Щенок

Снова тошнотворный запах сырости. Снова уже до зуда в дёснах знакомый треск люминесцентных ламп и режущий глаза зеленоватый свет. На кончике языка скопилась густая слюна. Мерзкая испарина покрыла нижнюю часть лица. Жёсткий подклад кожаного намордника неприятно натирал обветренную кожу. Шидо чувствовал каждый неровный шов, каждую металлическую заклёпку, которая своим обжигающим холодом с трудом удерживала его на грани реальности. История повторяется. Этот суматошный, ненавистный Рюсэю цикл открывается и замыкается вечной петлёй, заставляя из раза в раз проживать один и тот же день, как заезженная пластинка. Тугие ремни на запястьях… Даже самый тихий звук эхом от стен отражается громче колокольного звона. Дыхание хриплое, сбивчивое, как у загнанного зверя, но в глазах нет ни капли злобы. Только растерянность. Непонимание. Страх? Едва ли больше месяца прошло с тех пор, как Рюсэй дал клятву. Собрал в кулак остатки того, что в глубине истерзанной души называл человечностью, и, растоптав собственную гордость и вспыльчивость, держал внутреннего зверя под контролем ради женщины, что сумела достучаться до него. Не до озлобленного мальчишки, не до монстра, движимого не более чем инстинктами и безусловными рефлексами, а до мальчишки, который, как и все, нуждался в ласке. Возможно, больше других искал любви и простого человеческого тепла, пускай и неумело огрызался в ответ. Беззлобные ругательства беспрерывным потоком срываются с его губ и глохнут, ударяясь о кожаные стенки намордника, как двигатель старого седана. Не столько от эмоций, сколько по старой, уже укоренившейся привычке. Тугие ремни врезаются в запястья. В этот раз они тоньше и крепче, а ещё влажные — оттого каждый рывок даётся куда больнее, но Рюсэй продолжает бороться, потому что неизвестность пугает сильнее, чем простая физическая боль. К ней он привык. Привык к тому, что для воспитания послушной псины её охаживают кнутом, оставляя вздутые борозды шрамов под жёсткой шерстью. С такими не церемонятся, не гладят по голове и не пускают в грозу под одеяло. Их держат на цепи, острые шипы вонзаются в испещрённую венами шею, и при случае их пинают ботинком, бросают, забывают, как ненужную вещь, навсегда оставляя на милость улицы. Короткий приказ Эго стал приговором, подписанным посреди безлунной ночи. Тёмная, безликая, она была идеальным покрывалом для человеческой гнили и зависти. Все семь смертных грехов собрались под покатой крышей бетонного здания: Похоть. Гордыня. Зависть. Гнев. Лень. Жадность. Чревоугодие. Каждый из них уже пустил свои липкие щупальца, заползая в самые дальние уголки сознания. Шидо боролся с путами. День, второй, третий… В этой одиночной камере смертников время текло иначе. Густое, тягучее, как чёрная смола, оно не утекало сквозь пальцы, а тянулось, как жвачка, забытая школьником под партой. В полной изоляции, в отсутствии выбора, на пороге отчаяния и наедине с собственными мыслями Рюсэй упрямо думал о тебе. В разряженном воздухе ему мерещился знакомый цветочный аромат, а тихий шёпот в самых дальних уголках сознания рассказывал небылицы. Про надежду, свет и тёплые чувства, которых он боялся, как огня, но продолжал лететь к ним ночным мотыльком, к мнящему свету масляной лампы. Так усталость казалась незначительной. Боль и отчаяние уступали место облегчению. Пусть импульсивному, фальшивому и иллюзорному, но Шидо нуждался в этом, как героиновый наркоман, теряющий рассудок в очередном бэд-трипе. Если Джинпачи Эго ощущал себя богом, то Рюсэй — его главным творением: порочным, непостоянным и столь ненавистным, что избавление от него было лишь вопросом времени. Потому что на шахматной доске его жизни уже давно поставили «мат». По сколотой плитке звук шагов отдавался неровным, гулким эхом, от которого ссаднило где-то внутри. Подошва дорогих ботинок хрустела на осколках керамики и скрипела, царапая глянцевую поверхность. — Ну и каково это — платить за свои поступки? — насмешка на губах Джинпачи была столь очевидной, что Шидо не нужно было даже поднимать голову, чтобы без сомнения считать издёвку, звучавшую в этом высоком голосе. «Расплата?» Услышать это от него — равносильно тому, что услышать от демона слова искупления. Смешно и абсурдно. Огородившись четырьмя стенами, Эго воздвиг себя на пьедестал, диктуя лживый устав и наводя угодные лишь ему порядки. — Ты доставил немало хлопот в последние дни. Но… каюсь, в какой-то момент результат действительно стоил всей этой возни. — Прислонившись спиной к облезлой стене, Джинпачи скрестил руки, и тёмный взгляд его глаз за блестящими линзами очков бесстрастно изучал скованный тугими путами силуэт. — Одичавшая собака сорвалась с поводка. Это было ожидаемо. В конце концов, хозяйка ведь никогда тебя не любила. В конечном итоге ничего из того, что ты делаешь, не имеет значения. Хаос порождает порядок, и в круговороте случайных событий всё произойдёт именно так, как задумывалось изначально. Рюсэй не искал скрытых смыслов, а двойное дно обтекаемых, как хорошо собранная машина, событий не было причиной для беспокойства. В его обыденном мире не было ярких красок, потому что он делился на чёрное и белое. Проще не придумаешь. Есть друзья, враги, люди, к которым питаешь исключительно светлые и тёплые чувства, — а за ними идут те, кто тёмными тучами затягивает даже самое чистое небо. Джинпачи Эго был одним из тех, кого Шидо терпел, скрипя зубами. Никогда не выказывал должного почтения, не стелился. Но оно и понятно: такие, как Рюсэй, не привыкли стелиться. Правила созданы для того, чтобы их нарушать, — и он делал это с особым, садистским удовольствием. Итоши Саэ был одним из тех, кого Шидо, как минимум, уважал, а как максимум — считал кем-то вроде друга. И эта односторонняя связь крепла с каждым выигранным матчем. А ты была особенной. Исключением из привычного порядка вещей, которое он ненавидел так же сильно, как и любил. В этом — ключевая особенность его характера: эмоции неустойчивы, гипертрофированы, выкручены на максимум, как у маленького ребёнка, едва познающего вкус настоящей жизни. Оттого горечь предательства ощущается особенно остро, болезненно. — Каково это — осознавать, что всё, во что ты верил, — полная чушь? Не более чем спектакль, в зрительском зале которого присутствует лишь один человек. — Будничность и спокойствие в голосе Эго выводили Рюсэя из себя и жгли прямо в середине гортани. Абсурдно, но он не замечал той издевательской нотки. Короткие вспышки гнева разрушительны: они затмевают рассудок и неуверенные отголоски здравого смысла, коих и без того не так много. А теперь они совсем затихли. — Заткнись! — С губ мальчишки срывается почти звериный рык. Шидо не умеет держать себя в руках. Во всяком случае, не так долго, как следовало бы. И эта слепая ярость рвётся наружу — с хрипами, матом, приглушённая лишь проклятым намордником, который только мешает ряду ровных зубов вцепиться в длинную шею. Монстру внутри него ничего не стоило бы заживо вырвать трахею ублюдку, искупаться в фонтане крови под аккомпанемент страданий и боли. Вот только грубая сила всегда оказывается безжалостно прижатой к бетонному полу, позволяя хитрости и коварству доминировать над собой. Гнев, разочарование, вполне очевидная ярость отражались на загорелом лице, не оставляя и толики сомнений. Их носитель — чистый лист бумаги, на котором Эго рисовал свою извращённую мораль. Вкладывал в неокрепший разум больные устои, взращивая, подпитывая всё самое тёмное, что томилось в голове мальчишки. Джинпачи упивался этими эмоциями. За холодным блеском стёкол в тёмной оправе очков его глаза пылали синим огнём. Врата ада разверзлись, принимая нового демона, подпитываясь источаемым негативом. — Такой наивный, Рюсэй… — растягивая гласные, Эго старательно прятал своё ликование за привычной маской безразличия. Он творил правосудие, потому что стены Blue Lock уже давно развратили это понятие, оставляя Фемиду стоять на коленях, окропляя бетонные стены кровавыми слезами. — Так упрямо отказываешься верить. Надеешься на большую чистую любовь? Ждёшь, что хозяйка снова придёт, подберёт нужные слова и даст хоть каплю утешения, как делала это прежде? Этот знакомый сценарий в твоей голове уже давно стал цикличным и не вызывает волнения. Джинпачи склонился, нависнув своей долговязой фигурой над скованным телом, и его тёплое дыхание на грубой коже ощущалось, как скрежет вилки по стеклу. — Только она не придёт. Его слова прозвучали как последний гвоздь, вколачиваемый в деревянную крышку гроба. Глухой, холодный, он эхом пронёсся по задворкам сознания, и в животе неприятным узлом всё сжалось, заставляя внутренности перевернуться. Тошнота комом встала в горле. Если бы не несколько дней голодовки, Рюсэя непременно стошнило бы, но пока он лишь давился собственной жёлчью. Не придёт. Не придёт. Скованные руки сжались в кулаки — до того грубо и сильно, что на мягкой коже ладоней проступили отчётливые лунки ногтей. Больно? Наверное. Сейчас никакая боль не имела значения, когда сердце затянуло гарротой, грозясь раздавить. Острая боль пронзила грудину, и даже вдох давался с трудом. Шахматная фигура короля оказалась повержена. Эго поставил мат ещё до начала игры, заранее предугадав возможные исходы. Пусть слишком быстро, но в конечном итоге Шидо блестяще выполнил свою роль, и теперь… теперь стал не нужен. Израсходованный мусор, не подлежащий вторичной переработке. Он сжигается, о нём забывают. Потому что это был лишь этап. — Всё ещё не понял? — в голосе Эго сквозило ледяное презрение. Горькое, колючее, пропитанное ядом, намеренно отравляющим всё живое. Он развернул телефон экраном вперёд, пролистывая недавно сделанные снимки. Истерзанная, грязная, перепачканная чужой спермой, со следами рвоты в уголках губ и размазанным макияжем, ты лежала без сознания на холодном полу его кабинета. Несколько жутких кадров, призванных в очередной раз надавить на больное, сломать остатки воли, что позволяли Рюсэю бороться, сопротивляться. Ведь ничто не ранит так сильно, как уродство души человека, которого выбрало сердце. Приступ тошноты накрыл Шидо как тёмная волна, стремительно затапливающая берега его сознания. В горле застрял ком — тяжёлый и горький, предвестник беды, который не желал покидать его, вызывая ощущение удушья. — Твоя любовь для неё ничего не стоит. Преданность, верность, высокие чувства… Всё это не имеет значения, когда речь идёт о выгоде, понимаешь? Эго улыбнулся, оскалившись. — Т/И работает на меня. Делает то, что скажу ей я. Послушная, тупая игрушка. Не жди, что она явится спасти тебя. Этого не будет. Рюсэй молчал, не высказывая вслух свои мысли. Они метались в его голове, точно загнанный в угол зверь, отчаянно боровшийся за жизнь, но вместо свободы получивший контрольный прямо в голову. В нём кипели гнев, обида, ненависть ко всему живому. Но особенно — к тебе. За то, что так безжалостно растоптала всё самое светлое и нежное, что он так бережно хранил. — Ты скучаешь по ней, потому что она была единственной, кто проявил к тебе сочувствие, понимание, — продолжал Эго, и его слова пронизывали до костей. — Но за всей мишурой, которую мы так старательно создавали для тебя, Т/И всё ещё не больше чем инструмент, которым я пользовался, чтобы держать тебя под контролем. Мир перед глазами Рюсэя рушился точно карточный домик под натиском порывистого ветра, и каждое слово Джинпачи острыми шипами вонзалось прямо в сердце, опутывало колючей проволокой, оставляя рваные раны, сочащиеся бурой кровью. — Она не любила тебя. Такие женщины не умеют любить. Неприятная улыбка ни на секунду не сходила с бледного лица Эго. Он наслаждался каждой секундой, с жадностью поглощая ту бурю эмоций, что испытывал Шидо. Это была его отдушина. Грязная, низкая, до тупого извращённая месть. Он не наказывал Рюсэя. Винить наивного мальчишку в том, что тот купился на воздушные замки, которые ты так старательно возводила вокруг него? Абсурд. Джинпачи знал, что за тонированным, односторонним стеклом надзорного пункта, связанная и беспомощная, ты видишь каждый жест, слышишь каждое слово, которое он произносит намеренно громко. Это было так унизительно — оказаться преданным собственной игрушкой. Здесь, в бетонной коробке, за высокими стенами, он — царь и бог, а значит, способен превратить в ад жизнь любого, кто решит ослушаться его. И прежде чем выкинуть вас двоих, как бесполезный мусор, Эго вдоволь насладится мучениями обоих.