сопровождаемые при этом вздохами о том, насколько же белый цвет непрактичен и бьёт по глазам своей яркостью. Спэрроу, который обычно одевался многослойно, пришлось расстаться с какой-то частью вещей и остаться «налегке», но он скорее удавится, чем вместо чёрного наденет что-то поярче, особенно когда разбавлять такое яркое нечем — жилетку на спину больше не накинешь, иначе моментально сваришься, а носить не кожаное у него было не в чести.       Разве что кроме джинсов. Тем более, джинсы можно было приспособить и под тепло — элементарно добавив на них пару-тройку рваных прорезей с бахромящимся краем. Конкретно эти джинсы, самые у Спэрроу древние, в прорезях помельче и покрупнее были все, какие-то из них вытерлись от времени, какие-то он стирал и состаривал сам, где-то даже были подпалины от неудачно выброшенного окурка и криво перепрыгнутого костра. Коленки так и вовсе у джинсов отсутствовали, являя собой широкие дырки, по краям которых свисали неподрезанные нитки. Зато самим коленкам жарко не было, да и смотрелось круто. А Спэрроу было важно, чтобы смотрелось ну хотя бы неплохо.       Как-то вот в таком виде их обоих, развалившихся на трибунах и едва ли осмысленно смотрящих на поле плывущими взглядами, и застали попугаихи-неразлучницы. Сиа в коротком белом платье и шёлковом платке, Блонди в голубом, но в широкой шляпе и больших солнцезащитных очках.       — Вы тут живые? — Сиа осторожно переступила между их ног, присаживаясь на спинку нижней трибуны и обращая внимание на себя. Спэрроу немного оживился, Эме же едва ли повернул голову — и Блонди его прекрасно понимала. — Слишком тяжело одеты…       — Тяжело одеты? Женщина, я перед тобой почти что голый! — возмущаясь на неё, Спэрроу перебрал ладонями по воздуху; без перчаток было жуть как непривычно и даже неудобно, впрочем, как и без жилетки. — У меня не для того четыре кожанки, чтобы я их не носил! Хоть тресните, но хочу обратно осень!       Блонди, не разделяя его энергичности, шумно вздохнула.       — Спишь тоже в коже?       — Ага, в кожаных трусах, — Эме бряцнул абсолютно невпопад, но сам посмеялся, щеристо лыбясь. Спэрроу смерил его осуждающим взглядом и сцапал с его головы шляпу, возвращая её себе. Блонди же, понимая, что Эме уже в той степени перегретости, когда напрочь перестаёт варить голова, нацепила на него шляпу свою, дамскую и изящную. Смотрелось забавно, конечно, но хотя бы как-то защищало от теплового удара.       — Накинулись тут на меня втроём, — Спэрроу нахмурился и поёрзал. — Я к ним, значит, со всей душой, а они…       — Ну прости, — Сиа чуть склонилась к нему, тут же запуская загребущие чёрные ладони в прорези на коленках. — Птенчик, мы же не со зла, мы же пошутить хотели…       Спэрроу подскакивает на месте, ловит Сию за запястья и убирает её ладони.       — Это не повод распускать руки!       — Да в смысле распускать руки! Всего лишь за коленки подержалась! Не за жопу же!       — Ещё бы ты за мою жопу подержалась, я на ней сижу!       Тренер Пряник изо всех сил дует в свисток, но замечают это лишь благодаря Блонди, дёрнувшей Сию за подол платья, а Спэрроу за джинсы.       — А ну рты на замок и не мешать! — кричит Пряник на трибуны. — Ишь чё удумали! Поустраивали тут игрища! Идите отсюда все!       Блонди дожидается, пока он повернётся спиной, и показывает ему язык. Но Сию хватает за руку и утаскивает.       — Короче, мы пошли в фонтан топиться! — бросает она, оборачиваясь к парням. — Вы если с нами, то идите с нами!       Фонтан звучал хорошо, но — мочиться не хотелось. Девчонкам в босоножках было проще, у них ноги успевали высохнуть, пока болтали, сидя на парапете фонтана. Спэрроу был в любимых затасканных берцах, Эме — в ботинках, и вот как раз им и не упало лезть в воду обутыми или мочить обувку изнутри. Так что…       — Шляпу забери, — Эме снимает её с головы и отдаёт Блонди. — Не пойдём. Может, завтра.       Но до завтра ещё каким-то методом надо дожить. По такой жаре — не очень-то хотелось. А завтра обещали аж ещё на целый градус жарче, так что не хотелось тем более. Да и фонтан панацея откровенно временная — вода в нём была тёплой и не сильно-то охлаждала, если честно, если только временно дарила лёгкую, едва уловимую прохладу.       — Ишь ты, блин, на коленки она на мои покушается, — ворчит Спэрроу, сжаливаясь над Эме и шляпу нахлобучивая обратно на него. Эме в ответ только приглушённо смеётся.       — А ты хуже сахарной барышни, визжать сразу. У неё руки хоть холодные были?       — Ага, дважды! Да такие же, как у всех.       Они сидели чуть на расстоянии друг от друга, потому Спэрроу вполне мог, сползя по трибуне, откинуться на спинку и заложить за неё локти. Ладони без перчаток непривычно ощущали микро-колебания воздуха, свисая на расслабленных руках, и не хватало только закусить какую-нибудь травинку, пока мечтательно пялишься в небо…       Эме пялился на Спэрроу. Точнее, на «многострадальные» голые из-под рваных джинсов коленки, которыми Спэрроу упирался в спинку предыдущей трибуны. Самые обычные, немного кругловатые, слегка бледные, золотящиеся отблесками рыжих волос. Коленки как коленки, но пока Сиа не полезла первая, сцапать их не хотелось. Точнее, пока Спэрроу не завизжал от того, что Сиа сцапала. У Эме руки едва ли холоднее, чем весь остальной он, тоже нагрелись и пытаются отдавать жару, но он почти вытягивает ладонь…       — Можно?       Спрашивает всё же. Спэрроу почти лениво переводит взгляд на занесённую над его ногой ладонь, смеривает всю руку, косится на Эме — и отфыркивается.       — Вообще, нельзя, но ты хотя бы разрешения спросил, — вздыхает и мотает головой. — И дались вам всем мои коленки…       — К жопе вернуться? — Эме усмехается, напоминая, как сильно задница Спэрроу порой привлекает внимание.       Ничего удивительного — девчонки в Академии оказались разномастными, вкусы у них тоже были неодинаковыми, потому водились не только любительницы широких плеч и рельефных торсов, но и охотницы до крепких мужских бёдер и круглых жоп. И если первым чесали кинки прекрасные принцы, то вторые искали себе жертв сами. Спэрроу, у которого не сильно высокий рост и немного сбитое телосложение друг друга дополняли и оттеняли, они нашли в том числе.       Первая покушаться на него начала Лиззи Хартс, сидя рядом на злодействе и имея самый прямой доступ к ляжкам и всему остальному. Пару раз Спэрроу просто убирал её руки, пару раз словами через рот просил не трогать и не лапать, пару раз пришлось реально взвизгнуть на неё и поднять шуму, но Лиззи униматься отказывалась — не королевье это дело свои кинки оставлять нечёсанными. Тем более, когда в прямом смысле под рукой такой прекрасный повод их почесать.       Но никуда Эме не возвращается. И Спэрроу не возвращается тоже, только устало тянет:       — Пойдём в раздевалку? Там кафель, там прохладнее.       Ну, пойдём. Разморённый Эме полусогнуто встаёт с места, снимает чужую шляпу, вытряхивает из волос мнимую пыль, отдаёт шляпу и, еле выпрямившись, шатко идёт по трибуне в сторону прохода. Раздевалки, душевые и инвентарные комнаты находились под трибунами, женские с одной стороны, мужские с другой, проходы всегда оставались в тени и прохладе, потому сейчас там было спасительно хорошо. Заходя в тенёк, Эме аж даже запрокидывает голову, наслаждаясь тем, как тело понемногу обнимает лёгкий холодок. Спэрроу устало приваливается плечом к бетонной стене — так прохлады в кожу впитывается больше.       В принципе, этого хватило для того, чтобы их обоих затормозить и заставить забыть, что они шли куда-то ещё. В стену хотелось просочиться, стать с ней единым целым, охладить себя за её счёт, но, увы, диффузировать в бетон живая плоть не хотела. Спэрроу отходит чуть дальше, поглубже в тень, где ещё прохладнее, прислоняется к стене спиной и облегчённо вздыхает, прижмуриваясь и закатывая под веками глаза. Голые ладони он распластывает по стене же, из-за дёргания головой шляпа съезжает и почти что падает…       Но её ловит Эме. Стоит напротив, смотрит от перегрева осоловело и мутно, думает о чём-то хрен пойми о чём, но крайне интенсивно, а потом натягивает шляпу на себя, убедившись ещё, что края крепко обнимают чудом не напечённую голову. И кладёт растопыренные ладони туда, куда ну вот вообще не должен был — Спэрроу на мягкие бока.       Немая сцена.       — И чего не визжим? — спрашивает с гаденькой улыбочкой, начиная по бокам ещё и перебирать. Спэрроу с непривычки вытягивается, поджимает живот, распахивает глаза и часто-часто моргает, не зная, с какого угла начать возмущаться.       — Я тебе что, ведьмаче, пожарная сирена — по кнопке визжать начинать? — а голос всё равно придыхает немного, чувствуя, что наглые ладони задрали футболку и заползли под неё, кожей к коже. А кожа на боках чувствительная, щекотки Спэрроу боится, потому дёргается, заставляя Эме прижать — и ладони к нему, и его самого к стенке.       — Если не визжишь, так, гляди, и до коленок дойдём, — Эме скалится, но не хищно, а по-гиеньи, предвкушая лакомый кусок и хорошую добычу. Спэрроу расслабляет живот, и его на пробу касаются выставленные большие пальцы. Бережно и гладя, но так, что дыхание спирается само собой. Собственные ладони давно уже от стены остыли, Спэрроу отрывает их от бетона и кладёт на щёки Эме. Тот блаженно вздыхает, роняясь в холодные руки всем лицом.       — Сдались тебе мои коленки, — слегка хрипло, как будто надо прокашляться. Большие пальцы, касающиеся живота, смыкаются под пупком и лезут ниже, под ремень и джинсы.       — Пока Сиа не сказала, не сдавались. Тем более, я же не навсегда, а так, в аренду…       И всё-таки шляпа решает! Эме сейчас особенно по-плутовски выглядит, хотя сам обычно ни шляп, ни платков, ни чего-либо ещё на голове не носит. Хитрый, наглый и… и, вообще-то, приятно, как он касается, даже если жара от этого набирает силу не снаружи, а где-то внутри.       — Ну попробуй, — Спэрроу снисходительно улыбается ему. — Но если лягну, сам виноват.       Эме отфыркивается от него. Не лягнёт. Занят будет. Как минимум тем, как Эме его целует — покусывая и оттягивая губы, играясь, не втягивая в ласку глубоко и зыбко, а лишь намекая, что такое возможно. Ладони Спэрроу переползают со щёк на шею, и он целует сам, уже крепче и жарче, но от стены всё ещё не отходит, только слегка отводит от неё бёдра и задницу, когда Эме, расстегнув ремень и джинсы, ныряет под них ладонью.       И вот теперь-то взвизгнуть хочется, но Спэрроу кусает сам себя за кончик языка и молчит в тряпочку. И запоздало соображает, что свои руки тоже может пристроить не на костлявых плечах, а в каком-нибудь месте поинтереснее. Вспоминает, что Эме нравится — кончики пальцев прижимает к чужой спине и соскальзывает ими вдоль хребта. Эме вытягивается тоже, дёргается в мурашках и целует особенно пошло, громко хлюпнув языком. Его ладонь впивается в член и яйца через трусы, и Спэрроу едва не впивается в него тоже.       — Чё, прям здесь?       — А ты зассал? — Эме шально скалится, ёрзая в чужих руках и ну вот нисколько не помогая расстегнуть свои джинсы — с ремнём Спэрроу с горем пополам справился. — У них тренировка ещё час, а идти сюда никто не собирается.       Его взгляд ни о чём хорошем не говорит, но Спэрроу и сам не лучше — остыл от бетонной стены, разомлел и вовсе не возражает, что его наглаживают и наминают между ног, наоборот прошуршал подошвами по бетону, вставая на ширину плеч. Кусающие поцелуи соскользнули к нему на шею, и, запрокидывая голову, он ненадолго теряет, где пол, а где потолок. Эме кусает его за изгиб ключицы и подаётся бёдрами навстречу затормозившей где-то на полпути к нему в штаны руке.       Опомнившись, Спэрроу раскрывает ладонь. Стоит у Эме некрепко, но с потенциалом; ловким рукам музыканта бояться нечего, смогут совладать и довести до красивой мелодии себе на ухо. Они решают не мелочиться ни спереди, ни сзади, но если в задницу ладонь позволяет себе впиться, как в поднявшееся тесто, то прыгнувшего навстречу члена другая ладонь касается почти в шутку, перебирая по нему, прослеживая и пробуя. Пока что ничего серьёзного, сплошные заигрывания.       Эме сбивается с дыхания, фырчит и пыхтит Спэрроу в шею, пока кусает его под кадыком и мажет языком по солёной коже аж до самого небритого подбородка. Всё ещё через ткань перекатывает в ладони потяжелевшие яйца и издаёт какой-то неопределённый, но довольный звук.       — А говорил, что тебе хвастаться нечем.       Спэрроу жмурится и беззвучно ахает. Беззвучно — из последних сил, потому что голос просится наружу, но поголосить вдоволь, когда они зажались в углу в охренеть каком людном месте, увы, не получится. Впрочем, это не Спэрроу тут плакаться должен — не он же оставляет себя без сладенького.       — Это ты ещё не видел, что я умею, — жарко шепчет в подставленное ухо, языком обводя нежный край. — Руками и…       — А дальше рук — не в этот раз, — Эме обрубает, даже не дав нагнать интриги. Вокруг его члена плотно смыкаются пальцы, и он не удерживается от того, чтобы дёрнуться навстречу, прокатить это тугое кольцо по всей длине и заставить ещё крепче сжать под самой головкой. Он не стонет, больше шипит и вздыхает, но в этом столько кайфа, что Спэрроу аж завидно становится.       Ненадолго. Эме оставаться в долгу не любит, потому касается его наголо тоже, проскальзывает подушечками пальцев по чуть колкой рыжине, тонет в жаре тела — особенном, совершенно другом, нежели жар палящего солнца. Второй рукой по-прежнему касается мягкого бока, гладит по нему под футболкой, сминает, лезет пальцами выше и глубже, ведёт раскрытой ладонью по груди и животу. Целуется он всё ещё укусами, но теперь целится не только укусить, но и облизать. Губы у обоих раскрасневшиеся и мокрые, но это не то чтобы мешает.       Эме отстраняется на полшага ровно для того, чтобы набрать полный рот слюны и густо сплюнуть на ладонь; чтобы та по чужому члену скользила мягче и легче. Если бы можно было, он бы и на колени рухнул, чтобы слюной намазать не через руку, а сразу ртом, но им обоим это не светит — а жаль, ибо Спэрроу тоже бы рухнул, с нескрываемым удовольствием укалывая нос и губы об чужой бритый лобок.       Потому — нехотя вынуть руку из чужих штанов и сплюнуть тоже, чтобы скользило хотя бы по чему-то. Не самое лучшее, но хоть какое-то решение общей проблемы. Эме неугомонный, ёрзает и пытается толкаться в оглаживающий его кулак, всё ещё вжимает в стену и взглядом сверлит так, как будто не дрочат друг другу, а пытаются шеи посворачивать голыми руками. И Спэрроу, в принципе, мог бы двинуться к нему навстречу тоже, мог бы оторвать задницу от стены и насадить на всю свою длину обнимающую ладонь, но — у него получится сильнее и мощнее, Эме или сожмёт накрепко, перерубая любое желание кончить, или довольно рухнет на пол, утягивая его за собой. А если рухнут — пиши пропало, уже не встанут.       Руки музыканта справляются до безобразия чудесно — ласкают смело, легко, растекающеся по всему стволу, словно льющаяся на кожу вода, находя правильные углы и нажимы. Эме старается не отставать — член под ладонью крепкий, не настолько уж и маленький, как Спэрроу «честно признавался», но на ощупь до того приятный, что желание взять в рот прочно обосновалось где-то под языком. Вместо члена во рту вновь солёная кожа, теперь на второй ключице, и Эме-то может себе позволить расцеловывать — ему не надо изо всех сил держать при себе визгливый, высокий голос.       — Нравится? — спрашивает как будто бы заботливо, но на деле хочет услышать лишь какую-нибудь пошлятину, грубую и бессовестную. Спэрроу в этом удовольствии ему не отказывает, растянув зацелованные губы в игривой усмешке:       — Была бы это твоя задница, было бы шикарно, — и крепче в оную впивается, прижимая к себе, — но и рука сойдёт.       — Синяков понаставишь, — шипит Эме, но не колется и не рвётся из рук.       — Так и ты мне всю шею искусал.       — Я ласково, без засосов, — «даже если очень хотелось».       О том, что он может ласково, Спэрроу знает, но им обоим сейчас не ласковости хочется. Эме, в принципе, рваными фрикциями справляется и сам, нужно только руку держать твёрже и периодически поворачивать, чтобы не в одном положении её трахали. А сам? А самого буквально выжимают, от основания к головке надавливая, а обратно едва касаясь. Ладони мокрые по самые запястья, у Спэрроу по спине течёт тоже, но жарче всего между ног; и стянуть бы рваные джинсы до самых колен, вжаться стояком в чужое голое тело, проехаться всем стволом вдоль излапанной задницы…       На самом деле, он и правда мог бы Эме трахнуть. Подсадить на руки, вжать в нагревшуюся от своей же спины стену и въехать в него по самые яйца, слыша, как задушенно всхлипывает и немо ахает, прося то ли отвалить, то ли прижаться ближе. Стонать — не про него, он, скорее, будет скулить и плакаться, но голоса не подаст. Зато Спэрроу молчать не станет — расскажет на ухо, насколько сильно вытрахает душу, быть может, даже перейдя на родной для Эме французский, пытаясь имитировать дерзкое грассирование.       Думая об этом, Спэрроу ловит несколько звонких всполохов перед зажмуренными, оказывается, глазами. Можно было бы предупредить о том, что он скоро, но Эме скоро тоже — судя по тому, как остервенело долбится навстречу и как пыхтит куда-то под ключицу. И как бы сильно ни манили его из-под прорезей в джинсах коленки, держится он всё равно за бока и за поясницу, а не за бедро, иногда заползая ладонью к лопаткам, не то притягивая себя, не то притягивая к себе.       — И многих ты так по углам зажимаешь? — Спэрроу спрашивает невпопад, тоже надеясь услышать какую-нибудь распаляющую грязь, что толкнёт к краю ещё на капельку ближе. Эме аж подрывается с места, чтобы заглянуть в глаза и показать наконец лицо — раскрасневшееся скулами и губами, с бешеным голодным взглядом, снимающим мясо с костей.       — Где приспичило, там тебя и зажал. Но да, согласен, разложить тебя на мягких простынях было бы гораздо более соблазнительно.       Особенно резкое движение навстречу, особенно крепко сжимаются кончики пальцев — что на мягком боку, что вокруг твёрдого члена. Спэрроу всё-таки вскрикивает, но тихонько и укусив себя за нижнюю губу, чтобы дальше слуха Эме этот вскрик не улетел.       А потом Эме совершенно бессовестно переходит на французский сам — и Спэрроу перестаёт существовать в этой реальности. То самое слегка самодовольное, слегка небрежное грассирование, которое не особенно получалось у него, проскальзывает по позвоночнику вместе с чужим голосом. Из уст коренного француза все эти пафосные пошлости звучат особенно искушающе, и будь Спэрроу на мягких простынях под ним, он бы взмолился, чтобы всё это с ним непременно сделали.       Но они всё ещё стоят в проходе от стадиона к раздевалкам, в потенциально людном месте, где даже постонать нельзя, не то что покричать или нормально потрахаться. Потому — Спэрроу крепко ухватывает Эме за запястье и всё-таки вскидывает бёдра навстречу его кулаку. Движения и правда мощные, резкие, каких Эме не ожидает, но какие выдерживает, шепнув очередную гадость на французском и дёрнув вдоль по члену следом за фрикцией, буквально выжимая его. Спэрроу едва ли не пищит, жмурясь и кончая ему в ладонь.       Эме приходится ухватывать не запястье, а кисть целиком, чтобы двинуться навстречу последние несколько раз. Кончает он тише и слабее, выжимается с него меньше, не такое густое и душное. Разве что он упирается лбом в чужое плечо и ищет поддержки, пока предательски подрагивают коленки. Но как приходит в себя, тут же тянется поцеловаться, стукнуться зубами, укусить ещё по разу за губы и тут же зализать.       — И так от жары дохли, — Спэрроу ворчит, но лыбится, как наетый кот, даже если его от перегрева теперь спасёт только ледяной душ.       — Пф-ф-ф, я был не настолько уж горяч, — Эме хихикает, отодвигаясь на полшага. — В отличие от тебя.       Цокает языком, сам не зная, на что надеясь. Спэрроу почти уже шутит про то, что «о да, детка, я был горяч — потому что я буквально перегрелся и где-то в пешей близости от теплового удара», но вовремя решает просто закатить зеленющие глаза и спустить на тормозах. После того, как кончил, ему не до разборок и выяснения, кто прав, а кто виноват.       Джинсы приходится подтягивать. Одной рукой неудобно, но вторая перепачкана, а он хоть и панк, конечно, но не настолько же. Эме ржёт, но пытается помочь — и тоже левой, неведущей рукой. Кое-как, но справляются с джинсами Спэрроу, а у Эме всё попроще, и он мог бы сам, но Спэрроу лезет чисто для того, чтобы ещё раз за него подержаться.       — В раздевалке руки отмоем.       — Ага, и довольные сдохнем на холодном кафеле.       — Зато на холодном!       В раздевалке, впрочем, порыв близости не кончается: Спэрроу всем собой вжимает Эме в раковину, пока они отмывают руки. Кайф от ледяной воды проникает в и без того разжиженный мозг, лишая всякой адекватности, вода мокрая и холодная, потому с тем, чтобы ладони намылить, тормозят — просто держат их под проточной водой, пока пытаются не то друг к другу притереться, не то развернуться, не то взаимную дрочку продолжить фроттажем.       Спэрроу не запускает чистую руку в волосы Эме только потому, что на нём всё ещё его же шляпа. За сим — через плечо подхватывает под подбородком и поднимает его лицо так, чтобы смотрело в отражение, на него.       — А всё то, что ты мне на франсе́ пообещал, — обычно высокий голос Спэрроу сексуально занижает, пока кончиком носа скользит по взмокшему ёжику на виске, — я с удовольствием сделаю с тобой. Но, — лукавая полуулыбка отражению Эме в зеркале, — на мягких простынях.       Эме стискивает челюсти и делает вид, что он не вздрогнул, но он вздрогнул. Вода в кране становится настолько холодной, что по сухожилиям в ладони растекается отрезвляющая судорога.